осле дождя и в гуле колоколов,  они
показались -  и началось "ура!" точь-в-точь такое самое,  какого требовали и
ожидали генерал Адрианов,  московский городской голова Брянский, командующий
войсками   Московского  военного  округа   генерал-от-инфантерии  Сандецкий,
губернский  предводитель дворянства  Самарин  и  московский  губернатор граф
Муравьев и другие готовившие встречу царя.
     Из  них  и  Брянский  и  Сандецкий были  только  "временно исполняющими
обязанности",  и  от  успеха этой  встречи могло  зависеть их  утверждение в
должностях;  генерал-майор  Адрианов ожидал очередного ордена и  повышения в
чине,  а  метивший в  министры Самарин надеялся быть  замеченным и  царем  и
царицей.
     И  многое множество других,  занимавших разные посты в  самой ли Москве
или в Московской губернии,  -  все связывали исполнение своих тайных и явных
посягательств на повышение с  приездом царя в  такой исключительный момент и
все свои опасения связывали с тем, как будут вести себя москвичи на улицах и
в  Кремле...  Вдруг  что-нибудь  случится похожее  на  то,  что  случилось с
эрцгерцогом Францем-Фердинандом в Сараеве?  Тогда уж не повышение по службе,
тогда всей служебной карьере конец,  тогда судебное следствие, а может быть,
даже и суд, а по суду мало ли к какой пакости могут приговорить!
     Так что от густоты и многочисленности толпы москвичей, которые не ждали
и  не  могли ожидать для  себя никаких милостей,  зависело очень многое там,
наверху,  где учащенно бились сердца и  до предела напрягалось все:  зрение,
слух, способность мыслить и просто выносливость тела.
     На улицы вышло и духовенство церквей в шитых золотом ризах, в скуфьях и
камилавках,  с иконами и хоругвями,  -  причт около своей церкви,  и с хором
своих певчих.  Были выведены учащиеся школ, мужских и женских, с оркестрами,
которые должны были исполнять гимн...  Все они мокли под дождем,  ожидая той
минуты,  когда  должны  будут  проявить свои  верноподданнические чувства  в
криках "ура", в "Боже, царя храни!", в реве труб духовых оркестров...
     В  Спасские ворота Кремля в  этот  день  въехало очень много экипажей и
машин:  царь явился в  Москву в  сопровождении привычных для себя,  надежных
высших чинов  Петербурга.  Это  обилие свиты царской,  конечно,  должно было
поразить москвичей,  а  ведь о  том только и заботились в Петербурге,  чтобы
поразить простушку Москву.  Признано было  необходимым,  чтобы всероссийский
монарх снизошел к ней во всем возможном великолепии, чтобы вызвать к нему не
только любовь (вероятно,  потускневшую после декабрьского -  в  1905  году -
восстания на  Пресне),  но  и  величайшую преданность,  необходимую ему  для
будущих подвигов в борьбе "с наглым и сильным врагом".
     То,  что  царь со  своей семьей -  императрицей Александрой Федоровной,
четырьмя дочерьми и  малолетним наследником Алексеем -  въехал  в  Кремль  в
открытом экипаже,  а  не  в  машине  иностранного изделия,  должно было,  по
замыслу двора,  польстить патриотизму москвичей:  по-русски на лошадях,  как
все  вообще старинные московские цари,  собиравшие по  уделам русскую землю,
создававшие и укреплявшие и Москву и Кремль,  с его зубчатыми стенами, с его
соборами Архангельским и Успенским, с его Грановитой, с его дворцом.
     На  лошадях,  по-старинному,  въезжали в  Спасские ворота и  все  члены
правительства:   министры,   во  главе  с   председателем  совета  министров
семидесятипятилетним  Горемыкиным   и   еще   более   престарелым  министром
императорского двора  графом  Фредериксом,  обер-гофмаршал граф  Бенкендорф,
обер-шталмейстер генерал-адъютант фон Гринвальд, обер-церемониймейстер барон
Корф,   несколько  гофмейстеров,   несколько  флигель-адъютантов  и   прочих
придворных и  свитских  чинов,  блиставших золотым  шитьем  своих  мундиров,
почтенной тяжестью орденов и широкими алыми и синими лентами через плечо.
