город Херсон! Может, уж никогда не увижу тебя больше...
     А  с  густо набитого людьми перрона,  так же как из соседних солдатских
вагонов,  доносилось замирающее "ура",  и трудно было понять, зачем оно, что
именно хотели выразить люди,  зажатые в  вагонах,  и люди,  стоящие на воле,
этим воинственным криком.
     Потом замелькали по сторонам вечерние лиловые,  тягучие,  втягивающие в
жуткую  даль,  в  притаившуюся темень  судеб  еще  бесснежные поля,  густые,
безлюдные,  совершенно безмолвные.  Это  удручающее безмолвие полей особенно
чувствовалось,   когда  солдаты  переставали  орать  спасительные  по  своей
бессмысленности песни.
     Еще не зажигали свечей,  когда подполковник Добычин, который командовал
вторым эшелоном, - потому что Ковалевский уехал с первым, - пригласил к себе
всех офицеров эшелона.
     Старик имел таинственный вид.  Он чмыхнул раза три сильно нахлобученным
на  усы  носом,  синими  жесткими  пальцами  покрутил усы,  кашлянул,  потом
обратился к  зауряд-прапорщику Татаринову,  бывшему  в  дружине адъютантом и
ставшему в полку казначеем:
     - Ну-ка, вскройте пакет.
     Круглоликий  Татаринов,   подчиняясь   серьезности  минуты,   несколько
дрогнувшими  даже   руками   надорвал  довольно  объемистый  широкий  пакет,
снабженный все тою же  весьма интригующей надписью "совершенно секретно",  с
какою поступали в полк в последнее время все пакеты от высшего начальства, и
осторожно вынул пачку карт предстоявшего полку театра военных действий.
     - Что,  еще турецкие,  или болгарские?  - нетерпелива спросил Кароли. -
Вот,  никогда не думал,  что у нас в штабах такие ретивые топографы,  накажи
меня бог!
     Но  Татаринов  уже  успел  определить,  что  это  за  карты,  и,  глядя
остановившимися  круглыми  глазами  в  красноватые  глаза  Добычина,  сказал
негромко:
     - Буковина!
     - Вот тебе на! Почему Буковина? Зачем Буковина? - удивился Ливенцев.
     - Буковина и Галиция, - перебирая между тем карты, дополнил Татаринов.
     - Та-ак!
     Сидевший несколько согбенно,  Добычин  счел  нужным  выпрямиться,  даже
приосаниться и  еще  раз вполне воинственным жестом оттянуть вправо и  влево
лезшие в рот усы. Наконец, внушительно поглядел кое на кого и, остановившись
на Ливенцеве, заговорил важно:
     - "Почему"  и  "зачем",  -  это  не  вопросы  офицера,  господа!  Этими
вопросами,    господа,    ведают   там,   наверху,   в   ставке   верховного
главнокомандующего...     А     верховный     главнокомандующий    наш     -
государь-император,  -  вот что я  вам должен напомнить.  Я же лично получил
приказание нашего командира полка.  Какое?  Сегодня же  раздать вам то,  что
имеется в этом пакете.  А что именно там имелось, этого я и сам не знал, как
вы сами видите,  - пакет был запечатан, вскрыт он при вас. Я ведь не спросил
его:  "А что тут,  в этом пакете?" Я не мальчик...  а также и не девочка.  Я
только сказал ему, как требует долг службы: "Слушаю!" И все.
     - Хорошо,  а как же все-таки мы должны понимать этот ребус с картами? -
спросил уже не Ливенцев,  а  капитан Струков,  как бы несколько обиженный за
Ливенцева на Добычина.
     Добычин встопорщил плечи и развел руками:
     - Вот тебе на!  Ребус...  Почему же,  спрашивается, ребус? Никакого тут
ребуса нет.
     - Как так нет? А что же означают эти карты?
     - Означают они,  что полк наш идет на галицийский фронт,  -  вот и весь
ребус!
     - Гм...  Третьего дня он шел в Болгарию,  вчера в Турцию... Сегодня он,
по  вашим словам,  идет в  Галицию...  Но  завтра таким же  образом мы можем
получить карты  окрестностей Риги!  -  отчетливо сказал Ливенцев,  который с
давних пор не переваривал Добычина.
     - Тогда поедем в Ригу! - быстро подхватил Кароли.
     - Совершенно верно!  Тогда -  в Ригу. Наше дело ехать, куда прикажут, а
не  рассуждать,  -  начальственно воззрился  на  Ливенцева  Добычин,  сильно
повысив вдруг голос.
