ать.  Теперь,  когда
появилась шафрановая старуха, он радовался случаю избавиться от этой красоты
безболезненно для  Марьи  Тимофеевны:  ведь  нужно же  было  убрать цветисто
маленькую комнатку -  последнюю комнату этой новой жилицы, откуда поедет она
только на кладбище, - и не в гробу, конечно, а в каком-нибудь ящике, так как
даже и  смерть не  вытянет ей  ни  ног,  ни  рук,  как  уложила она спокойно
Монякова и девицу Ксению Полетику.
     Умерших в  один  день,  их  в  один день и  хоронили,  и  первая рота с
капитаном Урфаловым и  зауряд-прапорщиком Легонько была назначена в наряд на
погребение.
     На  двух катафалках везли два  открытых гроба,  но  перед этим был спор
между Мазанкой и Гусликовым, какой катафалк надо пустить первым: с гробом ли
девицы Ксении,  которая в сущности какое же отношение имела к дружине? или с
гробом  Монякова,  которому  ведь  и  собралась дружина  отдавать  последнюю
почесть?
     Запальчиво говорил Мазанка:
     - По-настоящему,  Полетика должен был  хоронить свою дочь особо!  Это -
его частное дело. Всяк хорони своих покойников, - так и в Писании сказано.
     - Мало ли что в Писании сказано!  - тоже запальчиво отзывался Гусликов.
- В Писании сказано, если вы хотите знать, что врачу полагается всего только
взвод при одном офицере,  и  никаких залпов.  Вон что в  Писании сказано!  А
приказано совсем другое:  чтобы  целую  роту  и  чтобы всем  выдать холостые
патроны.
     - А кто же приказал это?
     - Командир дружины-с!
     - А  вы  бы его слушали больше!  Мало ли что он может вам наприказать в
таком состоянии!  Он  и  вообще-то был...  как вам известно.  А  уж теперь и
подавно.
     - За превышение власти он отвечает.
     - Нет,  вы,  а не он.  Вы -  его заместитель на случай болезни, если вы
хотите знать!.. Ну, одним словом, делайте, как хотите!
     И  Гусликов решил катафалк с  телом Монякова пустить вперед,  тем более
что  был  гроб  старшего врача  дружины  покрыт  всего  лишь  одним  строгим
металлическим венком,  а гроб девицы Ксении не по-военному изукрашен пышными
живыми цветами.
     Необыкновенно солнечный  выдался  этот  февральский -  второй  половины
февраля - день.
     Улицы будто пылали все  белыми огнями,  пылала медь оркестра,  сверкало
серебро на  черной парчовой ризе отца Ионы Сироштана и  золото в  его истово
расчесанных,  чрезмерно густых русых волосах, и все время порывались кверху,
вспыхивая и сверкая,  звуки траурного марша,  но тут же падали вниз, тяжелея
тоской.
     А когда умолкал оркестр и певчие уставали петь "Святый боже",  тогда на
шаг перед ротой выдвигался длинноусый фельдфебель Шевич,  поляк,  ополченец,
старых сроков службы, и, делая страшные глаза, командовал вполголоса:
     - Ко-рот-че нога на земл-ля! - и покачивал арбузно-круглой головой.
     Офицеры  медленно шли  за  Полетикой,  который  поддерживал под  локоть
грузную,  уткнувшую лицо в  платок жену,  у  которой тряслась и  вздрагивала
спина.
     Ливенцев все пытался,  но  за  гирляндами и  букетами цветов не мог как
следует разглядеть лица  покойной.  Видел  только,  что  лицо  это  молодое,
спокойное и пока еще как будто не тронутое тлением.
     На  поворотах дороги на  кладбище он  видел и  лицо  Монякова -  худое,
желтое,  с осевшим носом, и думал, идет ли здесь, в толпе, запрудившей улицу
так,  что остановились и  автомобили и  вагоны трамвая,  -  идет ли та самая
прачка, против которой была так настроена Марья Тимофеевна.
     Торжественность похорон заставляла,  должно быть,  думать,  что хоронят
каких-нибудь  героев войны,  поддержавших там,  на  фронте,  былую,  давнюю,
севастопольскую,  бородинскую славу русского оружия,  а не простого мирного,
хотя и  одетого в  военную тужурку земского врача и  еще  более мирную и  не
имевшую  отношения  к  войне  девицу  Ксению,  заставившую теперь  Ливенцева
вспомнить Софью Никифоровну,  жену  Монякова,  с  седыми волосами и  молодой
душой.
