ики,  гораздо более решительные, более
близкие к цели... Такой демонстрации перед дворцом не было, - это было ясно,
но в  то же время ясно было и  то,  что она вот-вот должна быть и непременно
будет.
     В  нее  нельзя  было  не  поверить,  -  до  такой  степени естественно,
проникновенно передана была она художником на его огромном холсте.  Художник
просто-напросто предвосхитил событие,  которого не  могло  не  быть,  и  это
особенно сильно чувствовала теперь Надя после того,  как  не  видала картины
почти четыре дня.
     - Какая могучая вещь! - сказала она с восторгом.
     - Ты это серьезно так думаешь? - недоуменно спросил Алексей Фомич.
     Он  прошелся по  мастерской из угла в  угол раз,  другой и  начал вдруг
гневно:
     - Это... это "разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц" - вот что это
такое,  если ты  хочешь знать!..  Я  -  художник и  мыслю только образами...
только  образами!..  Корабль государственности российской перевернулся килем
кверху,  -  вот что мы видели с  тобой в  Севастополе!..  А  я  тут какую-то
де-мон-стра-цию!..  Взрыв,  а  не  демонстрация,  вот что должно быть и  что
будет!.. Не вымаливать идти, даже и не кричать: "Долой!", как это принято, а
взорвать -  вот что и просто и ясно!.. Корабль государственности российской,
а?  И  ведь  какой корабль!  Вполне соответствующий мощи огромной державы!..
Дюжину    двенадцатидюймовок    имел!..    Конечно,    полное    истребление
двухсоттысячной армии Самсонова,  например,  это  гораздо грандиознее и  для
России чувствительнее, чем гибель всего только одного дредноута и нескольких
сот человек на нем,  но-о должен я сказать, что, во-первых, время уже не то:
тогда только еще  началась война,  а  с  того времени прошло уже больше двух
лет; а во-вторых, и люди стали совсем не те, и они это доказали!
     Наде, после разговора с матерью, хотелось поговорить с мужем о том, что
было бы хорошо ей,  теперь уже одной, дня через два снова поехать к Нюре, не
отрывая его от  работы,  но очень неожиданно для нее было то,  что он только
что сказал о своей картине. Сыромолотов же продолжал:
     - Вот  именно этот  самый  взрыв на  "Марии",  по-моему,  и  называется
"вложить мечи в ножны!.." Во-е-вать?.. Гм, гм... А за что же именно воевать?
А  во имя чего,  позвольте узнать?  Чтобы эти подложные,  поддельные господа
Романовы  удержались  на  престоле?..   Нет  уж,  что-что,  а  народ  теперь
поум-не-ел!..  Теперь ему пальца в рот не клади,  - откусит!.. Помню, чей-то
фельетон не то в московской,  не то в петербургской газете был помещен,  еще
до  войны с  Японией:  назывался он  "Господа Обмановы"{110}.  Много шума он
тогда произвел!.. А теперь и фельетонов таких не надо писать: всякий знает!
     Надя поняла,  что говорить ей сейчас,  что она думала сказать,  было бы
как нельзя более не вовремя,  и стала разглядывать картину, но Алексей Фомич
взял ее за руку и повернул лицом к окну, говоря недовольно:
     - Фрейшиц, Фрейшиц!.. А севастопольские матросы совсем не так играют, и
погоди,  погоди еще,  как они могут заиграть!..  "Ваше благоутробие!"  -  а?
"Ваше благоутробие!"... Это - начало конца, начало конца!..
     Он   сделал   было   несколько  грузных  шагов   по   мастерской,   но,
остановившись, продолжал, так как не говорить не мог:
     - ...Их казнят...  Их казнят, ты увидишь!.. А я опоздал!.. Я опоздал со
своей этой картиной, - вот я к какому выводу пришел!
     Только теперь поняла Надя, - скорее почувствовала, чем поняла, - что ей
надо обнять его и крепче к нему прижаться.
     - Да что ты,  что ты!  Как опоздал? - заговорила она почти испуганно. -
Как опоздал,  когда она почти уже готова?  Ведь ее  даже и  сейчас уже можно
выставить, если...
     - Если позволят,  ты хочешь сказать?  Если я  захочу сидеть в тюрьме?..
Пока ведь и говорить о ней никому здесь нельзя, а не только показывать... Но
ведь я говорю о том,  что не успею ее закончить даже и к тому времени, когда
показать  ее  будет  можно  и,   пожалуй,   нужно...   Не  в  порядке  такой
постепенности произойдет революция,  - указал Алексей Фомич на свою картину,
- а сразу,  взрывом,  таким, как на "Марии", вот в чем я теперь убежден!.. И
это - прочно!.. Это у меня теперь прочно, имей в виду!