     - Значит, Турция и Болгария отпадают окончательно? - спросил Струков и,
не  дожидаясь,  что ответит Добычин,  перекрестился мелкими крестиками около
подбородка.  -  Признаться, вот где это сидело у меня, - указал он на шею. -
Шутили,  что  ли,  с  десантной операцией?  Да  немцы  все  наши  транспорты
перетопили бы  подводными лодками!  А  уж берега там небось укрепили не хуже
Дарданелл,  так что по-ка-тились бы мы але-марше -  скумбрию кормить! Не-ет,
это куда лучше -  в Галицию! По крайней мере обжитые окопы - раз, австрийцы,
а не германцы -  два!  И до нас австрийцы никому страшны не были, авось и мы
от страху на стенку не полезем... Нет, это сюрприз неплохой нам приготовили,
а?  -  И Струков весело ширнул большим пальцем в ребро сидевшему рядом с ним
командиру девятой  роты,  старому  поручику  турецкого обличья  Урфалову,  с
тугими усами из серебра с чернью.
     Урфалов подумал и ответил обстоятельно, как говорил всегда:
     - Изволите видеть,  Галиция,  конечно, нашими войсками измерена вдоль и
поперек,  и так уж много они там народу положили, что дальше некуда. Поэтому
наши стали теперь умнее и на Карпаты не лезут, а сколько уж времени стоят на
месте.  А это, изволите видеть, самое важное на войне: чтобы противник знал,
что ты стоишь на месте,  и баста. Французы как делают? Так же само и делают:
на месте стоят и  с  места ни шагу.  Вот у них и армия цела.  На худой конец
выскочат из  окопов пять  человек,  займут южную часть воронки от  снаряда и
окопаются, а немцы выскочат из своих окопов, займут северную часть воронки и
окопаются тоже...  А  потом об этом донесение Жоффру...  Потом это в газетах
везде  напечатают:  "Заняли южную  часть воронки и  окопались"...  Вот  как,
изволите видеть,  умные нации,  союзники воюют!  Вот так и мы теперь воевать
будем.  А  что касается землянок на  позициях,  то их даже чистенько досками
изнутри можно обить и даже обоями оклеить.
     - Электричество можно провести, - дополнил Аксютин.
     - Отчего же нет?
     - Пианино  поставить,  -  сказал  Ливенцев.  -  Коровку  завести;  жену
выписать.
     - Зачем жену?  Там Марусек сколько угодно своих, изволите видеть, и они
уж, конечно, вполне к снарядам привыкли... Так и простоим зиму. А весною...
     - Мир будет? - вспомнил своего фельдфебеля Ливенцев.
     - Одним словом,  до весны еще далеко,  - уклонился от ответа Урфалов. -
Мы-то пока что белый хлеб как ели, так и едим, а немцы что едят, - читали? -
Мякину!
     - Накажи меня бог, если Галиция не самый лучший выход из положения! - с
подъемом сказал Кароли.  -  Конечно,  надо быть олухом царя небесного, чтобы
лезть в  Болгарию десантом!  Ей-богу,  в  штабах у нас оч-чень неглупые люди
сидят.
     - Если это так радостно, то, пожалуй, не мешает обрадовать нам и нижних
чинов,  а?  -  обратился к  Струкову Ливенцев,  но сидевший насупясь Добычин
сразу вздернул плечи:
     - Я  получил  приказание какое?  Сообщить  господам офицерам содержание
этого вот  пакета,  только,  -  строго глядя на  Ливенцева,  ответил ему  за
Струкова он. - А вы тут вдруг с нижними чинами! Нижних чинов везут? Везут! И
куда их привезут,  туда их и привезут.  И куда им прикажут идти,  туда они и
должны идти... Нет, уж вы, пожалуйста, господа, нижним чинам ни слова!
     - Да  они ведь географии все равно не  знают,  -  примирительно заметил
Струков.  - Для них что Болгария, что Галиция - одна собачка. Ну, расскажете
вы им,  что вот,  мол,  в Галицию едем, а они вам могут сказать: "В Болгарии
наших пока еще не били,  а в Галиции колотили достаточно!" Вот вам получится
совсем не тот результат,  какого вы бы хотели. Лучше действительно ничего не
говорить, пока не приедем на место. Какой смысл?
     Добычин, начавший было сутулиться по-стариковски, снова выпрямил спину,
оглядел всех поочередно и приказал веско:
     - Карты просмотреть,  а  что  касается нижних чинов,  то  на  следующей
станции  сделать  им  поверку,  и  чтобы  пропели "Спаси,  господи" и  спать
ложились. В каждом вагоне проверить обязанности дневальных, - чтобы двери на
ходу  поезда были  на  засовах,  чтобы нижние чины один у  другого денег или
часов не  сперли...  Дежурным вменить в  обязанность указывать,  куда нижним
чинам на остановках до ветру ходить...  Вот что надо нижним чинам,  а не то,
куда их везут.  Куда их везут, туда их и привезут в свое время... Вот и все,
господа, что я должен был вам сказать.