     Машины  предоставлены  были   послам  союзных  держав  -   Бьюкенену  и
Палеологу,  бывшим тоже в  полном параде.  Машины везли и  вице-председателя
Государственного совета  старика  Голубева,  и  председателя Государственной
думы,   богатейшего  помещика  Екатеринославщины,   колоссального  ростом  и
толщиною Родзянко, и многих-многих других, прибывших из Петербурга...
     Трудно было  бы  сосчитать все  эти  экипажи и  машины,  если  бы  даже
кто-нибудь из  толпы москвичей вздумал задаться этой  целью.  Но  кому могла
прийти в голову такая цель,  когда глаза ловили только лица -  и далеко ведь
не  все -  тех,  кто правил огромнейшей русской землей,  шитье их  мундиров,
бриллиантовый  блеск  их  звезд  и   старались  угадать  за  ними  подлинный
государственный ум, чтобы убедиться в том, что защита крепка, что победа над
немцами несомненна,  что жизнь России не  будет потрясена иноземными руками,
что сердцу России,  Москве,  не  суждено в  недалеком будущем содрогнуться и
замереть от ужаса, как случалось уже это в прошлом.
     Иные головы,  полные трезвых практических мыслей,  кивали одна другой с
проницательным прищуром:
     - Облегчит теперь,  не  иначе,  царь  наших  толстосумов:  расстегните,
дескать,  мошны пошире,  -  нынче не летошний год...  Вы, голубчики, маху не
давали, на копеечку рублишко наживали, теперь выручай, жертвуй!
     А прислушиваясь к звону сорока сороков колоколен, добавляли:
     - Простым манером,  может и до колоколов дойти! Прикажет: "Снимай какие
лишние - на пушки пойдут!" И ничего не поделаешь, придется снять.
     Что царь явился в Москву не для того,  чтобы озолотить ее, а, напротив,
для того,  чтобы снять с  нее позолоту на нужды войны,  в  этом только очень
немногие сомневались.  Но мало кому, - разве лишь духовенству, - приходила в
голову мысль,  что  Москва богата не  только тем,  что  скопили изворотливые
толстосумы,  не только тысячами колоколов,  а  еще и  святынями,  вполне уже
примелькавшимися москвичам.
     Из  Петербурга,  из  Зимнего  дворца  эти  святыни отчетливо кидались в
глаза:  в молодом городе Петра не было ведь таких древних,  таких чтимых,  а
царь был богомолен.  Он заботился о том,  чтобы святынь в России больше было
при нем,  чем при его отце,  и деде,  и прадеде,  тоже богомольных.  При нем
открывались не  только новые  мощи,  даже  царский друг,  Григорий Распутин,
прижизненно в стенах дворца возведен был в ранг "святого старца", хотя был и
не то чтобы свят, и не так уже стар.
     С первых дней война с Германией и Австрией была названа "священной",  и
в это слово вкладывался большой политический смысл:  она ведь была поднята в
защиту  всего  вообще  славянства -  не  одних  только сербов -  от  натиска
германизма, натиска сильнейшего за всю многовековую историю их соседства.
     "Священное" должно было  проявиться воочию перед  множеством москвичей,
когда  "священная особа всероссийского монарха" соприкоснется с  московскими
"святынями".
     И  разве мог  царь  пропустить на  пути  следования к  Спасским воротам
Кремля Иверскую часовню?  Перед нею остановился его экипаж,  и  он  вышел со
всей семьей,  чтобы поклониться иконе Иверской божьей матери, и торжественно
был  встречен епископом Трифоном с  прочим  духовенством,  а  все  остальные
экипажи и  машины  царского поезда,  остановясь,  ожидали,  когда  он  снова
усядется в свой экипаж.


        "II"

     Москва на улицах на пути в  Кремль и Москва,  допущенная за кремлевские
зубчатые стены, должна была, по замыслу придворных чинов, быть очарованной и
пораженной    чрезвычайным    обилием    всевозможных    высокопоставленных,
составлявших свиту царя, но дальше "ура" и "Боже, царя храни!" не пошло и не
могло  идти,  конечно,  единение монарха с  народом.  Разговор вышел  весьма
немногословный и вполне односторонний.  Учитывалось только,  высок ли градус
энтузиазма народа при виде царя.