     - Что же, это ведь хорошо, - сказала Надя.
     - Да,  это хорошо,  я согласен...  Я согласен, хорошо!.. Но вот что мне
еще хотелось бы тебе сказать...
     Сыромолотов прошелся по диагонали мастерской и заговорил снова, резко и
громко:
     - Там - смерть! Над тем - крест!.. Но вот что еще меня поразило и о чем
я  молчал,  скажу  теперь...  Вмешательство хирурга в  рождение маленького у
Нюры,  должен  тебе  признаться,  на  меня  это  произвело  впечатление тоже
огромное...  Ведь нужно же  было,  чтобы у  такой вот  Нюры родился ребенок,
новая жизнь на земле!  И тоже как бы путем взрыва, под аккомпанемент взрывов
на "Марии"...  Что же это значит, а? Значит ли это, что новая жизнь в России
должна появиться тоже после гигантского взрыва,  как дело рук искуснейшего в
этой области творца, а?.. И кого же именно? Кто будет этот творец, не можешь
ли ты назвать?
     - Как же не могу назвать? - серьезно и даже строго посмотрела на своего
мужа Надя. - Я тебе уже не раз называла его, разве ты забыл?
     - Называла?..  Кого же ты имеешь в виду?..  Это - Ленин? - вдруг быстро
спросил Сыромолотов.
     - Разумеется, только он, - Ленин!..


        "ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ"

     Два  дня  после того Алексей Фомич занят был в  своей мастерской только
тем,  что  его поразило:  взрывом "Марии";  картина "Демонстрация" отошла на
второй план. Придя к мысли, что она уже запоздала, что он смотрел сквозь нее
не вперед, а назад, что гулкая поступь истории видится и слышится где-то уже
в большом отдалении от этой его картины, Сыромолотов обеими руками схватился
за то,  что он сам видел, что видела бывшая рядом с ним Надя, что обрушилось
смертельной тяжестью  на  близкого уже  ему  теперь  человека -  мужа  Нюры,
прапорщика флота Калугина.
     Не демонстрация,  а взрыв - в этом основном нельзя уж было теперь сбить
с  позиции  художника.   Демонстрация  -   это  что-то  размеренно-обдуманно
подготовленное,  расчерченное по клеточкам,  просмотренное и  обсужденное во
всех  мелочах,   произнесенное  хотя  и  в  несколько  повышенном  тоне,  но
дипломатически  вежливо  и   способное  прекратиться  под   ливнем  воды  из
брандспойтов.  А  взрыв,  хотя он  подготовляется тоже,  -  нет действий без
причины,  - внезапен, крут, сродни землетрясению, когда вдруг задрожит в той
или иной части своей планета, и этой дрожи не в состоянии остановить никакой
брандспойт и никакой пристав Дерябин,  как бы несокрушимо на вид массивен он
ни  казался,  сидя в  седле на  вороном породистом коне в  белых чулочках на
литых сухих ногах.
     Отчетливо и упорно в виде триптиха начала рисоваться ему та картина, за
которую  он  теперь  с  большим пылом,  чем  за  "Демонстрацию",  готов  был
приняться,   и   первая  часть  триптиха  была  для  него  ясна:   несколько
человеческих силуэтов (пока еще не толпа,  где все слитны) на переднем плане
на  набережной  перед  бухтой.  Лица  обращены  туда,  в  даль  бухты,  куда
показывают и руки, а там, в темноте - извивы пламени: что-то горит там, чему
не  положено гореть,  так что эти несколько силуэтов на  переднем плане надо
дать, чтобы зритель почувствовал: там вдали катастрофа!..
     Первая часть должна была ввести в  тревогу взрыва,  тревогу внезапную и
большую.
     Вторая часть триптиха - зритель должен увидеть воочию - горит не что-то
и не где-то,  а вот:  эта огненная стихия охватила огромный дредноут, красу,
мощь и гордость военного флота... Страшными взметами огня здесь уже озарено,
как днем,  все,  что есть на  переднем плане:  на красно-желтых гребнях волн
головы,  плечи и  руки плывущих прямо на зрителей матросов...  лодка с одним
гребцом,  который силится втащить к себе того,  кто подплыл к нему вплотную.
