часа  до  начала  атаки  Ливенцев увидел
жидкого, белобрысого, совсем еще зеленого подпоручика-артиллериста, который,
представляясь  Ковалевскому,   глядел  на   него  опасливо  исподлобья.   Но
Ковалевский был очень обрадован.  Он взял его за локоть и  торопливо повел в
окоп:
     - Вот сюда,  поручик Пискунов,  сюда! Здесь самое удобное для вас будет
место: наблюдать отсюда прекрасно, и вы в безопасности. Видите их окопы? Все
как на ладони.  Может быть, фронтальный огонь при таком устройстве окопов, -
при такой ломаной линии,  -  будет и слаб, но зато косоприцельный, да еще на
близких дистанциях -  сильнее и  быть не может!..  А  вон залегла моя первая
рота - в лощине. Когда к ней подойдет вторая, она встанет и пойдет в атаку.
     Ливенцева несколько удивило в Ковалевском, что даже и этому белобрысому
юнцу,  с  потным  плоским носом  и  холодными вялыми  руками,  он  развивает
подробно  придуманный  им  план  атаки.   Он  объяснял  себе  это  тем,  что
наблюдатель этот,  каков бы он ни был сам по себе,  являлся в  его глазах не
только связью с  далекими отсюда машинами войны;  нет,  он олицетворял собою
все  эти  машины,   и  пока  будет  идти  артиллерийская  подготовка  атаки,
Ковалевский не  отойдет ни  на  шаг от него,  от артиллерийского подпоручика
Пискунова.
     Первая рота заняла свои окопы в лощине перед подъемом на 370 еще ночью.
Ливенцев представлял себе  теперь,  как  встанет и  пойдет  резать ножницами
проволоку эта краса полка, подобранная очень тщательно самим Ковалевским еще
в  Севастополе из  красивых,  рослых,  смуглых украинцев,  лучших  певунов и
плясунов и  лучших стрелков полка,  во  главе  с  фельдфебелем Ашлою,  самым
сильным человеком в  полку и  самым представительным из  всех  фельдфебелей,
которого давно уж наметили отправить с австрийским знаменем в ставку,  когда
случится полку захватить с бою это знамя.
     Был снова ясный и  безветренный день.  Снег почти сошел со склонов,  на
которые падали лучи солнца,  но  он  оставался еще на теневых скатах высот и
был там насыщенно синим.
     Высота 370 совершенно молчала,  в то время как против нее с двух сторон
накоплялись роты двух полков,  и  несколько тяжелых и  легких батарей делали
последние приготовления к тому,  чтобы превратить ее блиндажи и редуты,  так
прочно и  так искусно сделанные,  в  нагромождение деревянных обломков среди
бесчисленных ям.
     Четыре  кольта  остались у  Хрящева  в  окопе,  а  здесь,  при  третьем
батальоне, батареей выстроились на бруствере остальные одиннадцать пулеметов
полка,  -  шесть максима и пять австрийских. Теперь атакующий не таился и не
хотел уже пользоваться ни  туманом,  ни  ночью,  ни внезапностью:  теперь он
чувствовал себя  достаточно сильным,  чтобы не  скрываться,  и  взял  себе в
союзники полуденный яркий свет,  чтобы ни одна граната его, ни одна шрапнель
не пропала даром.
     Атака назначена была в тринадцать часов,  и ровно без десяти тринадцать
прапорщик Шаповалов передал  по  телефону командиру легкого  дивизиона,  что
полк к атаке готов.
     Ливенцев видел в полуверсте от окопов первой роты вторую и знал, что за
нею в таком же расстоянии будет идти третья,  потом четвертая; такой простой
план атаки придуман был Ковалевским потому,  что ему был отведен участок для
атаки всего в  шестьсот шагов,  а на остальной участок должны были наступать
роты полка Дудникова.
     Эти десять минут,  оставшиеся до начала атаки,  Ливенцев провел в  том,
что  в  открытом окопе удобнее для  стрельбы устраивал лучших стрелков своей
роты с наказом целиться в австрийские бойницы,  если можно будет эти бойницы
удержать на мушке, а если нет, то по живым целям, когда представится к этому
возможность.
     Даже и  в эти последние перед атакой десять минут загадочная высота 370
напряженно молчала.  Наконец,  ровно в  тринадцать часов,  там,  за деревней
Петликовце, лопнуло в нескольких местах, и сюда на высоту напротив домчались
первые гранаты.  И весь третий батальон, сидевший, стоявший и лежавший около
австрийского блиндажа,  впился глазами в  самый гребень,  по  которому вился
зубчатый сплошной окоп.
