бревна тратить,  -  это для нас мотовство,  роскошь.  Тут хотя бы через топь
перебраться без особых потерь на глазах у противника.
     - А разве понтонов нам не могут дать?
     - Куда там  понтоны!  Они есть в  корпусе,  только их  берегут для реки
Стрыпы, а до Стрыпы поди-ка, сначала допрыгай.
     - Так  что  не  лишено вероятия,  что  командиры полков на  совещании у
начдива придут к решению - в наступление ни в коем случае не идти, пока...
     Ваня не дал Ливенцеву закончить его соображения, - слегка ударил его по
спине ладонью и отошел.
     Между тем совещание в  штабе дивизии было действительно бурным,  о  чем
Ливенцев узнал на другой же день.
     "При  таких  условиях  в  наступление  идти  совершенно  немыслимо!"  -
раздавались на  совещании бунтарские слова;  и  говорил их не кто иной,  как
полковник Ковалевский, ссылаясь на фешинскую разведку, на отсутствие дорог в
тылу, на распутицу.
     Он говорил:
     - Для  меня  совершенно ясна  мысль этой зимней операции.  Взят участок
фронта наиболее топкий,  но нельзя же, чтобы он был до того топкий, что даже
непроходим!  Взят участок фронта с наименее активным противником, но вот, по
данным  рекогносцировки,  мы  видим,  что  этот  наименее активный противник
оказался очень активен!  Мало того, что позиции выбраны им чрезвычайно умно,
они еще и  укреплены чрезвычайно сильно.  Надежды на  тяжелую артиллерию?  У
меня они тоже были.  Но  они рассеялись во время марша от станции Ярмолинцы.
Базировать всю зимнюю операцию большого масштаба на  станцию в  пяти дневных
переходах от фронта,  что же это такое,  как не чрезвычайное легкомыслие? Мы
терпели неудачу за неудачей на германском фронте почему? Потому что германцы
вводили в  дело  набранные в  тылу большие силы на  том  или  ином небольшом
участке нашего фронта и неизменно прорывали наш фронт. Мы затеяли сделать то
же самое,  мы собрали большую свежую армию и готовимся бросить ее на прорыв.
Но у  германцев сзади их фронта прекрасно развитая сеть железных и шоссейных
дорог!  Но  за  германской  тяжелой  артиллерией на  десятки  верст  тянутся
непрерывно один за другим грузовики со снарядами,  а у нас что?  Разве мы не
видели,  какая  пробка  образовалась  даже  на  той  же  несчастной  станции
Ярмолинцы?  Стоят вагоны со снарядами несколько дней,  - только вдумайтесь в
это  -  несколько  дней!  -  и  их  не  в  состоянии разгрузить.  Мы  начнем
наступление,  и  как  раз  в  тот  момент,  когда нам до  зарезу нужна будет
поддержка тяжелых пушек и гаубиц, они будут молчать, а снаряды для них будут
лежать  на  станции Ярмолинцы или  в  лучшем случае в  Городке,  когда  туда
дотянут,  наконец,  ширококолейку,  но их не будет на фронте. И нам придется
посылать пехоту,  делать совершенно невозможное, то есть, попросту, заведомо
губить полки,  чтобы в  сотый раз  доказать всем уже  известное,  что пехота
позиций с  неповрежденной проволокой в  несколько рядов взять не может.  Вот
для этого только,  значит,  мы затрачивали столько энергии на обучение своих
людей,  для этого создали прекраснейший боевой материал из ополчения,  чтобы
бросить его просто в грязь,  как мусор?..  Когда германцы заняли Вильну, они
не  пошли дальше ввиду наступавшей зимы и  перед Вильной устроили окопы,  но
чем и как? Окопной машиной. Проходила машина, а за ней оставался след в виде
окопа глубиною в сажень. И окопы эти тут же бетонировались и накрывались. Мы
же  должны заставлять своих прекрасных солдат рыть окопы саперными лопатками
в такой раскисшей земле,  которая плывет и сплывается и будет их засасывать,
а  мы  не имеем даже дерева,  чтобы укрепить стенки окопов,  не говоря уже о
бетоне!  Нужно же  было иметь хоть сколько-нибудь воображения,  воображения,
да,  чтобы представить,  как можно провести подобную операцию на деле,  а не
только соображение о том,  какой она вызовет эффект в Румынии!  В результате
так   плохо  подготовленной  операции  эффект  может  быть   только  один  -
отрицательный,  и  хитроумная красавица эта,  от которой в  боевом отношении
ждать серьезной помощи очень наивно,  - упадет в объятия того же Вильгельма,
как и Болгария!..
     Пока  Ковалевский  говорил  это,  семеро  его  слушателей  разнообразно
крутили усы  или утюжили бороды.  У  каждого из  них была своя,  большая или
меньшая,  оторопь от всего того,  что они видели кругом, но оторопь эта была
не  совсем  ясной,  расплывчатой;  после  слов  Ковалевского  она  принимала
определенные очертания,  однако до  того нежелательные,  что генерал Котович
сказал, подняв бороду к носу:
     - Нельзя так  мрачно смотреть на  вещи,  нельзя!..  Вы  очень сгущаете,
сгущаете краски, Константин Петрович! Очень! Так нельзя!
