сон  пробился вдруг из
тайников памяти сквозь все,  что  произошло с  ним  наяву  после  того,  а
произошло ведь так много!..  Это было,  пожалуй, просто забытье, а не сон,
это привиделось ему не в постели, а за столом, когда, написав предсмертные
письма, он вдруг задремал, совершенно неожиданно для себя: у него было еще
для этого время,  так как до одиннадцати часов,  когда он решил выстрелить
себе в сердце, оставалось еще полчаса.
     Вспомнилась  только  часть  этого  сна,  -  именно:  в  пустой  степи
появилось  вдруг   огромное,   великолепное,   строгого  стиля   здание  -
матово-белое, карнизы черные... И как он спрашивал кого-то:
     - Это - не мрамор ли?
     - Вероятно, - отвечал кто-то.
     - А почему же дом этот стоит один в степи? - спросил он.
     - Нет, он не один, - ответил кто-то. - Вон и другие такие же.
     И  действительно,  повсюду стояли здания,  такие же  белые с  черными
полосами,  такие же великолепные,  такого же строгого стиля!.. И местность
эта  называлась почему-то  Всесвятское...  Все  огромные дома эти  уходили
куда-то вдаль, и все их почему-то было видно...
     Эта  часть  какого-то  запутанного и  длинного  сна  чрезвычайно ясно
представилась ему  именно  теперь,  когда  лежал  он  на  жесткой койке  в
косоуглой вонючей комнатенке с низеньким потолком.
     Многоэтажные  огромные  дома,  мраморно-белые,  почему-то  с  черными
полосами,  как бы перепоясанные по этажам для большей четкости,  -  вот во
что вылились в  нем все переживания этого дня.  И  с  бесконечными улицами
таких  домов в  мозгу,  как  бы  под  непомерной тяжестью их,  он  заснул,
наконец,  и  спал до утра не просыпаясь,  а утром,  выйдя на улицу,  очень
остро ощутил он жалость ко всем живущим в этих маленьких домишках, в каких
жили и пятьсот и тысячу лет назад.
     А  эта жалость тотчас же  вызвала из  памяти все тот же  сон,  и  вот
здесь,  на улице,  в  этот день произошло с ним нечто странное,  несколько
похожее если не на галлюцинацию,  то во всяком случае на мираж в  пустыне:
над   жалкими  домишками,   накрывая  их   собою,   встали  в   длиннейшие
величественные ряды огромные белые дома строгой архитектуры...  И когда он
вышел на ту улицу, где встретился с Колей Худолеем, громады домов по обеим
сторонам  этой  улицы,   раздавшейся  в  ширину,  и  с  мостовой,  залитой
асфальтом,  пошли далеко-далеко вдоль большака и  заняли собою всю  даль и
никакому одинокому осокорю у глиняной ямы не оставили места.
     И вдруг весь этот великолепный мираж исчез, и выступила перед глазами
действительность:  это произошло в  проулке,  на который свернул Матийцев.
Здесь увидел он мало понятное с первого взгляда: городовой в белом кителе,
и  тут же под его бритым подбородком и желтыми жесткими усами чьи-то босые
грязные ноги,  а  как  они  попали сюда,  можно было  рассмотреть только в
следующий момент:  городовой тащил кого-то  головою вниз,  чьи ноги крепко
зажал левой рукой. Голова того, кого он тащил, волочилась по земле, причем
действовали все время руки,  оберегая ее  от ушибов,  и  слышался какой-то
приглушенный  этой  работой  рук  вой,  похожий  на  длинное  исступленное
бормотанье глухаря на току.
     Городовой этот вызвал у Матийцева сравнение с хищницей-осою,  когда с
налета нападает она,  залетев в открытое окно, на муху, пьющую хоботком из
капли на столе.  Муха мгновенно оказалась уж в  цепких лапках осы,  а  оса
только  разбегается,  сильно  действуя крыльями и  парой  задних свободных
ножек,  но вот она поднялась в воздух,  -  и прощай, муха! В осином гнезде
пойдет она на корм потомству осы, ее прожорливым личинкам...
     - Ты  куда его  тащишь?  Ты  как  смеешь его  так тащить?  -  крикнул
Матийцев, поспешив к городовому.
     - А  ты  что  за  спрос?  -  рявкнул и  городовой,  без малейшей тени
уважения к его серой фетровой шляпе и новому еще костюму.
