поручик Миткалев или...  или он на ногах
держался?
     Эльш  слегка  приподнялся и  как-то  по-кабаньи  повернул  обрубковатую
голову к Полетике, неопределенно пробормотав:
     - Я  ничего за  ним не  заметил такого,  господин полковник.  Он службу
нес...
     - А себя-то самого...  э-э...  службу,  службу... Что службу?.. Себя-то
самого он нес или его несли?
     - При сдаче им караула новому я не присутствовал.
     - Ну  вот...  Присутствовал при этом прежде всего новый рунд из  другой
дружины, поручик Шлезингер.
     При этой фамилии Мазанка поглядел выразительно на Ливенцева и горячо на
Генкеля и сказал:
     - А почему мы должны верить этому вашему Шлезингеру... или как его там?
Почему нам не верить своему офицеру, а непременно какому-то...
     - Этот какой-то,  как  вы  изволили выразиться,  свои двенадцать рублей
двадцать пять копеек тут же вынул из кошелька и положил в стол,  - с большим
презрением в  голосе и во всей своей непрошибаемой фигуре отозвался Генкель,
- но вот записка его, какую он прислал мне, как заведующему хозяйством.
     Не  спеша он  вынул из  бокового кармана бумажник и  из  него  записку,
которую протянул Полетике, чуть приподнявшись.
     Полетика надел пенсне и сказал начальственно:
     - Вот слушайте,  а я прочитаю!.. "Заведующему хозяйством, подполковнику
Генкелю.  Принимая,  как рунд,  от поручика Миткалева,  -  вашей дружины,  -
арестованных и имущество гарнизонной гауптвахты, не нашел в столе числящихся
по описи денег арестованных в  сумме двенадцати рублей двадцати пяти копеек.
Поручик Миткалев был настолько пьян, что никаких объяснений мне дать не мог.
Под столом валялась пустая бутылка из-под водки.  Деньги в стол пока положил
свои,  но  прошу мне их вернуть,  если дело не будет передано по начальству.
Поручик Шлезингер".
     Лампа-молния с  большим зеленым абажуром висела над столом,  зеленя все
лица,   кроме   пышущего  лица   Генкеля,   который   смотрел   на   Мазанку
неприкрыто-вызывающе.  Полетика,  прочитав записку, по обыкновению попытался
дать свое объяснение к ней:
     - Вот,  господа, в каком виде это... Одним словом, были деньги... мм...
столько-то там...  двадцать пять рублей... и вдруг их нет... куда-то они там
исчезли.  Ну, уж раз человек напился пьян, то, понимаете сами, господа, даже
и  из  карманов могли вытащить,  а  не  то  что из  стола...  Ведь он  же не
запирается,  этот стол!  Или он  запирается?..  Я  не помню,  черт знает,  -
запирается или нет? - обратился он к Кароли.
     - Нет,  не запирается,  -  ответил тот.  -  Конечно, могли вытащить кто
угодно. Но почему в краже, не в чем-нибудь ином, а в явной краже, обвиняется
подполковником Генкелем один из офицеров дружины,  - это непостижимо! Накажи
меня бог,  если я понимаю,  какая надобность была офицеру совершать подобную
кражу!  Надобность-то,  надобность какая была? Что он, клептоманией, что ли,
страдает?
     - А вы уверены, что ал-ко-го-лизм и клепто-мания, они что, как? Взаимно
исключающие... э-э... болезни, хе-хе? - свысока поглядел на Кароли Генкель.
     - Если же это - болезнь, пристрастие такое к спиртному, то мы не судить
должны,  а... - начал было, отчетливо выговаривая каждое слово, Пернатый, но
Полетика замахал на него руками:
     - После, после вы скажете! После!.. А сейчас мы судим, господа!
     - Кого же  мы  судим?  Где же обвиняемый?  -  спросил Ливенцев,  хотя и
понимал, что пока обвиняемый не нужен; но Генкель ответил ему, прищурясь:
     - Поручик Миткалев сейчас невменяем. Он спит у себя на квартире.
     - После  наряда он  и  имеет  полное право спать,  -  отозвался на  это
Мазанка.
     - Однако вот полковник Эльш явился, хотя тоже был он в наряде, - качнул
головой на Эльша Генкель.
     - Господа!  Черт возьми,  так нельзя...  э-э... отклоняться в спор! Что
вы! Вот мы сейчас соберем мнения... Адъютант! А вы запишите!
     - Слушаю!  -  вежливо поднялся и  деловито уселся снова,  выправив лист
бумаги перед собою, Татаринов.