     В одном месте окопа там брызнуло вверх дерево козырька и земля.
     - Ага! - довольно сказал Ковалевский Ливенцеву. - Это здорово.
     И еще несколько раз он восхищенно вскрикивал:  "Ага!" -  но об этом уже
только догадываться мог по движению его губ и  по блестящим глазам Ливенцев,
потому что от сплошного гула разрывов ничего не было слышно и  в двух шагах.
Казалось,  что  и  под  ногами земля  гудела и  вот-вот  начнет взрываться и
плескать черноземом и бревнами в воздух,  как там,  напротив, и поэтому сами
собой шире, упористей ставились и глубже вдавливались ноги.
     И показалось,  что бесконечно долго так было,  -  сплошной грохот,  - и
гребень горы в  дыму,  точно там извергается вулкан.  Но прошло всего только
десять минут, отведенные для ураганного огня; потом контуры горы стали яснее
и тверже, - бомбардировка перешла на замедленный темп, а внизу, влево, видно
стало,  как в колонне пополуротно, разомкнутыми рядами, прапорщик Кавтарадзе
вел свою вторую роту к окопам первой.
     Это  была  незабываемо  торжественная  минута,  когда,  выждав  подхода
второй,  поднялась из  окопа первая и  пошла,  и  кто-то  в  ней блеснул над
головою голубой сталью шашки.  Ливенцев догадался,  что  это  -  фельдфебель
Ашла:  офицеры ходили  без  шашек  здесь,  на  фронте.  Он  очень  отчетливо
представил себе,  как идет впереди своих красавцев поручик Одинец,  рослый и
статный человек лет  тридцати двух-трех,  всего за  год до  войны вышедший в
отставку, таврический земец...
     Рота шла к проволочной сети, показавшейся именно теперь, - хотя три дня
уже  была  она  перед  глазами  Ливенцева,   -  очень  широкой  почему-то  и
непреодолимой.
     - Присмотритесь,   есть  ли  проходы?   -  кричал,  подскочив  к  нему,
Ковалевский. - Я не вижу!
     - И я не вижу!  -  крикнул ему Ливенцев,  добросовестно проведя по всей
проволоке ищущим взглядом.
     - Нет?..  Нигде  нет?  -  Лицо  Ковалевского побледнело,  побелели даже
глаза; оно было почти безумное.
     - Нигде не вижу проходов! - беспомощно правдиво повторил Ливенцев.
     А  между  тем  из  каких-то  там  уцелевших в  окопах австрийцев бойниц
доносились сюда редкие,  правда,  ружейные выстрелы,  слышные в  промежутках
между разрывами русских снарядов.
     - Они живы?  Они стреляют,  вы слышите?  -  кричал Ковалевский и тут же
метнулся к  линии пулеметов,  и  оттуда донесся его  покрывший гул  разрывов
голос:
     - Пулеметам выпустить очередь по линии бойниц!
     Нервно зататакали пулеметы. Кое-кто из назначенных Ливенцевым стрелков,
больше наугад,  чем целясь,  -  бойниц не было видно,  -  принялся выпускать
медленно и деловито пулю за пулей.
     Первые ряды первой роты были уже у проволоки,  и вот - очень ярко вдруг
вырвалось это  оттуда -  то  же  самое голубое лезвие шашки Ашлы раза четыре
всплескивало вверх и  падало вниз.  Ливенцев догадался,  что  это  он  рубит
проволоку у  кольев...  Но  вот  он  вдруг как-то  странно нагнулся направо,
взбрыкнув левой ногой,  и упал,  вскочил было и упал снова,  и несколько раз
так с  ним было,  и Ливенцеву против его воли померещились при этом виденные
когда-то в  детстве петухи,  которым у  кухни кухарка Настасья рубила головы
топором на полене,  а они долго подскакивали безголовые и брызгали кругом на
траву кровью.
     И  все стоявшие доверчиво с  ножницами у  проволоки вдруг упали,  может
быть  по  чьей-нибудь команде,  -  мысль отказывалась думать,  что  все  они
подстрелены так же, как несчастный Ашла.
     - Ашла убит!  Вы видели? - подскочил снова к Ливенцеву Ковалевский. - А
они, мерзавцы, уверяли...
     Ливенцев понимал, что "мерзавцы" - это артиллеристы.
     Ковалевский кусал себе губы;  лицо его  перекосилось,  когда он  кричал
Ливенцеву:
     - Капитан Пигарев должен был идти со второй ротой, - где он? Вы видите?
Убит?