     И длинное лицо городового,  совершенно свекольного цвета, повернулось
к Матийцеву, не только свирепое, но еще и вполне уверенное в правоте своих
действий.  Тот же,  кого он  тащил,  был по виду не кто иной,  как шахтер,
вернее всего что напившийся и буянивший на улице,  парнишка еще, не больше
как  годами двумя старше Коли  Худолея и  не  то  чтобы очень крупнее его.
Городовой был  куда  плотнее и  выше ростом своей жертвы;  жертва же  его,
увидев нежданного заступника, завопила городовому:
     - Брось, селедка! Брось, сволочь!.. - И тут же Матийцеву: - Господин,
будьте свидетель! Он мне всю шею набок свернул, он меня... на всю жизнь...
калекой сделал!
     В  непокрытую голову  его  с  растрепанными бурыми  волосами влипли и
сухая трава, и комки тоже сухой глины, и песок.
     - Погоди,  погоди!  Ты за "сволочь" сейчас ответишь!  -  пообещал ему
городовой, и парень - к Матийцеву:
     - Спасите, господин! Бить меня селедка хочет!
     - Сейчас же его отпусти! - вне себя закричал Матийцев, но городовой в
это  время уже  втаскивал свою жертву,  как  оса  муху,  в  полуотворенную
калитку знакомого почему-то Матийцеву двора:  это был двор "присутственных
мест",  только не с  улицы.  И  тут же сквозь калитку увидел Матийцев тоже
знакомого уж  ему околоточного с  бабьим широким круглым лицом,  и  так же
вежливо,  как  за  день перед тем,  козырнул ему  околоточный,  но  сказал
строго:
     - Вмешиваться в действия полиции частные лица не имеют права!
     - А  кто полиции дал право обращаться так с человеком?  -  запальчиво
выкрикнул Матийцев.
     - Как это "обращаться"? - будто не понял околоточный.
     - По земле волочить! Головою вниз! Вот как!
     - А если он идти своими ногами не хочет? А если он в драку с полицией
вступает?..  А  вы  же  ведь и  сами на суд сюда приехали,  а  не то чтобы
полицию учить, что ей надо делать...
     И  околоточный помог городовому протащить в калитку парня все так же,
головою вниз,  а потом захлопнул щеколду калитки или даже,  как показалось
Матийцеву,   запер  эту  сплошную,   без  просветов,  толстую  деревянную,
окрашенную охрой калитку на ключ.
     Оставалось только уйти и от этой калитки и от дома,  напоминавшего  о
завтрашнем  суде  над  ним  за  обвал  в шахте.  Что его присудят на месяц
"отсидки",  об этом он  был  предупрежден  и  своим  штейгером,  Автономом
Иванычем,  и Яблонским,  но вот что теперь показалось ему странным в самом
себе: он так и не спросил у них, что это за "отсидка", где именно он будет
сидеть  и кто и как будет его кормить целый месяц.  Последнее занимало его
теперь особенно, так как кормиться на свой счет он не мог бы: денег у него
оставалось в обрез,  только доехать до Голопеевки. Подумалось: "А что если
отсиживать придется в "каталажке" здесь вот,  при полицейском  управлении,
где, может быть, теперь бьют в четыре руки почти мальчишку шахтера, скорее
всего что коногона,  который,  пожалуй,  и напился-то в первый раз,  -  не
заметно было, чтобы был он слишком пьян..."
     Дома-дворцы,  овладевшие было фантазией Матийцева,  не появлялись уже
больше перед ним во весь этот длинный,  нудный,  поневоле бездельный день,
хотя он долго еще бродил по городу и исходил его вдоль и поперек.  Заходил
он даже и  на кладбище,  где надписи на крестах иногда не уступали в своей
многозначительной  краткости  произведениям  голопеевского  кладбищенского
сторожа - Фомы Куклы.
     Подходя к  одной из  окраин,  спросил он в  шутку у  одной старушки в
черном с желтым горошком аккуратном платочке:
     - Какие тут у вас достопримечательности есть, бабка?
     - Примечательности? - повторила бабка, не поняв слова.
     - Ну да, чтобы было хоть на что посмотреть, - объяснил ей Матийцев.
     Старушка поняла и оживилась.
     - А   вон  у   нас  есть  примечательность  -   дом  белый  каменный,
двухэтажный... Небось, всякий на него со страхом смотрит!