     Это  был скромный человек,  до  призыва где-то  в  присутственном месте
служивший мелким чиновником.  Он  привык к  тому,  что  все кругом него были
старше  его  в  чинах,  и  очень  умел  подчиняться и  понимать с  полуслова
начальство.  Благодаря этому уменью он  как-то  приспособился даже к  такому
путанику,  как Полетика. Внешне он был благообразен, круглоголов, круглолик,
с круглыми маслянистыми карими глазами, с приятной улыбкой круглых губ. Даже
и руками,  хотя и худыми на вид,  он умел разводить как-то округло, и в силу
своей  природной,   очевидно,  склонности  к  таким  круглым  жестам,  прямо
по-строевому стоять он совсем не мог:  держался он грудью внутрь, с наклоном
головы неизменно вперед.  Аксельбанты адъютанта и  шпоры носил он с  немалым
достоинством и  все  порывался учиться ездить верхом,  но  времени для этого
положительно не имел. Иногда либеральничал, например генерала Баснина как-то
вполголоса назвал "кувшинным рылом".  Ливенцеву был явно признателен за  то,
что  тот не  отнял у  него адъютантства,  когда был назначен в  дружину,  но
подозревал, что человек он богатый, почему в лишних тридцати с чем-то рублях
в месяц, какие полагались адъютанту на содержание лошади, он не нуждается, и
это подозрение свое, кругло и ласково улыбаясь, высказывал не раз Ливенцеву;
а  когда тот однажды,  сидя с ним рядом в трамвае и беря у кондуктора билет,
уронил на  пол  пятачок сдачи  и  не  поднял его,  сказав:  "Черт с  ним,  с
пятачком! Не хочется нагибаться!" - Татаринов решил проникновенно: "Теперь я
окончательно убедился,  что вы  очень состоятельный человек!"  С  ним жили в
Севастополе жена и  двое маленьких детей.  Жена его страдала нервами и имела
трагический вид.
     - Вот  начните с  себя  самого и  запишите свое мнение об  этом...  как
его?.. Миткалеве-поручике, - обратился к нему Полетика.
     - Мое мнение? - очень удивился Татаринов.
     - Да,  вот,  мнение... Украл он, то есть, или не он украл эти деньги...
двадцать один рубль... а кто-нибудь еще украл...
     Татаринов посмотрел,  улыбаясь,  на Полетику, потом на Генкеля и сказал
нетвердо:
     - Этого я допустить не решаюсь, чтобы он украл.
     - Запишите!.. Ваше мнение, поручик? - обратился Полетика к Шнайдерову.
     - Я - зауряд-прапорщик, господин полковник! - вскочил рыжебородый.
     - Э-э!  Ну,  черт,  -  зауряд там, и вообще! Вот скажите ваше мнение, и
все!
     Наблюдая,  как  сидевший  с  ним  рядом  Татаринов писал  против  своей
фамилии: "не допускает", - Шнайдеров ответил поспешно:
     - Не допускает тоже!
     - Что такое? Кто такой не допускает? - не понял Полетика.
     - Зауряд-прапорщик Шнайдеров, господин полковник.
     - Ну,  вот еще один не допускает... Садитесь вы, что же стоите! Ну вот,
по порядку, - кто там дальше сидит, - говорите!
     Дальше сидели два  молодых зауряда,  оба  худые и  бледные и  глядевшие
сконфуженно,  так  как  в  одно  время  заболели  предосудительною болезнью,
которую старший врач дружины Моняков игриво называл "насморком,  захваченным
на Приморском бульваре", и не вполне еще от этого "насморка" вылечились.
     - Я  думаю,  -  сказал белокурый Значков,  -  что не  поручик Миткалев,
конечно, изъял эти деньги из стола...
     - Я тоже так думаю, - поспешил согласиться с этим чернявый Легонько.
     - Ну вот... адъютант, пишите!
     Ливенцев,  присматриваясь к  Полетике,  замечал,  что он как будто стал
веселее, во всяком случае оживленнее, когда услышал четыре эти мнения, будто
именно эти или подобные мнения ему и хотелось услышать.
     Кароли сказал решительно:
     - Совершенно необоснованное обвинение!
     Эльш, с видимым трудом подыскивая слова, пробубнил:
     - Когда я проверял посты, поручик Миткалев был трезвым. По крайней мере
я  ничего такого не заметил.  Насчет аэроплана неприятельского я  от него не
слыхал... Значит, это уж после моего приезда было.
     - Вы там, стало быть, не ночевали на гауптвахте? - спросил Полетика.