     У  Ливенцева  зрение  было  острее,   -  он  присмотрелся.  Он  ответил
неуверенно:
     - Кажется, это Пигарева ведут двое...
     - Ранен? Значит, ранен? Я тоже вижу: ранен!
     - Все трое легли в яму... в воронку!
     - Ранен?  Кто  же  будет  руководить  атакой?  Э-эх!..  Э-э-эх!..  Надо
задержать четвертую! Не подготовлена атака!
     И Ковалевский кинулся в блиндаж к телефону.
     А   Ливенцев  увидел,   как   над  жидкой  ползучей  цепью  подходившей
согнувшись,  как  бы  на  четвереньках,  третьей  роты  лопнула шрапнель,  -
австрийская, с розовым дымом. Через несколько секунд другая, третья...
     - Заградительный огонь это  называется,  -  сказал опытный подпрапорщик
Котылев своему ротному.
     - Заградительный? Откуда?
     - Оттуда, с дистанции...
     - А что же наша артиллерия зевает?
     - Наша все-таки кроет, - сказать нельзя... Если бы всегда так!
     Ливенцев поглядел на  Котылева,  -  у  него был серьезный,  как обычно,
деловой вид, - только глаза шире и густые темные брови выше.
     Вторая и  третья роты ползли вперед небольшими кучками -  по пять-шесть
человек, и у проволоки шевелились лежачие.
     Из  блиндажа выбрался Ковалевский.  Он  был спокойней на вид.  Ливенцев
подошел к нему сказать о заградительном огне австрийцев.
     - Сколько вы насчитали разрывов? - спросил Ковалевский очень живо.
     - Семь... вот восьмой... девятый...
     - Жидко...  Но  все-таки живы!  Ведь наши все время бьют по  гребню,  и
какой результат гнусный!..  А  Пигарев жив и  не ранен...  Сейчас получил от
него телефонограмму. Залег в воронке. Четвертую роту он догадался оставить в
окопе первой...  Потери большие,  но  режут проволоку...  Может быть...  Все
зависит от  артиллерии...  Но  ведь нет,  -  нет ни  одного попадания против
нашего фронта! Нет. Вы видите?
     Действительно,  снаряды  рвались  где-то  сзади,  левее,  ближе  к  той
стороне,  откуда наступал невидный отсюда полк  Дудникова.  Получалось такое
впечатление,  будто артиллерия вся, сколько ее есть, работает на тот полк, а
этот, полк Ковалевского, обрекает на расстрел у широчайшего поля проволоки.
     И  когда  Ковалевский  кинулся  к  наблюдателю,  подпоручику Пискунову,
сидевшему в  окопе,  Ливенцев его понял:  он  сделал бы  то  же самое на его
месте. Он сделал это и теперь не из подражания, - подскочил к окопу вслед за
командиром полка  и  увидел то,  чего  никак не  ожидал увидеть:  подпоручик
Пискунов, скорчившись, лицом вниз, лежал на дне окопа.
     - Что с ним такое? А? Разве к нам долетают пули? - кричал Ковалевский.
     Пискунов не поднял головы.
     - Разрыв сердца, что ли?
     - Это они от испугу, ваше всокбродь, - объяснил один из связных.
     - Ка-ак от испуга?.. А ну, вытащить его сюда, ко мне!.. Че-ерт! Что это
такое?
     Пискунова подняли двое,  схватив его под мышки.  Лицо его было в грязи,
белые глаза едва ли что-нибудь видели ясно.  Если бы его не поддерживали, он
едва ли  мог бы и  стоять,  -  он обвисал как-то всем своим хлипким телом на
руках двух крепких парней из десятой роты - Осмальчука и Швачки.
     - Вы что это... поручик, а? - зыкнул на него Ковалевский.
     Губы Пискунова шевельнулись беззвучно.  Он что-то сказал, но совершенно
ничего не было слышно из-за гула и треска разрывов.
     А Ковалевский кричал уже не ему, а одному из своих связистов:
     - В око-оп его!..  И если он опустит голову ниже бруствера,  бей его по
голове прикладом!
     Пискунова увели, а Ковалевский кричал уже Ливенцеву:
     - Вот какого наблюдателя нам дали, сукины дети!
     И потом тут же тому связному, который стоял в окопе рядом с Пискуновым:
     - Передай на его батарею, что ни одного разрыва против нас нет... что я
спрашиваю, куда они стреляют? Если в небо, то для нас это не нужно, скажи!
     И вдруг он повернулся к Ливенцеву снова:
     - А наши отстреливаются там, не видите?