     Это был добрый благообразный старец.  Когда-то в ранней молодости он во
время  русско-турецкой войны  провел  месяца  три  в  Бухаресте.  Прекрасные
воспоминания сохранились у него об этом веселом городе. Между тем ведь тогда
тоже  была  тяжелая  война:   Шипка,   Плевна,  Осман-паша...  Сколько  было
поражений,  сколько потерь,  однако кончилось благополучно. Он считал, что у
него тоже есть военный опыт.  Наконец,  и в полевом уставе предусматривается
случай, когда нам может быть тяжело, но...
     - Врагу  нашему  тоже  нелегко будет,  когда  мы  засыпем его  тяжелыми
снарядами,  и  вы увидите,  как это все обернется на деле,  а  не в  теории.
Теория всегда бывает прямолинейна,  вот именно прямолинейна,  а практика всю
эту  прямолинейность  нивелирует:  там  уголок  отрежет,  здесь  отрежет,  -
смотришь, и вышло именно так, как надо.
     - Теория   всегда   прямолинейна,   совершенно   верно,   -   подхватил
Ковалевский, - но разве это ваше замечание относится ко мне? Разве я сочинял
оперативный план?  Я  ведь не  сижу уже в  штабе,  я  не теоретик больше,  я
практик,  и я всячески постараюсь, конечно, содействовать... выполнению даже
и такого плана,  если переменить его нельзя, потому что он не сулит удачи...
Но я хотел бы одного,  - прошу не понять меня превратно, - чтобы в план этот
были внесены существенные поправки.
     - О каких поправках мы можем подымать вопрос,  - не понимаю, - удивился
полковник  Палей,  начальник  штаба  дивизии,  тоже  генштабист,  низенький,
плотный, чернобородый полтавец. - Хорош или нет план, но ведь расчет делался
только на тяжелую артиллерию и внезапность.
     Матерый здоровяк Фешин поглядел на него прищурясь и сказал веско:
     - Эх,  уж  эта  внезапность!  Фантазия.  Штабная  наивность...  Неужели
кто-нибудь серьезно может рассчитывать на то положение,  -  явно нелепое,  -
что противник не  знает о  приходе на  фронт целой армии,  чуть не в  двести
тысяч?  За круглых идиотов,  что ли,  считают австрийцев?  Да у  них шпионаж
поставлен на пять с плюсом!
     - Я не отрицаю, что австрийцы могут знать, что пришло подкрепление...
     - Хорошо подкрепление, - целая армия! Тоже иголочка в возу сена!
     - Но они не знают,  что наступление назначено через три дня, - закончил
Палей.
     - Узнают.  Сразу узнают,  как начнут их обкладывать ураганным огнем,  -
вставил Ковалевский.
     Фешин же добавил:
     - А раньше незачем им и беспокоиться: их позиции неприступны.
     - Но ведь пока что это только ваше личное, притом единственное, мнение,
что они неприступны, Семен Афанасьевич, - мягко заметил Котович. - Мнение же
штаба фронта совсем иное.
     - Да,  иное,  иное мнение!  И этот вопрос - приступны, неприступны - мы
оставим совсем.  Он для нас лишний, - очень решительно выступил вдруг Баснин
и  даже стукнул толстой ладонью о  ребро стола и усиленно замигал выкаченным
черным  маслянистым правым глазом.  -  Наша  задача -  эти  позиции взять  и
наступать дальше, в долину Стрыпы!
     Ковалевскому  никогда  раньше  не   случалось  видеть  этого  грузного,
ожирелого старика таким воинственным,  но  он  непритворно испугался,  когда
старик, запинаясь от охватившего его азарта, вдруг обратился к Котовичу:
     - Прошу передать руководство...  общее руководство...  всей артиллерией
дивизии... мне!
     - Вот  наконец-то  разговор наш ставится на  деловую почву,  -  заметно
обрадовался Котович.  -  Конечно,  безусловно,  артиллерия вся должна быть в
одних руках.  -  И он даже выставил вперед руки, сжал их в кулаки и притянул
их к своей тощей, впалой груди, будто взял вожжи.
     - Ка-ак в одних руках? Весь тяжелый дивизион? - ожесточенно поглядел на
него Ковалевский.
     - А  где,  кстати,  командир дивизиона?  Или  вы  его не  приглашали на
совещание, ваше превосходительство? - спросил Фешин.
     - Нет,  он  получил приглашение,  но только...  он ведь старый человек,
этот  полковник Герасимов.  Он  прислал рапорт,  что  его  всего разломало с
дороги,  лежит и припарки делает, хе-хе!.. Да он по существу нам теперь и не
нужен!  Куда ему прикажут поставить орудия, туда и поставит... Я поручаю это
всецело Петру  Лаврентьевичу,  -  любезно дотянулся благообразный Котович до
жирной спины Баснина, который в ответ на это качнул своей бульдожьей головой
и внушительно кашлянул.