     - Нет, не то что не ночевал, - угрюмо ответил Эльш, - а... не все время
там я был, не всю ночь...
     - Ну, вот видите! Вот потому, что вы там не ночевали, все и случилось.
     - Я  там был,  то есть в  караульном помещении,  не все время,  так как
ходил проверять посты, - поднял было угловатую голову с двумя дикими вихрами
жестких пепельных волос Эльш.
     - Там,   кажется,  поблизости  где-то  от  гауптвахты  бывшая  квартира
полковника Эльша, - сказал и вздохнул как-то игриво Генкель.
     Ливенцев пригляделся к нему и к Эльшу и понял,  что щекотливый вопрос о
поручике Миткалеве есть в  то  же  время вопрос и  об его ротном командире -
Эльше,  а  Полетика сделал вдруг вполне осмысленное лицо,  какого как-то  не
приходилось у него видеть раньше Ливенцеву, и спросил брезгливо:
     - Да вы с рапортом о сдаче караулов у коменданта города были?
     - Был, а как же! Разумеется, был, - поспешно ответил Эльш.
     - А при самой сдаче караулов были?
     Эльш помедлил ответом,  будто припоминая,  был или не  был он при сдаче
караулов, и, наконец, сказал:
     - Вместе с  новым  дежурным по  караулам мы  и  поехали к  коменданту с
рапортом.
     - А  он,   этот  новый  дежурный,   ничего  вам  не  сказал  о  деньгах
арестованных, какие пропали?
     - Если бы он сказал, то... Однако я ничего от него не слышал.
     - Черт возьми,  а!..  Да вы что в самом деле?  Да разве так можно нести
караульную службу, как вы ее там несете?.. Хорошо, хорошо, господа! Я теперь
сам  буду  проверять дежурных по  караулам!..  Вы  там  что  такое записали,
прапорщик?  Ничего не пишите!..  Вот вы, Урфалов, - капитан! Вот вы скажите,
как...
     Ливенцев начал следить за  капитаном Урфаловым,  медленным,  восточного
склада старым человеком,  который,  что бы ни говорил,  начинал неизменно со
слов: "Изволите видеть".
     - Изволите видеть,  господин полковник, - начал обстоятельно Урфалов, -
двенадцать рублей -  деньги,  конечно, небольшие, и всякий другой заведующий
хозяйством, если бы такую записку он получил, он бы, чтобы разговоров лишних
не  было,  взял бы  даже из  своего кармана,  тут  же  отослал бы  их  этому
самому...  Шельминзеру в  конвертике,  в закрытом-запечатанном,  а с него бы
расписочку взял,  что получил,  и тоже бы в конвертике,  - вот и все дело! И
потом уж мог бы поговорить с  этим,  Миткалевым,  да не при людях,  конечно,
поговорить,  а с глазу на глаз: "Так и так, мол, - заплатил свои деньги, при
вашем дежурстве пропавшие,  должны вы  мне их  вернуть,  потому что за  всех
ротозеев если я буду платить, жалованья моего не хватит!" Вот бы и все! А не
то чтобы раззванивать и всех людей булгачить. Нехорошо это!
     Он был всегда очень серьезен, этот Урфалов, и какой бы заведомо смешной
анекдот ни вздумал рассказывать,  получалось обстоятельно,  весьма детально,
вполне обоснованно, только ни капли не смешно.
     - Так что же все-таки,  а?..  Может быть, кто-нибудь понял, только я не
понял...  Украл или не украл?  - недоумевал после его рассуждений Полетика и
поднял шерстистые брови.
     - Изволите видеть,  я  уж докладывал:  офицер может,  конечно,  сделать
упущение какое-нибудь по службе;  упущение,  так это и называется. А что это
значит:  упущение?  Значит это  недосмотр,  вот что это значит.  За  всем не
всегда  усмотришь,   вот  и   недосмотрел  поручик  Миткалев.   Были  деньги
арестованных? Были, потому что ведь он их принимал, расписался, - это все по
форме. А вот как они исчезли - недосмотрел...
     - Хорошо.  Значит,  по-вашему -  недосмотр?  -  перебил его  Полетика и
кивнул Татаринову: - Запишите! Недосмотр... Ну, а теперь вы, подполковник...
э-э... Пернатов.