     Трудно было бы различить в  сплошном орудийном реве примешанные к  нему
слабые выстрелы из винтовок на слух,  - это можно бы было определить, только
внимательно  присмотревшись.   Ливенцеву  показалось,   что  кое-где  иногда
стреляли,  -  по  бойницам очевидно,  больше не по чем было стрелять,  -  но
стреляли из задних кучек.
     - А передние ряды?  Я не вижу,  чтобы отстреливались передние! - кричал
Ковалевский.
     - И я их не вижу! - кричал ему Ливенцев.
     - Но ведь это же черт знает что!  Я передал в штаб полка, что проволоку
режут,  а  они,  может быть,  только лежат под  проволокой,  а?  Где поручик
Одинец, - не различаете?
     Видны были  только все  одинаковые,  желтошинельные,  маленькие,  слабо
копошащиеся местами,  а местами совсем неподвижные; как можно было различить
среди них поручика Одинца?
     - Если он убит или тяжело ранен...  а?..  А у Пигарева какой может быть
кругозор в его яме?
     Внимательно и довольно долго глядя в бинокль, он вскрикнул вдруг:
     - Сто! Сто, не меньше!
     - Чего сто? - не понял Ливенцев.
     - Сто проволок, проволок сто, не меньше, перерезать надо, чтобы сделать
один только проход!  Вы  представляете?..  Сто раз можно быть убитым за  это
время!..  Подлецы!  Пожалели снарядов на  такое важное дело!..  Позици-онная
война,  а не маневренная, нет! А они... Они бы мне лучше проходы в проволоке
сделали, - только, ничего больше... Идиоты!
     И  точно для того,  чтобы доказать,  что он прав,  там,  на гребне,  на
бруствере,  показались один за другим десять,  -  ровно десять,  -  это ясно
видел и сосчитал Ливенцев,  -  австрийцев и стали, как на ученье, в шеренгу,
винтовки у ноги.  Потом они очень четко и согласно, как по команде, взяли на
изготовку,  потом на прицел и совершенно спокойно,  обидно спокойно,  начали
расстреливать на расстоянии каких-нибудь ста шагов от себя ряды первой роты.
     - Это  что-о?  Что  это?  -  дико  выкрикнул  Ковалевский и  кинулся  к
пулеметам.
     К пулеметам же спешил и Струков, еще с утра покинувший свой шалаш ввиду
близкого боя  и  обосновавшийся в  прочном  блиндаже с  двойным  накатом под
саженью земли. Но одиночные стрелки без особой команды уже работали спусками
и затворами, увидя перед собою живую цель.
     Трое -  это заметил Ливенцев -  упали там с  бруствера,  а  может быть,
только  спрыгнули,   остальные  же,   выпустив  по  обойме,  взяли  к  ноге,
повернулись, как по команде, и сошли так же неторопливо, как взошли.
     Это уж было похоже на явное издевательство.  Выходило,  что там, в этих
подземельях,  не только никто не подавлен нашим ураганным обстрелом, как был
подавлен им  артиллерийский подпоручик Пискунов,  но  его  как  будто  и  не
заметили вовсе, как не замечали пуль наших стрелков. Однако там молодечество
не  ограничилось этими десятью.  Только они сошли,  на смену им вышли другие
десять,  и  все  повторилось,  как на  ученье перед казармой:  выстроились в
шеренгу, в два приема взяли на прицел винтовки...
     Около пулеметов бушевал,  выходя из себя,  Ковалевский.  Действительно,
было обидно,  -  эту великую обиду остро чувствовал и Ливенцев,  -  пулеметы
деятельно  татакали,  -  одиннадцать  пулеметов,  -  австрийцы  же  спокойно
опоражнивали свои обоймы по несчастным, не добитым еще солдатам первой роты,
молодцам,   красавцам,   превосходным  стрелкам,   -  цвету  полка!  И  они,
превосходные стрелки,  совсем не отвечали на этот дерзкий обстрел... Значит,
не могли уже больше владеть винтовками...
     Под  неистовый  крик  Ковалевского пулеметы  заработали  вовсю,  и  это
все-таки оказало желанное действие:  больше уж  не стало видно смельчаков на
брустверах,  но как раз в это время почему-то совершенно прекратился обстрел
высоты из орудий,  -  не было уж видно ни одного разрыва, очень слышна стала
методическая, как у швейных машин, трескотня пулеметов, старавшихся нащупать
бойницы, как видно совсем не поврежденные снарядами.
     - Почему же замолчали наши?  -  кричал Ковалевский.  - Почему замолчала
ваша  батарея,   подпоручик  Пискунов?   -   подскочил  он  к  незадачливому
наблюдателю.