     Матийцев посмотрел,  куда показывала бабка,  и  увидел:  за деревьями
действительно белелся двухэтажный дом на пустыре. Около дома была каменная
же белая стена с глухими воротами;  около ворот стояла полосатая будка,  а
возле  будки  прогуливался  конвойный  солдат.  Без  объяснений  догадался
Матийцев,  что это -  уездная тюрьма,  и  прямо отсюда направился к себе в
гостиницу "Дон".
     А  на  другой день утром он  снова входил в  суд,  но  теперь был уже
гораздо спокойнее,  чем когда слушалось дело Божка. В зале суда теперь все
ему  было  знакомо,  и  кого  он  хотел увидеть,  как  например,  старшину
присяжных,  и кого совсем не хотел видеть,  как например,  прокурора,  все
были на своих насиженных местах.  Но ему самому теперь пришлось уже сидеть
на скамье подсудимых,  как раз там,  где сидел Божок,  и  был он теперь не
потерпевший, даже не свидетель, а подсудимый сам...
     Он не готовился накануне к своей защите, тем более что убежден был, -
не  придется ему  прибегать к  длинным  и  связным объяснениям,  а  только
отвечать на вопросы судейских.  Но председатель с первых же слов предложил
ему рассказать, при каких обстоятельствах произошел обвал.
     Матийцев начал говорить без малейшего нажима на слова, усталым тоном:
усталость он чувствовал общую и  преодолеть ее не мог даже в  такой важный
для себя час.
     - Есть шахтерская песня... Поют ее заунывно:

                       Шахтер в шахту опускался,
                       С белым светом расставался:
                       "Прощай, прощай, белый свет:
                       То ли выйду, то ли нет!"

     Показательная песня...  Говорит  она  о  том,  что  работа  в шахте -
опаснейшая работа:  от скопления газов в  шахте  всегда  возможны  взрывы,
последствия  которых  часто бывают ужасны:  от избытка воды в почве,  если
шахта мокрая,  всегда возможны обвалы...  Шахта "Наклонная Елена", которой
заведую  я,  считается  сильно  мокрою  шахтой,  потому  обвалы  в  ней не
редкость.  Но обвалы не всегда сопровождаются человеческими жертвами:  они
могут быть и в таких местах,  где - случайно, конечно, - отсутствуют люди,
и могут привести к человеческим жертвам...  Чтобы судить  о  степени  моей
виновности  в  обвале,  стоившем  жизни  двум забойщикам,  нужно,  мне так
думается,  представить во всем объеме работу инженера в шахте. Ведь шахта,
-  такая,  как "Наклонная Елена",  - прежде всего очень велика,  а инженер
должен обойти ее всю,  чтобы везде проследить за налаженным уже,  конечно,
ходом  работ.  Но  в  шахте,  - очень прошу представить это,  - совершенно
темно.  В шахте кто бы то ни был,  - инженер ли,  штейгер ли, десятник или
шахтер,  - все ходят со своими лампочками... Как светляки ползают в траве,
как рыбы на очень большой глубине в  море,  куда  не  проникает  солнечный
свет:  известно, что у них есть свои осветительные аппараты... Я, положим,
подошел к кучке рабочих,  я,  при свете их лампочек,  с одной  стороны,  и
своей,  с другой,  их рассмотрел;  я увидел, как они работают; я спросил у
десятника, если он тут, все ли благополучно, и потом пошел дальше. А вдруг
именно  там,  где  я только что был и где все казалось в порядке,  - через
пятнадцать - двадцать  минут  случилось  несчастье!  Кто  же  имеет  право
сказать,  что несчастье это случилось только потому, что меня в тот момент
не было на этом месте?  Никто не может сказать этого,  потому,  во-первых,
что я не могу стоять целый день,  как припаянный, на одном и том же месте:
я должен видеть в шахте двадцать,  тридцать,  сорок  мест,  -  всю  вообще
шахту,  - а вездесущием я не обладаю;  потому,  во-вторых,  никто не может
сказать этого,  что несчастье может случиться и на моих глазах, но в такой
момент,  когда его никак нельзя предвидеть.  Нельзя ведь предвидеть, когда
именно начнется у того или иного человека рак,  например.  Злокачественная
опухоль эта подготовляется исподволь, совершенно незаметно для человека, -
но так же точно подготовляется и  обвал  в  мокрой  шахте.  Он  неизбежен,