     Может быть,  Пернатый таил небольшую обиду на  Полетику за  то,  что он
оборвал уж его однажды, только он с усилием раза два шевельнул губами, глядя
не на него, а на адъютанта, прежде чем начал:
     - Говорится:  полк -  одна семья, а в семье, господа, говорится, не без
урода.  Бывает иногда - урод! Однако, господа, его ведь не убивают. Если он,
скажем,  глухой и немой,  и тогда его все-таки азбуке учат. А так, ни с того
ни с сего вдруг кричать:  "Разбой!" -  и чтоб непременно вешать,  -  этого в
семье не принято делать,  господа.  А может, поручик Миткалев просто человек
больной?  Хороший человек,  господа,  а вот -  больной, что поделаешь? Тогда
ведь у нас врачи есть:  старший врач Моняков,  младший врач Адриянов,  вот к
ним его и адресовать,  - что они скажут. Может, его в какой-нибудь госпиталь
лечить отправят,  и  тогда  он  нам  спасибо всем  скажет,  что  мы  об  нем
позаботились,  а  не то чтобы по голове его колотить из-за двенадцати рублей
пропавших! Вот мое мнение, господин полковник!
     Он сказал это с  большим выражением,  но Полетика поморщился и поглядел
на Татаринова:
     - Как же вы это запишете?  Что он такое сказал? Украдены эти деньги там
или...
     Татаринов  вопросительно  посмотрел  на   Пернатого,   но  тот  ответил
решительно:
     - О краже я не говорил,  нет! Чтобы украл поручик Миткалев - этой мысли
не допускаю!
     При таком ясном ответе повеселел Полетика, сказал Татаринову:
     - Вот и запишите!  - и кивнул головою в сторону Ливенцева: - Теперь вы,
прапорщик!
     Ливенцев мало приглядывался к поручику Миткалеву.  Раза два он пробовал
с  ним  разговориться,  но  Миткалев,  пытавшийся говорить басом,  занимался
только тщательным вычислением того,  что может произойти,  если он перевезет
свою жену с  какими-то  еще родственниками из  Мелитополя в  Севастополь,  в
котором одни продукты,  правда,  дешевле,  другие,  напротив,  дороже, чем в
Мелитополе, и кто тогда будет получать его земский оклад, если сюда переедет
жена,  и нужна ли тут, в Севастополе, жена, когда тут целые табуны девок? Не
все ли равно это будет, что, например, ехать в Тулу со своим самоваром?
     Поговорив с  ним  так,  Ливенцев  решил,  что  для  страхового земского
агента,  очевидно, больших умственных способностей не требуется, и больше уж
не  пытался с  ним говорить.  Но он видел теперь,  что обвинение Миткалева в
краже  или  даже  во  временном присвоении денег  арестованных -  обвинение,
конечно, очень серьезное, и он сказал:
     - Я  допускаю,   что  этих  двенадцати  рублей  при  сдаче  караула  не
оказалось,  но,  может быть, Миткалев просто не в состоянии был припомнить и
объяснить поручику Шлезингеру, что, например, один из арестованных, которому
принадлежали эти  небольшие деньги,  был  освобожден при  нем и  он  же  сам
возвратил ему  его  деньги,  почему их,  вполне естественно,  в  столе и  не
оказалось.  Разве не могло быть именно так?  По-видимому,  поручик Шлезингер
обратился  с   запиской  к  подполковнику  Генкелю  в  силу  личного  с  ним
знакомства,  но я не думаю,  конечно, чтобы он предвидел именно такой оборот
дела,  что вопрос будет обсуждаться в  обществе офицеров дружины.  Окажется,
может быть, что он необдуманно это сделал, погорячился...
     - Постойте! Вы что-то такое вполне правильно, прапорщик!.. А вдруг этот
самый...  как его?..  вдруг он там ошибся,  а не этот...  не наш поручик!  -
облегченно взмахнул обеими  руками  Полетика.  -  Вот  именно!  И  сейчас мы
сделаем так... командируем адъютанта на главную гауптвахту к этому самому...
ну черт!.. и пусть хорошенько поищет деньги эти. Потому что если наш поручик
пьян напился, то мы его за это вообще взгреем, а уж если деньги арестованных
украл -  это уж... это, знаете, дело совсем паскудное, и за это судить уж не
мы его будем! - И он развел руками и подал бороду вперед.
     - Может  быть,  мне  по  телефону поговорить,  а  не  ездить,  господин
полковник?  -  вежливенько спросил Татаринов,  но  Полетика вздернул плечи и
брови:
     - Ну  вот,  пожалуйте!  По телефону!..  А  вдруг кто-нибудь другой,  а?
Кто-нибудь другой подслушает,  кому...  как  это  говорится?..  Кому,  одним
словом,  совсем не надо?  Нет,  уж вы... не вздумайте, в самом деле, черт те
что!..  Вот те  раз -  по  телефону!..  Сейчас же одевайтесь и  поезжайте на
трамвае...  Боитесь,  что часовой не  допустит?  Допустит,  раз вы офицер...