Это ближе к  правой стороне,  а слева высится борт баржи с опущенным к самой
воде трапом.  К барже этой тоже подплывают один за другим два человека, и им
матрос  в  бушлате  и  суконной  бескозырке готовится  бросить  спасательный
пояс...  С  борта баржи свешиваются головы офицера и матросов.  То,  что эти
матросы и офицер одеты по-зимнему,  должно говорить зрителю: взрыв произошел
в  холодное время,  и  если осенью,  то не в  начале ее,  а в середине или в
конце.  В  бушлате и  тот матрос,  который помогает пловцу в рубахе влезть в
свою лодчонку.  А  из-за  этого,  уже спасенного,  видны головы двух других,
умоляющих глазами спасти и их,  между тем как зрителю видно, что им никак не
может найтись в лодочке места...  Дальше в море, на ярких волнах, еще головы
плывущих,  и чем дальше, тем они менее отчетливы, и совсем не видит зритель,
что происходит там,  на горящем линейном корабле:  там только огонь,  дым, и
темнеют, вырываясь из огня и дыма, башни...
     Третья часть триптиха - верхняя палуба линкора, или, точнее, то, что от
нее осталось... Это самая страшная часть: она не только почти непосильно для
красок трудна,  -  ее  трудно и  представить ясно даже и  художнику с  таким
могучим воображением, как Сыромолотов. То, что рассказывал ему Калугин, он в
состоянии был,  конечно, выявить перед собою, но этого было чрезвычайно мало
для  картины.  Центральной фигурой тут  был в  воображении художника молодой
человек с  лицом Калугина,  с  его формами тела,  а  справа и  слева от него
несколько фигур матросов,  более широких и  плотных,  чем  он.  Сзади же  их
падает на их плечи и  головы пылающий уже тент.  Еще одно мгновенье,  и этот
тяжелый на  вид тент или накроет их  или собьет их всех в  море,  которое на
переднем плане и  в  котором барахтается уже  много людей...  Но  ведь  борт
линейного  корабля  высок,   и  это  надо  показать  на  холсте;  но,  кроме
центральных фигур,  должны быть даны еще и  другие на той же горящей палубе;
но,  наконец,  есть  уже  на  той  же  горящей палубе  и  тела  погибших,  -
обожженных,  убитых  обрушившимися  частями  корабля...  Тут  очень  сложный
рисунок,  тут освещение,  не поддающееся испытанным приемам живописи,  и то,
что получилось у Сыромолотова на эскизе, кажется ему самому какою-то детской
мазней.
     В  то  же  время он  чувствовал,  что на такой именно сюжет он писал бы
картину запоем, и эта третья часть триптиха должна бы ему удаться как никому
другому из художников ему известных,  сверстников его и более молодых,  если
бы только побольше собрать деталей.
     Главная трудность представлялась Алексею Фомичу в том,  как передать не
в рисунке, а в красках разбушевавшуюся стихию огня.
     - Это пламя,  - говорил он Наде, - надо сделать так, чтобы зритель даже
и подходить близко к картине боялся бы!  Чтобы он на почтительном расстоянии
держался,  а иначе...  иначе зачем же это и огород городить?..  Нужно, чтобы
зрителю в двадцати шагах от картины было бы уже жарко так, чтобы он пиджак с
себя снял!.. Огонь и справа и слева, и сверху и снизу, а что же взять должен
я для контраста?.. Башню с орудиями? Но ведь и башня горит, и орудия валятся
вниз...  Все нестерпимо для глаз, и нужно, чтобы зритель не только бы пиджак
снял,  а  еще бы и  зажмурился,  чтобы не ослепнуть!  И  лицо бы этим снятым
пиджаком закрыл, чтобы искрами ему щек не опалило!.. И громадной должна быть
картина,  громадной,  вот в чем дело, - а это столько деталей, да и каких!..
Задача!..  Такой  задачи  решать мне  не  приходилось...  Что  же  такое  по
сравнению  с  этим  "Демонстрация"?   Колорит  солнечного  дня,  хотя  бы  и
петербургского,   а  тут?   Офорт,  -  да...  Можно  офорт,  а  маслом?..  И
невооб-разимо и не-изоб-разимо, - вот что мне приходится сказать.
     - Пожар,  -  только что на море,  а не на земле, - пыталась представить
картину Надя, но Алексей Фомич взглянул на нее удивленно.
     - А  ты разве видела где-нибудь чью-нибудь картину пожара хотя бы и  на
земле? Только маслом, маслом, и картину, а не этюд? Где? Чью?