     Офицеры разошлись,  разобрав карты, и Ливенцев, выбравший, себе место в
одном купе с Аксютиным и Кароли, сказал им:
     - Все-таки хорошо,  что у  нас командиром Ковалевский,  а  не  Добычин.
Вполне мог бы этот папаша остаться в Херсоне, обучать новых ополченцев. Нет,
- потащился  зарабатывать  себе  чин  полковника,  чтобы  в  отставку  выйти
генерал-майором... Мечта жизни.
     Аксютин отозвался на это, подумав:
     - Черт их знает, кто из них был бы лучше для нас с вами там, на фронте!
Во  всяком  случае  этот  будет  исполнять  в  точности  только  предписания
начальства,  а  тот,  кроме того,  и свои какие-нибудь комбинации придумает,
потому что он -  генштабист...  И  из-за этих своих комбинаций может уложить
нас всех,  как телят,  за милую душу...  А  что везут нас в Галицию,  а не в
Болгарию, это, конечно, большая наша удача.
     Кароли же добавил:
     - Вполне могли бы мы до Одессы доехать лиманом на транспортах, - пустяк
езды,  - и лиман не замерз, и подводных лодок, конечно, никаких там не могло
быть,  все это явная чушь.  Но  уж раз вся седьмая армия двинулась по одному
пути,  то ведь там теперь непротолченая труба, и круговой маршрут наш вполне
понятен!  Однако вот что, почтеннейшие: зачем же Ковалевский нам соврал, что
едем в Одессу,  а оттуда в Болгарию?  Нехорошо все-таки нам-то врать, накажи
меня бог!  Ведь мы не мальчишки и в войну не играем. Добычин - хомутник, это
верно,  господа, но у него тот плюс, что он ничего не в состоянии выдумать -
ни пороху, ни "Одессы", и вообще никакими мыслями не блещет.


        "ГЛАВА ПЯТАЯ"

     Когда иные, иронического склада, люди видят разбитую на все ноги клячу,
то  говорят о  ней задушевно:  "Хорошо бы  на такой лошадке за своею смертью
ехать!"  Кляча подобным людям представляется совершенно безнадежной в смысле
езды на ней, а смерть где-то за тридевять земель.
     Когда  утром  на  следующий  день  проспавший  ночь  довольно  спокойно
Ливенцев посмотрел в окно, чтобы узнать, на какой именно станции остановился
поезд, он вспомнил и разбитую клячу и иронического склада людей: поезд стоял
еще  очень  далеко от  позиций Юго-западного фронта.  Около  вагонов бегали,
сильно топая и крича,  солдаты,  те самые нижние чины, которые, по Добычину,
совсем не  должны были знать,  куда их  везут.  Бабы с  корзинками продавали
какую-то снедь и молоко в бутылках.
     Зима  здесь была  более заметна,  чем  в  Херсоне.  Станционные осокори
красовались инеем;  вороны  на  них  сидели  нахохлясь и  вполне  философски
созерцали  людскую  суету.  Эти  утренние  вороны  на  утренних  декабрьских
осокорях были индигово-лиловыми на нежно-розовом.
     Ливенцев спросил проснувшегося Урфалова:
     - Вы знаете, где мы сейчас с вами стоим?
     - Ну? - снова закрыл глаза Урфалов. - Оглушайте?
     - Черт знает что! Полтавская губерния. Станция Бобринская.
     - По-вашему, значит, не на фронт мы едем? - открыл глаза Урфалов.
     - Можем, конечно, и такой круг проделать, только когда же мы доберемся.
     - Вона о чем тоскует!..  Хотя бы нас в Иркутск завезли...  А если бы во
Владивосток,  то еще лучше.  - И снова закрыл глаза и по-стариковски зажевал
губами этот медлительный, турецкого обличья, человек.
     Когда Ливенцев вышел из вагона,  то первое,  что ему попалось на глаза,
был все тот же, знакомый по Херсону плакат, прибитый к стене вокзала:

        "ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ! МОЛЧИТЕ!"
                        ПОЛЬЗА РОДИНЫ ЭТОГО ТРЕБУЕТ!