     Разговор же  иной,  от  глубины сердец  и  блеска разума,  произошел на
другой  день,  в  стенах Большого кремлевского дворца,  причем прибывшие для
этой  церемонии  в   утренние  часы  избранные  москвичи  разместились  и  в
Георгиевском, и в Александровском, и в Андреевском, и во Владимирском залах.
     Разумеется,  "вся Москва" еще с  семи часов утра валом валила в Кремль,
так как объявления главноначальствующего Москвы оповещали всех,  что в  этот
день "состоится Высочайший выход из Большого кремлевского дворца в Успенский
собор".
     "Вся Москва" шла через все кремлевские ворота:  как и предыдущий,  этот
день был снова ее днем,  днем единения,  -  и  все мелочные житейские заботы
были заброшены ради такого зрелища.
     Ничего,  что  утро  выдалось холодное,  все  небо в  тучках и  угрожает
дождем.  Теперь  уж  все  приготовились  к  этой  возможной  неприятности  -
запаслись зонтами, плащами, терпением.
     Но выходу в  Успенский собор должен был предшествовать выход из царских
покоев в залы Большого дворца. Этот-то именно выход и был особенно тщательно
подготовлен,  как  готовится постановка пьесы серьезно относящимся к  своему
искусству театром,  да  и  кто мог отказать в  режиссерском таланте опытному
обер-церемониймейстеру двора, каким был барон Корф?
     Строгие белые стены огромных двусветных зал, лепные потолки, массивные,
длинными  рядами   идущие   одна   за   другой   бронзовые  люстры   вверху,
декорированные хоры для оркестров - все это мертвое обычно великолепие ожило
в этот день и приобрело нужный смысл.
     В  залах,  в  ожидании  царского выхода,  разместились в  предуказанном
порядке и  высокие гости из  Петербурга,  и  те избранные москвичи,  которых
желали здесь видеть.
     Это были все члены городской управы и гласные городской думы;  это были
представители московского земства,  во  главе с  фон  Шлиппе,  председателем
губернской земской управы;  это  были  представители купечества и  мещанства
Москвы.
     Нечего  и   говорить,   что   дворяне  Московской  губернии  со   своим
предводителем Самариным были поставлены отдельно от купечества и  мещанства:
они  были размещены в  Георгиевском зале вместе с  представителями земства и
городов и с гражданскими чиновниками высших и средних рангов. В этом же зале
предложено было ожидать царя и Голубеву и Родзянке.
     Дамы  московские,  допущенные во  дворец,  были отделены от  мужей:  их
выстроили  в  Александровском зале,  дав  им  в  руководители  петербургских
придворных дам.
     Чины "свиты его  величества" и  военные чины заняли Андреевский зал,  а
купечество и мещанство - Владимирский.
     Ровно в 11 часов начался "высочайший выход".
     Его открыли камер-фурьеры, картинные, чинные, полные важности момента и
своего  достоинства,  в  расшитых красных  мундирах.  Они  шли  попарно,  на
небольшой  дистанции пара  от  пары.  Их  было  несколько пар.  Они  как  бы
выполняли обязанности старинных герольдов,  возвещавших о  близком появлении
монарха.
     За  камер-фурьерами также  попарно шли  высшие по  своему положению при
дворе гоф-курьеры.
     За  гоф-курьерами один за  другим два церемониймейстера,  а  за  ними -
обер-церемониймейстер барон Корф.
     За Корфом пошли снова пары:  это были кавалеры и вторые чины двора.  Их
было  много.  Неподдельная важность должна была,  согласно ритуалу,  сиять и
действительно сияла на их сытых лицах.
     За  ними  медленной,  но  четкой  походкой  строевика шел  в  должности
гоф-маршала свиты генерал-майор Долгоруков.
     Выждав необходимую паузу,  один  за  другим,  торжественно,  с  большой
строгостью в  глазах,  вступили в  зал  первые чины двора:  обер-шталмейстер
Гринвальд и обер-гофмейстер Танеев,  отец Ани Вырубовой,  непременного члена
царской семьи,  друга царицы,  друга царя,  друга самого Григория Распутина,
"святого старца".