     - У  Верещагина,  кажется,  есть:  пожар Москвы в  двенадцатом году,  -
начала было вспоминать Надя, но Алексей Фомич только махнул рукой.
     - У  Вере-щагина!..  У  него не столько огонь,  сколько дым!..  Кстати,
дым...  Какого цвета  бывает дым,  когда горит нефть,  ты  не  знаешь?..  Не
знаешь,  конечно,  но ведь узнать можно...  Мне кажется,  что он должен быть
очень темный... и тяжелый, и клубами. И ведь можно допустить, что в середине
палубы,  то есть на средине картины,  только что загорелось,  а иначе и люди
должны бы  были уж  сгореть...  Здесь только что начал пробиваться огонь,  и
люди поэтому освещены пламенем очень ярко,  например,  слева, где башня, где
огонь уж бушует... Башня слева; центр картины освещен нестерпимо для глаз, а
в правой части -  там тоже группа людей,  - все в одном нижнем белье и все в
движении:  там вот-вот будет дана команда:  "Спасайся,  кто как может!"  Там
освещение сравнительно слабее...
     - Вот что,  Алексей Фомич, - перебила его вдруг Надя: - Ведь я могла бы
съездить в  Севастополь и  еще  поговорить на  эту тему с  Нюриным мужем.  Я
думаю,  он мог бы припомнить расположение групп на палубе и вообще... всякие
там детали, какие тебе нужны.
     - Мне много нужно!  Очень много,  - но для начала, для хорошего эскиза,
что же,  да,  конечно,  -  согласился Сыромолотов.  -  Он  мог бы что-нибудь
припомнить,  хотя был в  таком состоянии,  что...  А  для меня каждая деталь
драгоценна...  Эскиз, да, вот: ты могла бы взять с собою мой эскиз, а он мог
бы сказать,  в чем,  по его мнению,  несообразность,  что я упустил из виду,
чего я недопредставил...
     - Кстати, и Нюра... - вставила несмело Надя, но Алексей Фомич подхватил
энергично:
     - Разумеется,  и  Нюра,  разумеется,  да,  да!..  Как она там со  своим
маленьким?..  Хотя у  тебя и  нет личного опыта,  но все-таки ты могла бы ей
очень помочь,  Нюре.  Я  думаю,  двух дней тебе было бы довольно,  чтобы это
уладить, а?
     - Два дня?  - повторила Надя. - Пожалуй, что ж, пожалуй, довольно будет
два дня: что же мне делать там больше?
     Заметив радость Нади и  поняв ее  так  -  вышедшим только теперь наружу
желанием вырваться к  Нюре и понянчить ее ребенка,  Алексей Фомич улыбнулся,
отвернувшись, и отозвался ей тоном как бы совершенно деловым:
     - Впрочем, если обстоятельства сложатся так, что за два дня ты всего не
успеешь сделать, то отчего же тебе не пробыть и три? А я тут без тебя, между
прочим, сделал бы небольшой ремонт.
     - Крыльца? - догадалась Надя.
     - Разумеется.  Ступеньки там совсем стали инвалидами, и если не ты, как
легонькая,  то  я-то  уж  во  всяком  случае  могу  их  обрушить при  первой
возможности, да еще и ногу при этом сломать...
     Так  быстро  решена была  новая  поездка Нади  в  Севастополь,  который
занимал все ее мысли.
     Пламя горевшего дредноута "Императрица Мария",  охватившее вот  теперь,
как  она видела,  всего целиком Алексея Фомича,  не  могло же,  конечно,  не
опалить и ее.
     Она не в силах была бы найти многих и притом точных слов для того,  что
ее   переполняло  теперь,   но   слово  "началось"  казалось  ей  совершенно
бесспорным.  Что именно "началось" и  объем того,  что должно было произойти
вслед за взрывом,  представлялось ей довольно смутно еще, не имело пока даже
приблизительных очертаний,  таких, чтобы хоть за что-нибудь могла ухватиться
мысль,  но  поворот к  чему-то  огромному и  новому в  общей  жизни людей ею
ощущался уже в севастопольском взрыве.