говоря  вообще,  так  как  огромнейший  пласт  земли  давит на все пустоты
штреков,  квершлагов,  забоев...  Чтобы предупредить обвалы, мы ставим так
называемое "крепление",  - деревянные подпорки,  но вот вопрос: как именно
можно определить,  что то самое крепление,  которое  выдерживало  давление
неделю,  и три дня, и день назад, выдержит его и сегодня до конца работ? И
вот для этой цели,  то есть  чтобы  определить  прочность  крепления,  мы,
инженеры,  вместе  с  десятниками  и  самими  забойщиками,  поднимаем свои
лампочки,  разглядываем подпорки и вместе решаем,  нужно ли уж менять  их,
или можно еще на них надеяться...  А вода,  наш вечный враг,  делает в это
время свою работу:  она непрерывно  капает  везде  и  всюду,  но  ведь,  -
представьте  это,  - каждая капля уносит с собою частицу земли,  и,  может
быть,  как раз когда мы соглашаемся  друг  с  другом,  что  крепление  еще
постоит,  над  забоем  есть  уже  весьма  порядочная  пустота,  а инженер,
заведующий шахтой,  так же  не  знает  этого  и  не  может  знать,  как  и
забойщик... И вот, вдруг, совершенно для нас неожиданно рухнула земля там,
вверху,  над забоем,  то есть над потолком забоя!..  Нужно  бы  забойщикам
услышать  это  и  тут же опрометью бежать из забоя в штрек;  но как же ему
расслышать шум над потолком своим, когда он сам гремит кайлом или обушком,
причем  он  ведь  еще  и  скорчился для этого или полулежит,  - ведь забой
низенький,  в зависимости от толщины угольного пласта...  Обвалилась земля
над  потолком  забоя  и...  через какие-нибудь полминуты обвалился потолок
забоя,  - рухнуло крепление, вход в забой засыпан плотно пустой породой...
Что  можно  было  делать нам дальше в моем случае,  если двое забойщиков в
глубине забоя были еще живы, - мы слышали их голоса? Начать откапывать их?
Мы это и начали было, но поняли, что можем потерять при этой им помощи еще
несколько человек,  а забойщиков все равно не спасем:  обвал продолжался и
шел  туда,  в  глубь забоя...  В результате,  так как сделать для спасения
заваленных забойщиков мы ничего не могли, - оба они погибли... Этот случай
произвел на меня сильнейшее угнетающее впечатление,  о чем я говорил уже в
прошлый раз.
     Тут Матийцев остановился,  опустив голову,  как бы ожидая вопросов со
стороны  председателя суда  или  прокурора,  но  они  молчали,  поэтому он
продолжал:
     - Мы, инженеры, не ленимся обновлять крепления: мы всегда требуем как
можно больше крепежного леса,  но только очень скупо всегда его нам дают -
вот что нужно вам знать. А часто бывает и так еще, что он - недомерок, или
перележалый,  или хотя и свежий,  да слабой породы дерева, что нам в шахте
опять не годится:  нам нужен дуб, а дают нам осину, потому что осина вдвое
дешевле обходится в  заготовке...  "Дайте нам цену за  пуд угля двенадцать
копеек,  и  мы  сделаем в  шахтах паркетные полы  и  пустим туда солнечный
свет!" - вон как говорили горнопромышленники на своем съезде, а при цене в
шесть копеек за  пуд  никаких,  дескать,  улучшений в  работе для шахтеров
ввести нельзя...  А пенсии для рабочих? А хотя бы пособия денежные для них
при  несчастных  случаях  с  ними?  Ведь  бельгийская  компания,  владелец
"Наклонной Елены",  ни  одной копейки пособия не  дала  многодетным вдовам
забойщиков, погибших там... Кто же были эти забойщики - люди или скоты?..
     - Пхе...  Это уж вы,  подсудимый,  начали из другой оперы, - поспешил
остановить  Матийцева  председатель,  до  этого  все  время  молчавший,  а
прокурор, как насторожившийся конь уши, высоко поднял брови.
     Замечание председателя как-то сразу совершенно обескрылило Матийцева,
и  без того усталого;  обидным показалось и  обращение "подсудимый"...  Он
проговорил медленно и вполголоса:
     - Да я,  кажется,  все уже сказал по своему делу, и больше мне нечего
добавить.
     - Если все,  то садитесь, - как учитель к школьнику, обратился к нему
председатель,  и вовремя это было:  Матийцев полузакрыл глаза и покачнулся
стоя.