     Наконец, показался последний, кто предшествовал царю, как утренние лучи
предшествуют  восходу  самого   солнца,   -   престарелый  гоф-маршал   граф
Бенкендорф.
     Войдя в зал,  он тут же повернул голову к дверям,  через которые вошел,
давая  тем  знак  всем  окружающим в  зале,  что  момент величайшей важности
настал...
     Царь вошел,  маленький, но с поднятой головой. Рядом с ним - Александра
Федоровна, казавшаяся выше его и строже лицом.
     За ними первым шел,  чуть прихрамывая,  мальчик -  наследник,  одетый в
военный мундир, и попарно четыре дочери их, все в белых платьях.
     Аплодировать "высочайшему выходу" не  полагалось:  нужно  было  всем  в
огромном Георгиевском зале  стоять,  как  полагается при  команде  "смирно",
затаив дыхание и не сводя глаз на что-либо другое, кроме высочайших особ.


        "III"

     Так  как  заранее было  расписано,  что  царь  прежде всего  подойдет к
плотной и  многочисленной группе московских дворян,  то он и подошел к ней и
от  нее  навстречу ему  отделился предводитель дворянства Самарин,  чтобы  с
должным пафосом произнести такую короткую, но выразительную речь:
     - Возлюбленный  государь!  С  горячим  воодушевлением приветствует тебя
московское дворянство в  этот  ужасный  час  народного  испытания.  В  живом
общении с  тобою окрепнет дух наш для великого подвига.  Мы все с тобою и за
тебя!  Не  усомнись же  бестрепетно опереться на несокрушимую силу народного
духа.  Да поможет тебе бог в  борьбе за целость и  честь Русской державы,  и
царственным велением твоим да возродится к  новой жизни весь славянский мир.
Мужайся, русский царь! С тобою вся русская земля!
     Царь подал руку оратору для лобызания.
     Тронут ли  он  был  его  словами,  нельзя было прочесть на  чрезвычайно
затянутом в какой-то невидимый корсет царском лице.
     Конечно, никаких других слов и не ожидалось от предводителя московского
дворянства;  и  что он  ручался за  поддержку царя всею русской землей,  это
предполагалось само собою.
     Гораздо многословнее оказалась речь Брянского, исполнявшего обязанности
московского головы.
     Он  был щеголеватее по  внешности излишне тучного,  мужиковатого на вид
густобородого Самарина.  Он чаще его выступал с речами,  так как несравненно
больше приходилось проводить заседаний,  но  слишком глубоко въелась в  него
привычка говорить всем  известное,  так  как  необходимо было ведь подводить
итоги речам других.  И теперь начал он с "грозной тучи,  которая надвинулась
на Россию",  с "двух могущественных государств, которые, презрев всю прежнюю
историю,   забыв   благодеяния  России,   начали   угрожать  ее   целости  и
могуществу..."
     А дальше сказал он:
     - Война  эта  есть  защита  славянства от  германизма.  Вновь  поднялся
великий  славянский вопрос,  святыня  каждого  русского  человека,  и  много
русской крови за него уже пролилось.  Эта жертва должна, наконец, достигнуть
цели,  и  славянский вопрос должен быть  решен объединением всего славянства
под защитой матери славянства - России.
     Война эта есть война за  существование идей всеобщего мира.  Когда вам,
государь,  угодно  было  высказать мысли  о  всеобщем  разоружении и  мирном
разрешении   международных  вопросов,   наш   теперешний  враг   не   только
воспротивился этому,  но  под  его  угрозой все остальные государства Европы
вынуждены были  расширять свое  вооружение.  Эта  война  есть  война  против
главенства Германии. Русский народ в единении со своим царем и в содружестве
с  благородными своими союзниками исполнит свое историческое предначертание.
После этой войны наступит постоянный мир  для процветания торговли,  науки и
искусства.
     В  такую  важную  минуту древняя первопрестольная столица,  это  сердце
России,  приветствует вас, государь, от имени всего русского народа. При том
чувстве,  которым охвачен русский народ,  когда воля  царская и  душа народа
слились воедино,  нет  того подвига,  которого не  мог бы  совершить русский
народ. Дерзай, государь, народ с тобою, а бог тебя хранит!