     Он  был  сочинен  в  штабе  генерал-адъютанта  Иванова  недавно,   этот
назойливый плакат,  -  его  нельзя  было  встретить раньше и  на  херсонском
вокзале, - это знал Ливенцев. Он появился только теперь, когда массы седьмой
армии,  собранной в  Одессе и  под Одессой,  в Николаеве,  в Херсоне и около
большой станции Раздельной,  были приведены в  движение и,  как ни  очевидно
было для  всех,  кто жил при южных железнодорожных путях,  это движение,  но
войскам, которые двигались, предписывалось об этом молчать.
     Ливенцев прошел вдоль вагонов своей роты, здороваясь с людьми. Дежурный
по роте унтер-офицер Лекаренко бойко подскочил к  нему с  рапортом.  Никаких
особенных "происшествий" Ливенцев не  ожидал,  они и  не "случились",  но на
станции Знаменка почему-то отстали двое рядовых - Кравчук и Биндюжный.
     - Как так отстали?
     - Так  точно,  ваше  благородие,  -  поезд  пошел,  а  их  в  вагоне на
перекличке не оказалось.  А винтовки,  амуниция -  это все ихнее осталось на
месте.
     - На  Знаменке поезд стоял очень долго,  как же они могли отстать?  Они
откуда родом, не знаешь?
     Лекаренко был  не  из  молодых,  но  легок на  ноги,  и  на  его  очень
неправильном,  скуластом,  смуглом лице часто появлялись молодые, плутоватые
улыбки,  хотя был он  надежный службист.  Он  улыбнулся по-своему и  теперь,
когда ответил своему ротному:
     - Кто говорит,  что они будто так - из этой самой Знаменки оба... Тогда
должны они с другим поездом нас догнать, ваше благородие.
     - Тогда  чтобы  мне  доложить.  Передашь это  другому дежурному,  когда
сменяться будешь. А в других ротах есть отставшие, не знаешь?
     Лекаренко снова улыбнулся:
     - Я  так  слыхал,  ваше  благородие,  что  по  нескольку человек есть в
каждой: у нас против других самая малость.
     Двое, конечно, меньше, чем "несколько", - это был успех десятой роты, и
Лекаренко мог приписать его своему ревностному дежурству,  почему и  добавил
пытливо:
     - Завезли нас,  ваше  благородие,  уж  порядочно от  города Херсона,  а
все-таки никто не знает, куда же нас дальше отправят?
     И он крепко впился глазами в глаза своего ротного, но Ливенцев ответил:
     - Мне это тоже неизвестно, - и пошел дальше.
     А  дальше стояла кучка людей его роты,  и среди них чей-то напряженный,
хриплый голос кричал:
     - Стреляйте,  вашбродь!  Я вас прошу - стреляйте, ей-богу, ничего! Меня
пуля никакая не берет, - я уж сколько разов стрелянный!
     Когда Ливенцев подошел,  все расступились;  прапорщик Малинка, бывший в
середине,  скомандовал "Смирно!". Поздоровался с Малинкой и солдатами, хотел
было спросить,  что тут такое, но когда увидел Митрофана Курбакина, - всегда
как  будто  немного  пьяного  и  дикого,  с  красножилыми глазами и  ухарски
подброшенной свалявшейся черной бородой, - сразу понял, что это он и кричал.
     - Это тебя пуля не берет?
     - Не берет,  вашбродь,  -  нипочем не берет,  - я уж стрелянный! Хотите
спытать, - спытайте!
     И Курбакин выставил над головою левую руку, широко распялив пальцы.
     - А правую руку ты все-таки жалеешь? - спросил, не улыбаясь, Ливенцев.
     - Я? Чтоб жалел? Вот правая в додачу, - стреляйте из двух леварвертов!
     - Ты что тут дурака строишь? В лазарет захотел? Погоди, успеешь!
     - Я чтобы в лазарет? Да нипочем меня никакая пуля не возьмет!
     Ливенцев  собрал  все  спокойствие,   запас  которого  был  в  нем  еще
достаточно велик, и сказал ему негромко:
     - Пошел и не ори глупостей!
     - На станции Знаменка, Николай Иваныч, отстали двое, - тихо сообщил ему
Малинка, когда они отходили вдвоем.
     - Знаю.  Этот дурак тоже,  конечно,  "отстанет"...  если не  здесь,  то
где-нибудь дальше.
     - Буду сам следить за ним, - сказал Малинка. - Дежурному надо приказать
за ним глядеть...
     - Советую...  Потому что болезнь эта заразительна: если отстал один, то
почему не отстать другому, третьему, четвертому...
     Ливенцев хотел было продолжать счет до последнего в роте, но Малинка не
способен был понимать шуток, - он знал это; кроме того, подходил батальонный
Струков.