     В  одном  из  автомобилей,  остановленных процессией,  Ливенцев  увидел
начальника порта,  адмирала Маниковского,  который держал руку у  козырька и
тянулся головой к своему соседу, тоже флотскому, с явным вопросом: "Кого это
хоронит ополченская дружина?"
     Переведенов вполголоса бубнил сзади Ливенцева:
     - Должен  быть  поминальный  обед  у  нашего  этого...   командира,  а?
По-настоящему - так. Неужели не будет?.. Мы бы его утешили!
     Из  толпы  прорвались  вперед,  обогнав  роту,  какие-то  сгоравшие  от
любопытства две  бабы,  одна  -  со  спящим ребенком на  руках,  другая -  с
эмалированной синей миской и задачником Киселева.
     Они  не  спрашивали,  кого именно ополченцы везут на  кладбище,  только
всячески изловчались, подымаясь на цыпочки, разглядеть лица покойников.
     Ливенцев думал,  что Пернатый,  который шел рядом с ним, будет говорить
на  тему к  случаю,  например о  язвах желудка,  так  как и  сам он  иногда,
прикладывая руку к тому месту, где у людей печень, жаловался:
     - По-ба-ливает, знаете ли, отец мой хороший, желу-док, вот что скверно!
     Но Пернатый, ернически осклабляясь, спрашивал его на ухо:
     - Ну как вам показалась свояченица моя Галочка, а? Правда, ведь о-очень
свеженькая девчонка? Хотите, вам ее подкину?
     - Да  ну,  что вы  это в  самом деле!  -  досадливо отодвигался от него
Ливенцев.
     Но Пернатый продолжал, отнюдь не смущаясь:
     - Что же вы-то пугаетесь?  Ведь она вас к венцу не потащит... и кровать
у вас не пролежит... Вы над этим подумайте, отец родной!
     Кароли говорил Мазанке:
     - Читали насчет Ионеску?  Агитирует румынчик за то, чтоб присоединялись
к Антанте... значит, конец войны близок.
     - Как же ему не агитировать,  когда уж в Дарданеллы флот союзный вошел?
И наш крейсер "Аскольд" тоже, - отзывался Мазанка.
     - Ну,  да раз уж наш "Аскольд", так это-ж-ж, ах, картина!.. Накажи меня
бог, лучших политиков, чем в Румынии, ни в одной стране нет!
     Зауряд Шнайдеров вместе с  певчими тянул  тенором "Надгробное рыдание",
высоко  задирая  бороду,  а  другой  зауряд,  Значков,  крестился  при  этом
конфузливыми мелкими крестиками.
     Гусликов,  который теперь, ввиду полной погруженности командира дружины
в  семейное горе,  чувствовал на своих плечах бремя власти,  а  за плечами -
возможную  ответственность перед  генералом Басниным  за  то,  что  похороны
обставлены так торжественно,  совсем не согласно с уставом, - посматривал на
всех кругом озабоченными глазами и говорил Татаринову:
     - Уж роту вывели,  так и быть,  -  назад не пошлешь. А насчет залпов на
кладбище надобно воздержаться.
     - Да  ведь  Полетика  и  сам,  я  думаю,  забудет,  -  обнадеживал  его
Татаринов. - Какие же там залпы! Еще мать покойницы испугаешь.
     - Да ее паралич хватит от залпов, ей-богу! Шутка ли, вся рота как ахнет
залп! Так с могилы и не встанет... Нет, этого я не допущу, чтобы залпы!
     На  кладбище вслед за  катафалками и  ротой ополченцев,  по численности
равной батальону мирного времени,  вошла  такая огромная толпа публики,  что
Ливенцев удивился прежде всего тому,  как много оказалось свободного времени
у  людей теперь,  во  время чудовищной войны.  Но  толпа ведь  всегда любила
зрелища,  а  военная музыка и  покойники во  все времена пользовались у  нее
неизменным успехом.
     Могилы  были  выкопаны  близко  одна  от   другой,   но   какая  могила
предназначалась для тела врача Монякова, какая - для девицы Ксении Полетики,
- никто толком не знал, и ратники, снимавшие гробы с катафалков, подъехавших
очень близко к могилам, остановились в затруднении.
     Полетика бегло  оглядел запавшими красными глазами кипарисы около могил
и выбрал было для дочери одну могилу, но жена его вдруг расторопно, как и не
ожидал от  нее  Ливенцев,  пошла  к  другой могиле,  и  оттуда послышался ее
неприятный, жирный, придушенный, со сварливыми нотками голос:
     - Вот эта - наша могила, эта вот, а совсем не та!.. Сюда, сюда вот гроб
наш несите!