     Когда он сел на скамью подсудимых, то глаза его закрылись как-то сами
собою,  непроизвольно,  - до того овладела им полная безучастность к тому,
скоро ли и в каких выражениях начнет,  обратясь к присяжным, устанавливать
его  вину прокурор и  как  будет вынесен ему  предусмотренный приговор,  -
месяц "отсидки".
     Сидя так с закрытыми глазами,  он не то что задремал, а как-то ушел в
себя и не заметил,  -  не мог заметить,  - что прокурор, вместо того чтобы
начать против него  филиппику,  несколько приподнявшись на  месте,  сказал
председателю, что отказывается от обвинительной речи (а от защитника перед
слушанием дела  отказался он  сам)  и  что  председатель передал  старшине
присяжных листок с вопросом.
     Он  очнулся от забытья и  открыл глаза только тогда,  когда присяжные
гуськом выходили из зала совещаться.  Он пригляделся к судейским за столом
с "зерцалом" и увидел,  что они заняты чем-то,  что им подсунул секретарь.
Тогда он  вспомнил,  как Безотчетов говорил ему о  какой-то  своей бумаге,
посланной в суд о нем,  заведующем шахтой,  и подумал, что ведь эта бумага
должна бы быть прочитана секретарем вслух, а он ее не зачитал, - почему?
     Додумать  до  конца  этот  вопрос  не  дали  ему  присяжные,  которые
вернулись что-то очень скоро.  Он, как и все, поднялся при их появлении, и
отставной военный врач, имевший вполне торжественный вид, прочитал вопрос,
стоявший в листочке:
     - "Виновен ли  заведующий угольной шахтой  "Наклонная Елена",  горный
инженер господин Матийцев,  в обвале забоя, в результате чего погибли двое
забойщиков?"
     Тут он сделал паузу и, не глядя уже в листок, ответил:
     - Нет, не виновен!
     И  еще не успел как следует Матийцев воспринять сказанное о нем,  как
кто-то  из  публики,  которой  собралось человек  двенадцать,  захлопал  в
ладоши.  Потом захлопали все.  Потом председатель суда,  не называя его ни
"подсудимым", ни по фамилии и глядя на него не предубежденно, а скорее как
бы с участием, сказал;
     - Вы свободны!
     Матийцев понял эти слова так:  "Можете выйти из зала суда и идти куда
вам будет угодно, не думая больше ни о какой нигде "отсидке".
     Он поклонился председателю и вышел.


                                    V

     От  города,  где  судили Матийцева,  до  станции,  где нужно было ему
сходить, считалось всего часа полтора езды.
     То,  что  оправдали,  а  не  засадили  на  месяц,  как  предсказывали
Безотчетов и  Яблонский,  и тем более то,  что суд дал снисхождение Божку,
очень подняло Матийцева в  собственных глазах.  Таким именно поднятым он и
вошел в вагон третьего класса.
     Тут  было  очень людно,  но  люди ехали вместе,  как  понял Матийцев,
издалека и  успели уже перезнакомиться друг с  другом:  в  вагонах русских
железных дорог даже у  закоренело молчаливых появляется почему-то  большая
словоохотливость.
     Свободное место,  которое нашел Матийцев,  оказалось даже  как  будто
среди наиболее здесь говорливых, наилучшим образом оживленных дорогой. А в
соседнем отделении,  -  вагон был открытый,  - сидел даже кто-то с большой
гармоникой-двухрядкой,  которую бережно,  почтительно держал  на  коленях,
причем стояла она на широком красном,  с  крупным белым горошком,  платке.
Концами этого  платка  гармонист тщательно вытирал свои  пальцы,  которые,
должно быть, потели, что мешало ему, очевидно, свободно действовать ими.
     Он  был  вдохновенного вида:  узкое лицо с  чуть заметными усишками и
белесый  вихор  надо  лбом;   нос  длинный  и  несколько  набок,  а  глаза
победоносца и покорителя женских сердец. Рубаха его, хотя и очень грязная,
поэтому неопределенного цвета, была вышита крестиками - женскими, конечно,
руками.
     Тронувшийся поезд еще  не  прошел мимо  построек станции,  а  он  уже
перебрал ухарски клавиши гармоники и запел тенором:

                    Ко мне барышни приходили,
                    Бутыль водки приносили,
                    С отча-я-я-яньем говорили:
                    - А-ах, жаль, а-а-ах, как жаль,
                    А-ах, как жаль, что ты - мо-