     Пискунов боялся уже теперь ложиться на  дно окопа,  -  около него стоял
связной с винтовкой, - он только втиснул голову в плечи, насколько позволила
ее втиснуть тонкая,  беспозвоночная на вид шея,  и дрожал мелкой дрожью. Так
же стоял он и тогда,  когда связной бесцеремонно повернул его,  как музейную
куклу, лицом к командиру полка.
     - Вытащи его из окопа! - приказал связному Ковалевский.
     Ливенцев придвинулся ближе, мигнув Струкову.
     - Ты...  офицер,  или...  или что ты такое?  -  с  бранью гораздо более
крепкой,  чем эта брань удавалась подпоручику Кароли, накинулся на Пискунова
Ковалевский.
     Пискунов,    потерявший   совершенно   человеческий   облик,   пятился,
Ковалевский наступал,  хватаясь за  кобуру браунинга,  но когда он выхватил,
наконец, браунинг, Пискунов бросился вдруг бежать.
     - Застрелю-ю-ю,  сволочь!  -  кричал, ринувшись за ним, Ковалевский, но
следивший за  его  движениями Ливенцев бросился к  нему и  еле  удержал его,
обхватив сзади.
     Пискунов  бежал  самозабвенно.  Откуда  взялась  такая  резвость в  его
дрожавших,  обомлевших тонких ногах, - непонятно было Ливенцеву, но он скоро
исчез за гребнем, а оттуда, из-за другого гребня, с высоты 370 вдруг налетел
целый рой шрапнели.
     И  хотя  на  Ливенцева глянуло было  за  секунду перед этим  совершенно
безумное лицо Ковалевского, готового крикнуть уже ему, непрошеному защитнику
Пискунова,  что-то  незабываемо  оскорбительное,  эта  австрийская шрапнель,
обдавшая все кругом пулями,  как градом,  и  окутавшая всех удушливым дымом,
погасила вспышку.
     - В блиндаж! Идите в блиндаж! - закричал Ливенцев, не отнимая от своего
командира заботливых рук.
     Струков впереди их тоже бежал к блиндажу,  согнувшись.  За ним побежали
они оба - Ливенцев и Ковалевский.
     Шрапнель  молотила по  третьему батальону недолго,  -  не  больше  пяти
минут;  появились первые в  этот  день  раненые и  убитые,  -  всего человек
двенадцать.  Однако  пулеметы,  стоявшие в  ямках  на  бруствере в  ряд,  не
прекратили стрельбу,  как  под  внезапно налетевшим,  хотя бы  и  проливным,
дождем не прекращают работы хорошие рабочие.
     Ковалевский  же  в  блиндаже  вызвал  центральную  станцию  и  приказал
справиться, почему замолчали батареи.
     И вот в ответ на этот понятный, казалось бы, вопрос поползла совершенно
непостижимая телефонограмма:  срочный  и  довольно длинный  приказ  генерала
Баснина,  которым полк Дудникова почему-то  совсем снимался с  высоты 370  и
направлялся на более южный участок австрийских позиций, а полку Ковалевского
ставилась задача непременно овладеть второй укрепленной полосой.  Артиллерия
же на участке его полка замолчала в видах того, чтобы не перебить своих.
     Телефонист химическим карандашом,  щедро его  слюнявя,  так как свету в
блиндаже было  немного,  а  ему  хотелось ясно  видеть  свои  же  строчки на
шершавой бумаге,  записывал этот длинный приказ,  от которого у Ковалевского
все  шире  становились глаза,  пока он,  наконец,  не  выскочил из  блиндажа
освежиться.  Струков,  вздергивая плечами  и  выпячивая  губы,  вскрикивал с
паузами:  "Что за дичь!.. Что за пропасть!.. Боже мой, как нам не везет!", -
а  Ливенцев пытался все-таки  что-нибудь  понять  и  осмыслить в  этом  явно
бессмысленном приказе, когда в блиндаже появился снова Ковалевский.
     - Кончил принимать? - заорал он на телефониста.
     - Так точно,  - вытянулся, руки по швам, тот, твердя про себя последние
три слова, которых не успел записать.
     - Давай сюда!
     - Еще дописать три слова, вашескобродь!
     - Черт  с  ними!  Три  слова,  -  черт  с  ними!  Весь  первый батальон
расстрелян,  а они тут...  мать... мать... мать... с тремя словами!.. Вместо
трех тысяч снарядов - три слова!.. Кончено с первым батальоном!..
     И  Ковалевский так  поглядел  на  Струкова и  Ливенцева,  что  Ливенцев
прикусил себе  до  боли