     Ливенцев не мог понять,  чем именно та могила могла показаться ей лучше
первой, но перетащили снова гробы один на место другого.
     Очень покорное,  как  теперь разглядел Ливенцев,  было  лицо  у  девицы
Ксении и  как  будто  удивленное даже,  что  болезнь,  которая десятилетиями
тянется у других, подкосила ее так рано.
     А  Моняков стал весь будто костяной или вылепленный из твердого желтого
воска.  И страшно стало Ливенцеву на момент,  что так недавно еще он говорил
шутливо: "Ничаво, тярпеть можно!.."
     - Нужно кому-нибудь сказать слово о почившем товарище вашем,  -  строго
обратился ко всем сразу иеромонах Иона, и все поглядели на Гусликова.
     Гусликов же оглянулся на Полетику, пробубнив:
     - Это, по-настоящему, командир дружины должен.
     Но, кругло улыбнувшись, сказал ему на это Татаринов:
     - Видно,  придется уж вам... Неловко даже и обращаться к нему теперь, в
таком состоянии.
     Действительно,  Полетика стоял  на  коленях перед гробом дочери рядом с
женою и плакал.
     Гусликов откашлялся, как-то беспомощно поглядел на отца Иону, пригладил
волосы и начал вдруг:
     - Господа! Покойный наш старший врач, он еще на школьной скамье страдал
желудком,  но,  однако,  он ревностно нес службу свою,  не жалея, то есть не
щадя сил своих,  нес службу в области медицины... Пусть он всем нам послужит
примером,  как и  нам надо служить царю-отечеству,  а мы должны брать с него
пример...  тоже пренебрегая здоровьем своим и  силами...  Больше я ничего не
имею сказать!
     Тут он вынул платок, чтобы вытереть пот, и так неосторожно взмахнул им,
что следивший за ним Урфалов понял это как знак к  команде:  "Рота,  пли!" И
соответственно построенной на  дороге роте он действительно скомандовал это,
и,  как  ожидал Гусликов,  обессиленная горем жена Полетики ахнула,  упала с
колен навзничь на землю и забилась в нервном припадке.
     - Не надо!..  Эй,  там!..  Отставить!  Отставить залпы! - кричал, круто
вывернув  голову  из-под  поднятой  руки,  Полетика,  и  Гусликов бросился к
Урфалову,  который, выждав необходимую для пущей траурности паузу, уже тянул
протяжно команду второго залпа,  твердо  будучи  уверен,  что  всего  залпов
должно быть три.
     Он  успел вытянуть только:  "Рот-та-а...",  но  кто-то  уже не выдержал
ожидания и спустил курок до команды "пли!". Ливенцев видел, как искали потом
по  рядам  фельдфебель Шевич  и  взводные и  зауряд-прапорщик Легонько этого
нервного  ратника.   Когда  Гусликов  прокричал:   "Отставить!",  и  Урфалов
недоуменно,  но с достоинством ротного командира со старой спиртной хрипотой
в голосе образцово скомандовал тоже: "А-ат-ста-вить!"
     - Тоже дурак!  -  кивая на Гусликова,  зло говорил Ливенцеву Мазанка. -
Врачам полагается только взвод,  и безоружных,  то есть совсем без винтовок.
Ведь это же только военные чиновники,  а он... Он бы еще и нашего Багратиона
с залпами... За-мес-ти-тель командира дружины!.. Хо-мут-ник! Нестроевщина!
     В  последнее время  он  ходил с  коротко подстриженной бородою,  отчего
очень заметными стали его  усы,  напоминая Ливенцеву усы ротмистра Лихачева.
Это его значительно меняло,  хотя и не делало моложе на вид. И если Пернатый
примирился уже с Гусликовым,  то Мазанка все еще, видимо, не мог забыть того
счастливого времени,  когда сам он был заведующим хозяйством и  заместителем
Полетики.
     Публика,  сгрудившаяся около могил,  которые засыпали уже землею, очень
гулко стучавшей о  крышки гробов,  смотрела тупо-внимательно.  Это  были все
женщины,  старики и небольшие ребята,  страстные любители всего военного,  в
чем бы оно ни проявлялось.
     И  только  что  подумал  было  Ливенцев,  что  Марья  Тимофеевна просто
сочинила  сама  и  подбросила  Монякову  неизвестно  из  каких  таинственных
побуждений какую-то прачку,  как увидел он круглолицую средних лет мещанку в
теплой синей шали, протискавшуюся к самому изголовью могилы врача. Она стала
так близко к краю могилы,  что мешала засыпать ее,  и могильщики прикрикнули
на нее: "Осади! Куда прилезла?" - но женщина эта плакала.