     Она говорила самой себе, не решаясь сказать этого даже и мужу: "События
приходят и  уходят,  и  новые являются им на смену,  -  и  что такое вся эта
мировая война, как не цепь событий, очевидных для всех и в Европе, и в Азии,
и в Америке,  и в Африке и огромных? Сколько было сражений на разных фронтах
у нас и на разных фронтах на Западе!  Широко движется вперед куда-то не один
наш  народ,  а  все человечество в  целом:  не  сотни миллионов,  а  все два
миллиарда людей к цели огромнейшей. И миллионы людей погибли уже, и миллионы
еще погибнут,  и что же по сравнению с этим взрыв всего одного только нашего
военного судна, пусть даже и дредноута, пусть и с тысячью жертв?.. Поговорят
об этом взрыве с  неделю у нас,  а потом забудут о нем даже и в Севастополе,
не только в остальном Крыму,  а в остальной России о нем даже, может быть, и
не узнают...  И  все-таки,  несмотря на все это,  не мелкий факт этот взрыв,
нет!  Это значительно! Это предвестник отбоя, поворота... может быть, даже и
скорого конца войны!"
     С такими мыслями или скорее порывами мыслей,  не влившихся еще в слова,
ехала Надя на  извозчике на вокзал.  Алексей Фомич не провожал ее,  чтобы не
терять своего времени,  так  как поезд из  Симферополя в  Севастополь уходил
утром,  а утро было время особенно дорогое для него,  художника кисти: утром
работал он у себя в мастерской гораздо плодотворнее, чем днем, утренние часы
его очень часто были часами счастливых находок.
     Два крыльца имел дом Сыромолотова: одно парадное - в сторону улицы (дом
стоял  внутри  довольно большой усадьбы),  другое -  с  "черного" хода.  Это
второе  крыльцо  обветшало вполне  заметно для  глаза  хозяина-художника,  и
нашелся плотник, чтобы его починить.
     Плотник этот пришел утром,  с плетенкой, из которой торчало топорище, в
левой руке и с пилою в правой.  Он был рыжий с проседью, рябой, скуластый, с
конопатой тощей  шеей  и  глядел исподлобья какими-то  поблескивавшими сухим
блеском глазами.  Алексей Фомич с  первого взгляда заметил,  что  пиджак его
продрался на обоих локтях,  а на полосатых брюках красовались латки на обоих
коленях.  На  рыжих волосах торчал какой-то  легкомысленного вида  картузик,
чуть потемнее волос и  с  очень маленьким козырьком.  Плотник был  не  низок
ростом,  но сухопар, и пришел он не один, а с бабой в теплом платке. У бабы,
- коротенькой и ставившей ноги носками внутрь,  -  лицо было тоже рябое,  но
красномясое, плоское и без веснушек.
     И  когда  вышел  к  ним  Сыромолотов,  плотник только  слегка приподнял
картузишко, а баба сразу затянула нараспев:
     - Уж мы тут вам, барин, так будем стараться, та-ак стараться!..
     Плотник посмотрел на нее волком и прикрикнул:
     - Дунь-кя!.. Отойди к сторонке!
     Однако Дунька не  отошла,  и  он  сам отошел от нее шага на два ближе к
крыльцу.
     - Вы что же, вдвоем работать будете? - спросил Алексей Фомич.
     - Известно, - баба, - вот и увязалась, - сквозь зубы пропустил плотник.
- Надо же ей знать, куда за получкой иттить!
     - А-а,  -  понял Сыромолотов и  спросил:  -  А  вас,  кажется,  мне так
говорили, Егором зовут?
     Плотник глянул на него по-своему исподлобья, но как будто непонимающе и
даже оглянулся зачем-то назад, точно спрашивали у кого-то другого.
     - Не Егор, значит, вы?
     - Никак нет, - ответил плотник сумрачно, но твердо.
     - А как же, если не Егор?
     - Я имя крещеное имею Е-го-рий, - раздельно произнес плотник.
     - А не один ли это черт? - недовольно заметил Алексей Фомич.
     - Вам должно быть известно, - высокомерно поглядел на него плотник.
     - Мне известно, что один... А фамилия как?
     - По фамилии я - Сурепьев.
     - Ну  и  отлично...  Так вот,  Егорий Сурепьев,  чтобы времени даром не
терять, приступайте!
     - Есть!  -  вздернув голову,  отозвался на  это Егорий и  не  то  чтобы
громко,  но все же внушительно обратился к жене: - Дунькя! Сию минуту отседа
лети к шаху-монаху!
     Алексей Фомич не видел,  как глянул при этом Егорий на свою Дуньку,  но
догадался,  что очень свирепо, так как она тут же повернулась и пошла, ставя
ноги носками внутрь и припечатывая их к земле крепко.
     - Похоже,  что дела у вас теперь,  у всех плотников вообще, неважные? -
спросил Сыромолотов Егория, когда ушла Дунька.
     - Дела  совсем  даже  стали  тупые,  -  вынимая  из  плетенки р