     Тут,  в этих напыщенных словах выразив то,  что,  по его мнению, мог бы
сказать  весь  русский  народ,   а  не  только  московский  голова,   оратор
расчувствовался до того, что бросился на колени, протянув к царю руки.
     Это не было предусмотрено церемониймейстером,  и  царю пришлось сделать
излишнее движение к Брянскому и сделать вид, что он помогает ему подняться.
     От  московских купцов говорил старшина купечества Булочкин.  Ожидать от
него чего-нибудь очень умного,  конечно,  было нельзя,  -  опасались только,
чтобы он не забыл, что должен был сказать, но он безостановочно договорил до
конца свои несколько слов:
     - Повергая к стопам вашим,  великий государь,  наши верноподданнические
чувства,  просим принять уверения,  что  напряжем все  силы  для  облегчения
участи раненых и больных защитников нашей дорогой родины.
     Купцом  Булочкиным список московских ораторов был  исчерпан,  и  пришла
очередь выступать самому царю.
     Минута подлинного "единения" с  народом -  то,  ради  чего совершен был
приезд в  Москву не только самого царя с  его семьей,  но и  многих десятков
разных придворных чинов,  и всех министров,  и Голубева,  и Родзянко,  - эта
минута наступила,  и Николай II, при всем своем умении владеть собою, не мог
все же не волноваться,  когда начал выкрикивать,  обращаясь к тысяче человек
своих подданных в Георгиевском зале, приготовленное заранее:
     - В  час  военной  грозы,   так  внезапно  и  вопреки  моим  намерениям
надвинувшейся на миролюбивый народ мой,  я, по обычаю державных предков, ищу
укрепления душевных сил в  молитве у  святынь московских,  в стенах древнего
московского Кремля.  В  лице  вашем,  жители  дорогой  мне  первопрестольной
Москвы, я приветствую весь верный мне русский народ, повсюду, и на местах, и
в   Государственном   совете,   и   в   Государственной   думе,   единодушно
откликнувшийся на мой призыв стать дружно всей Россией,  откинув распри,  на
защиту родной земли и славянства.  В могучем всеобщем порыве слились воедино
все  без различия племена и  народности великой империи нашей,  и  вместе со
мною никогда не  забудет этих исторических дней Россия.  Такое единение моих
чувств и  мыслей со всем моим народом дает мне глубокое утешение и спокойную
уверенность в  будущем.  Отсюда,  из сердца русской земли,  я шлю доблестным
войскам моим и  мужественным иноземным союзникам,  заодно с нами поднявшимся
за попранные начала мира и правды, горячий привет. С нами бог!
     Аплодировать словам царственного оратора не  полагалось,  но необходимо
было встретить царское слово продолжительными криками "ура".  Царь слушал их
с минуту,  оценивая своими слегка выпуклыми голубыми глазами лица стоявших в
передних рядах,  потом медленно повернулся вместе с Александрой Федоровной к
выходу.


        "IV"

     Предстояло еще совершить кое-что в одно и то же время и необходимое и в
достаточной степени опасное,  особенно после  недавнего убийства в  Сараеве:
дурные примеры,  как известно,  заразительны.  Кроме того, и сам царь, и все
придворные,  министры,  столичная полиция,  московская полиция,  жандармы  и
офицеры войск,  вызванных для охраны царя,  отлично знали, что на жизнь всех
Голштейн-Готторпов  (они  же  Романовы),  начиная  с  Петра  III,  неизменно
покушались, и большей частью предприятия эти оканчивались успешно.
     Обыскать всех допущенных в Кремль было нельзя, да если бы и можно было,
этот обыск показал бы,  что  к  населению Москвы царь относится без доверия,
между тем как именно доверие-то и положено было в основу "единения":  как же
можно было объединяться,  если не  доверять?  Но ведь проходить мимо сборной
непроверенной толпы из дворца в Успенский собор нужно было не дальше, как на
револьверный выстрел,  пусть даже ряды охранных войск будут стоять и лицом к
толпе... А вдруг в толпе найдется новый гимназист Принцип?
     Какие бы хорошие слова ни говорились только что в Георгиевском зале, до
подобных Принципов они  не  дошли,  да  если  бы  и  дошли,  на  них  бы  не
подействовали.
     И небольшое расстояние,  отделявшее дворец от собора, святыням которого
во  что бы