     Она  плакала,  правда,  не  так крикливо,  как плачут женщины,  имеющие
неотъемлемое право на публичный плач,  она плакала сдержанно,  про себя,  но
это были слезы не вообще по каком-то новом покойнике,  хотя бы и военном,  а
по докторе Иване Михайловиче Монякове,  жившем на Малой Офицерской улице,  в
доме Думитраки,  и Ливенцев не столько понял,  сколько почувствовал, что эта
женщина в синей шали и есть прачка. И он за одни эти тихие, непоказные слезы
сразу простил ей то белье,  которое она взяла себе (он не сомневался в этом)
из опустевшей комнаты Монякова.
     Но  появилась вдруг здесь,  на кладбище,  и  другая женщина -  длинная,
очень  худая,  с  горящими черными глазами,  со  сбитой набок черной шляпой,
украшенной черным страусовым пером,  и  с  траурной повязкой на левом рукаве
коричневого осеннего пальто.
     Прорывавшееся отовсюду сквозь кипарисы солнце очень  ярко  освещало ее,
прорывавшуюся через толпу к могиле Ксении Полетики. Она отбивалась от всех с
большою силою и ловкостью,  а прорвавшись, наконец, к кучке офицеров, тяжело
дышащая,  с  красными пятнами на  впалых щеках,  с  жуткими до боли глазами,
грянула вдруг, взмахнув по-дирижерски рукой:

                Соло-вей, соло-вей,
                    пта-шеч-ка,
                Кенарей, кенарей
                    громче поет!

     Гусликов,  который успел уже узнать весь Севастополь за полгода службы,
сказал, когда сумасшедшую оттащили:
     - Это  -  вдова  Зарецкого,  лейтенанта погибшего...  Он  после  смерти
Георгия получил, а она почему-то с ума сошла, дура!
     Один мальчишка лет семи,  бойко прыгая на одной ножке, дразнил другого,
такого же:
     - Отсечка-отражатель! Отсечка-отражатель!.. Эй, ты, отсечка-отражатель!
- и старался столкнуть его в могилу Монякова.
     Полетика успокаивал свою жену тем,  что безостановочно гладил и целовал
ее полную белую руку.
     Переведенов бубнил вполголоса Ливенцеву:
     - Должен пригласить на обед... Неужели не пригласит, а?
     Солнце  деятельно  золотило  кругом  рыжие,  как  всегда  зимою,  ветки
кипарисов.
     И пахло смолою.


        "VII"

     Отброшенная от  прусских границ  войсками немецких генералов Эйхгорна и
Бюлова,  десятая армия,  даже и по русским сводкам, понесла огромные потери,
но,  укрепившись под  городом Праснышем,  будто бы  разгромила два  немецких
корпуса.  В  то  же  время германские войска заставили наши  отряды поспешно
очистить Буковину и  некоторые перевалы в  Карпатах.  За  все эти неудачи на
фронте было особенно неловко перед Румынией, которая готова уж была пристать
к  России,   нарушить  свой  мудрый  нейтралитет  в  погоне  за  призрачными
прирезками к  своей территории со стороны Австрии и Турции,  так как занятие
Антантой Константинополя казалось делом ближайших недель.
     Уже  появились  в  газетах  известия  о  панике  в  столице  Турции,  о
покушениях на  руководителей турецкой политики,  немцефилов -  Энвера-пашу и
Талаат-бея,  и  будто  бы  манифестанты на  улицах Стамбула кричали:  "Долой
немцев!  Они погубили Турцию!.."  Сообщалось также и о том,  что австрийские
солдаты  забрасывают русские окопы  листовками за  подписью царя,  что  надо
кончать  бесчеловечную  бойню  и   мириться,   по   поводу  чего   верховный
главнокомандующий  приказывал  судить  полевым  судом  тех,   у  кого  будут
обнаружены "гнусные прокламации бесчестного врага".
     Сообщалось,  что  Германия уже  потеряла за  семь  месяцев войны два  с
половиной миллиона людей,  что там мобилизованы уже последние резервы,  даже
инвалиды, даже пятнадцатилетние, даже каторжники! Последнее звучало особенно
убийственно для немцев:  раз дело дошло до каторжников,  то,  значит, конец!