Идите же!..
     И Татаринов,  не разгибая спины,  вышел из кабинета,  держа перед собой
исписанный лист бумаги, а Генкель усмехнулся тонко:
     - Хе-хе...   Это,   конечно,   только  проволочка.   Поручик  Шлезингер
неосмотрительно поступить не мог.  Он даже,  уверен я,  пока и  дежурному по
караулам своему об  этом не  доносил.  Но  вообще,  конечно,  мое  дело было
сказать,  потому что  я  помню слова присяги:  "Об ущербе же  его величества
интересов,   вреде  и  убытке,   как  скоро  о  том  уведомлюсь,   не  токмо
благовременно  объявить,  но  и  всякими  мерами  отвращать  и  не  допущать
потщуся"... Ну так вот, значит... тактические занятия...
     - Для  тактических  задач,   я   думаю,   надобно  разложить  на  столе
карту-верстовку,  -  сказал Урфалов.  -  А вот, что касается нашей дружинной
лавочки, то она, мне кажется так, - не знаю, как кому другому, - цели совсем
не достигает. Изволите видеть, ополченцев много, а лавочка одна. Сколько там
народу толпится по утрам,  чтобы булку какую себе достать, и так и уходят ни
с чем...
     - Почему опять и появились у казармы бабы,  - досказал за медлительного
Урфалова нетерпеливый Кароли.
     - Я уж об этих бабах докладывал коменданту,  - посмотрел тяжело на него
Генкель. - Приказано опрокидывать бабьи корзинки и баб от казармы гнать!
     - Так,  я видел,  делают ингуши из комендантского правления,  только не
знал,  что это по вашему предложению,  - по обыкновению отчетливо проговорил
Пернатый.  -  А потом, должен я сказать, ведь и мы, офицеры, еще живем около
казарм, а казармы не в городе ведь, и вот я посылаю денщика за булкой к чаю,
а он мне: "Так что, ваше высокобродие, ингуши конные баб арапниками лупят, а
булки лошадьми топчут!"
     - Да,  вот,  в самом деле,  как же так можно, а? Баб арапниками! И... и
булок нет... даже и для господ офицеров! - устремил на Генкеля голубые глаза
Полетика.
     Ливенцев не знал этого.  В  последнее время он оторвался от общей жизни
дружины. Но когда он представил конных ингушей, которые бьют арапниками баб,
он вспомнил Казанскую площадь в Петербурге, толпу студентов, в которой был и
он сам, и казаков с нагайками.
     И, припомнив это, сказал взволнованно:
     - Это черт знает что!
     - Что вы сказали, прапорщик? - вдруг всей своей тушей быстро повернулся
к нему Генкель.
     - Я сказал: черт знает что! - раздельно повторил Ливенцев.
     - Приказание  коменданта  города  по-вашему  -   черт   знает  что?   -
воинственно выпятил бритый  подбородок,  подпертый еще  тремя  подбородками,
Генкель.
     Ливенцев почувствовал,  как у него начало давать сбой сердце и зашумело
в ушах, и он заговорил так же раздельно, как уже начал говорить:
     - Я  не  знаю,  под каким именно предлогом вызываете вы  ингушей против
простых и обыкновенных русских баб,  которые находят себе честные средства к
жизни,  -  раз,  и несомненно полезны для жизни нашей казармы - два, так как
обслуживают ее насущные нужды,  но что я о-очень хорошо знаю -  это то,  что
лавочка,  заведенная вами, маленькая лавочка в подвале, не-до-ста-точ-на для
населения наших казарм,  -  раз,  и не-вы-год-на для этого населения, потому
что не имеет выбора и повышает цены на все немудреные товары, - два!
     - Значит, у баб дешевле, а? - спросил Полетика не Ливенцева, а капитана
Урфалова.
     - Изволите  видеть,  господин  полковник,  и  дешевле,  -  так  ратники
находят, - и лучше будто бы...
     - Тогда что же...  тогда,  значит, надо составить комиссию... гм... да,
для этого,  как ее...  ну обследовать на месте,  что там такое.  А то, что в
самом деле,  лавочка-лавочка,  а может быть,  она никуда не годится! - решил
Полетика.
     - Я  спрашивал лавочника нашего,  сколько  дает  прибыли  лавка,  -  он
говорит:  "Рубля три-четыре в  день,  вот  и  вся  наша прибыль",  -  ск