     На этой станции завтракали и  пили чай.  К  полудню на станции Цветково
нагнали первый эшелон,  который успел уже приготовить обед.  Во  всех ротах,
оказалось, были отставшие.
     Стоять здесь и  ждать отправки пришлось долго,  но Ковалевский ликовал:
ждали  потому,  что  пропускали тяжелые орудия.  На  соединенных платформах,
укрытые брезентами,  мощные, длинные и строгие, продвигались на фронт машины
войны решающего значения.
     - Я знавал одного врача по сердечным болезням, - пояснял свое ликование
Ковалевский.  -  Он  признавал только  одно  лекарство для  своих  больных -
дигиталис,  то есть наперстянку.  "Ну какой,  - говорил он, - я был бы врач,
если бы  не было в  медицине такого могучего средства,  как дигиталис?"  Вот
также и  я  скажу:  я не взял бы командования полком,  а остался бы в штабе,
если бы не знал,  что у  нас будет тяжелая артиллерия!  Тяжелая артиллерия в
этой войне,  господа,  -  все! И если немцы били нас до сих пор, то этим они
обязаны только этому средству.
     Наслушавшись Ковалевского, Ливенцев сказал Аксютину:
     - Непростительную ошибку сделали мы с вами когда-то:  отбывали воинскую
повинность в пехоте.  Были бы мы Прапорами в тяжелом дивизионе, - вот от нас
теперь и зависел бы исход боев.  Приятно же,  черт возьми, сознавать, что от
тебя такая важная штука зависит: исход боя, а? Ты же сам никакого противника
и  в глаза не видишь,  и никого шашкой по башке не колотишь,  и ни в кого из
револьвера не палишь... добро! Нет, дали мы с вами маху.
     Аксютин поерзал бровями по лбу и отозвался:
     - С  лошадьми надо  было  дело иметь в  артиллерии,  -  вот  что  меня,
признаться,  остановило тогда.  Тут и с людьми тоска,  а лошадь,  - ведь она
все-таки поглупее человека.  Кроме того... кроме того, совсем уж неморальным
мне казалось стрелять по людям из пушек.
     - Вот по воробьям если -  это бы совсем другое дело, - подхватил бывший
тут  же  Кароли.   -  Нет,  я  тоже  дурака  свалял,  что  пошел  в  пехоту.
Колоссальнейшего дурака, накажи меня бог!
     - И он вас накажет, - пророчил ему Аксютин.
     Пришел  и  второй полк  бригады.  Станция Цветково казалась захваченной
сильным отрядом.  Наконец,  в том же порядке,  как прибывали,  пошли эшелоны
дальше, на станцию Фастов, под Киев.
     - А  вы  обратили внимание,  Николай Иваныч,  что  никаких пассажирских
поездов мы не встречаем? - сказал Кароли Ливенцеву.
     - Да и  на вокзалах,  я заметил,  никакого нет штатского народа,  кроме
торговок...
     - Которых тут же гонят в три шеи.
     - Неужели совсем прекращено пассажирское движение?  Может быть,  это  и
есть то самое "остерегайтесь, молчите"?
     - Ага.  Вот в  том-то  и  дело!  Нас перебрасывают на  фронт совершенно
секретно, как весьма важные пакеты.
     - А цель этого?
     - Ясно, что в порядке борьбы со шпионажем. Наконец-то взялись за ум!
     - Поэтому вы и ликуете?
     - Еще бы не ликовать,  раз я чувствую,  что начальство о нас заботится.
Когда начальство обо мне заботится,  должен же я цвести и благоухать?  Кроме
того,  я счастлив оттого,  что проникаю,  наконец, в замысел начальства: вся
седьмая армия  должна  появиться на  фронте неожиданно и  незаметно,  как  в
шапках-невидимках.
     - Как снег на голову?..  Сюрприз для австрийцев?.. Но зачем же все-таки
этот сюрприз?  И  зачем эта новенькая тяжелая артиллерия?  Не  хотят ли  нас
двинуть прямо с подхода в бой.
     - Ерунда-a!  Не  может  этого  быть  зимой.  Просто,  знаете ли,  хотят
оттянуть кое-какие силы с западного,  европейского то есть,  фронта, на наш,
как это всегда бывало.  Ведь пять человек германцев заняли же  северный край
воронки девятидюймового снаряда и о-ко-па-лись! Ужас, ужас, ужас! Необходимо
их вытянуть оттуда,  иначе погибнут и Франция, и Италия, и Англия. Мы явимся
просто хорошеньким вытяжным пластырем, и только. Вот поэтому я и ликую.
     Ликования,  конечно,  никакого  не  было  на  загорелом долгоносом ли