Кроме того,  писали, что в Германии иссякли все запасы меди, необходимой для
снарядов и патронов. Ввиду возможного и близкого раздела Турции зашевелились
политики  Греции,  и  Венизелос  настаивал  на  немедленном  присоединении к
Антанте,  надеясь за  пятнадцать тысяч  войска и  предоставление стоянок для
союзного  флота  приобрести целый  Смирнский вилайет.  Зашевелились политики
Болгарии,  надеясь прирезать к  себе  "под  межу"  турецкие земли к  югу  от
Адрианополя  до  Эноса,  так  как  русский  флот  начал  обстрел  босфорских
укреплений и в Царьграде будто бы уже готовились к сдаче. Маленькая крепость
в Польше,  Осовец,  все еще деятельно сопротивлялась осадившей ее германской
армии,  а  большая  австрийская крепость  Перемышль  доживала,  как  писали,
последние дни...
     И  все-таки,  несмотря на целые кучи доказательств в  пользу того,  что
война  может  окончиться к  лету,  прапорщик Ливенцев приходил к  бесспорным
почти выводам, что война затянется надолго.
     Но когда говорил он это в конце февраля поручику Кароли, тот замахал на
него руками:
     - Не хочу и слушать!  Вы -  тыловик, и все. Это - пессимизм собачий! Вы
киснете там на своих постах паршивых, вот и все!
     - Ну,  это еще надо сначала исследовать,  кто из нас кислее, - пробовал
шутить  Ливенцев,   однако  Кароли,   хватая  его  за  локоть,   очень  живо
отшучивался:
     - Да уж кислее меня наверное!  Накажи меня бог, если у меня не началась
уж сахарная болезнь от всей этой окаянной войны, - в печенку, в селезенку, в
шестнадцатидюймовую "Берту"!.. И если нас к лету не отпустят, я благополучно
издохну!
     И хотя он был по-прежнему коренаст и успел уже загореть, но в углах губ
появились у него действительно какие-то брезгливо-скорбные складки.
     А дни уже стояли вполне весенние,  цвели золотые одуванчики, и над ними
вились индигово-синие шмели.  Ратники на  постах подрабатывали поблизости от
постов  на  полях  и  огородах и  благодаря этому  имели  счастливо-занятой,
хозяйственный вид.
     В  обиход же  маленькой жизни квартиры Марьи Тимофеевны шумно вошло это
новое странное семидесятилетнее существо с  четырьмя култышками вместо рук и
ног,  и  как  в  зоологических садах  наблюдают зоологи  и  праздная публика
повадки зверей,  живущих в неволе,  так Марья Тимофеевна и Маруся с живейшим
интересом,  мало понятным Ливенцеву,  наблюдали за всем, что делала старуха,
как  она  действовала своими култышками,  как она жевала беззубым ртом,  как
пила чай, и слушали внимательно и запоминали даже, что такое она говорила им
про себя,  когда оставалась в  комнате своей одна в том самом широком мягком
кожаном кресле, какое привезли из Москвы вместе с нею.
     Старуха  оказалась  нескучная,  говорила  все  какими-то  присказками и
поговорками, каких в Севастополе не приходилось слышать ни Марье Тимофеевне,
ни  Марусе,  а  то  вдруг  после  этих  простонародных русских  поговорок  и
присказок  начинала  тонно  говорить  по-французски и  требовать,  чтобы  ей
непременно нашли какую-нибудь тихую воспитанную старушку для  бесед хотя  бы
по вечерам, а то она боится, что здесь совсем забудет французский язык.
     С  привезенными из Москвы цукатами пила она чай,  нагибаясь для этого к
самому блюдечку,  а  так как нос и подбородок ее были похожи на неприступные
форты,  защищающие проход в Гибралтар или Дарданеллы,  то,  выхлебав кое-как
блюдечко, она забрызгивалась чаем до глаз и тогда басила:
     - Да Маруся! Да где же ты там? Вы-ытри же мне полотенцем лицо-о!
     И не будучи в состоянии обходиться без услуг Маруси,  она в то же время
постоянно жаловалась на нее Марье Тимофеевне:
     - Она... вы представьте себе, нахальство-то какое!.. пи-ро-ожные у меня
обкусывает! Ах, ах, ах! До чего нонче самовластный народ пошел!..
     Или  от  скуки она сама,  уморительно работая култышками,  стаскивала с
себя платье, потом жаловалась Марье Тимофеевне, что это ее Маруся раздела.
     Старушку,  говорящую по-французски,  ей  нашла было  Марья Тимофеевна и
привела сама,  но  в  первый же  вечер она "таких от этой калеки наслышалась
неслыханных дерзостей,  таких наг