     Два других командира полков сидели все время молча и курили, прикуривая
папиросы один у другого.  Прямого касательства к ним совещание не имело, так
как полк одного назначался в  дивизионный резерв,  полк другого -  в  резерв
корпуса.
     - Поскольку  я  представляю  себе  сущность  предстоящей нам  атаки,  -
сдерживаясь с видимым трудом,  заговорил Ковалевский, - когда двум атакующим
полкам  указаны  определенные  участки  фронта,  мне  кажется  неопровержимо
логичным разбить  всю  нашу  тяжелую  артиллерию между  атакующими полками и
подчинить одну ее часть Семену Афанасьевичу, другую - мне! Притом разбить на
две  неравные части -  по  важности задачи,  какая выпадает на  долю каждого
полка.  Вот мое мнение! Раз я ответственен за результат боя на своем участке
атаки,  я должен иметь в своем подчинении и орудия.  Вот мое мнение.  А если
по-доз-ре-вается,  что я не в состоянии управиться с артиллерией,  какая мне
будет отведена, то...
     - Никто таких подозрений не высказал,  что вы,  Константин Петрович!  -
всплеснул руками начальник дивизии.
     - Тогда зачем же мне дают няньку?
     - Прошу...  э-э...  выбирать выражения! - тяжело глянул на Ковалевского
Баснин.
     - Не   надо  горячиться,   да,   преждевременно  горячиться  зачем?   -
примирительно сказал, поморщась, Котович, а Палей добавил:
     - Мортиры именно так и поделены,  как вы говорите, Константин Петрович:
четыре на ваш участок, восемь на участок Семена Афанасьевича.
     - Ка-ак так?  На мой участок... где высота триста семьдесят... И только
четыре  мортиры?  -  как  ужаленный вскочил Ковалевский;  Фешин  же  скромно
рассматривал заусеницы на своих ногтях и молчал. - Высота эта - ключ ко всем
позициям австрийским,  насколько я умею читать карты,  - ко всем позициям на
участке нашего  корпуса,  и  только  четыре  мортиры?  И  почему  же  Семену
Афанасьевичу восемь  мортир,  когда  его  задача  всего-навсего занять  одну
деревню?  Деревню Пиляву взять?  Дайте мне  этот  участок,  я  его  возьму с
налета,  и  никакой тяжелой артиллерии мне  не  надо.  Для  такой  пустячной
задачи!
     - Ого! Пустячной! Жаль, что не вы делали рекогносцировку, - зло заметил
Фешин.
     - Очень жаль,  очень жаль,  что не  я!  Сколько может быть австрийцев в
этой Пиляве?  Сторожевой отряд?..  Не больше роты? Пусть они там хотя каждую
хату защищают...
     - Дело совсем не в этом,  -  перебил Фешин.  - Соображения за то, чтобы
восемь  мортир  на  моем  участке сосредоточить,  базировались вот  на  чем:
Ольховец для мортир непроходим,  а  ваш участок за Ольховцем.  Вы и  четырех
мортир туда не перетянете,  куда же вам все двенадцать? У меня же на участке
они  могут  спокойно  разместиться и  действовать сообразно обстоятельствам.
Почему вы  думаете,  что они не  подготовят вам вашей атаки на высоту триста
семьдесят?  Укрепления же около Пилявы надо видеть,  чтобы не говорить,  что
пустячное дело - взять эту деревню...
     Тут  Фешин пустился в  большие подробности касательно силы и  сложности
укреплений,  возведенных будто бы  около Пилявы;  Ковалевскому же было ясно,
что  это  одно  лишь  наигранное красноречие опытного  командира  полка,  не
желавшего брать на себя явно рискованной задачи с высотою триста семьдесят и
заранее уступившего ее в штабе дивизии своему товарищу-генштабисту.
     Спор  между  ними  разгорелся.  В  спор  этот  вмешались  и  молчаливые
командиры двух других полков,  и Баснин,  и даже совсем уже полубезжизненный
лысый  старичок с  одышкой,  генерал-майор  Лядов,  командир другой бригады.
Фешин заявлял,  между прочим,  что  люди его  полка съели уже  носимый запас
сухарей,  ввиду малых порций хлеба;  что  если не  подвезут в  ближайшие дни
хлеба и мяса, а также перевязочных средств, то наступление вообще немыслимо.
Разгоряченный спором,  он даже написал на листке, выдранном из своей полевой
книжки,  рапорт  начальнику  дивизии:  "Оборудование  линии  развертывания и
перевязочных пунктов при отсутствии перевязочных средств невозможно. В этом,
как  и  во  всем  другом,  ярко  сказывается  полное  отсутствие  какой-либо
подготовки операции со стороны тыла.  Я не знаю,  что предпринимается свыше,
но  категорически утверждаю,  что голодные и  обледенелые люди не могут дать
того максимума работы,  который я,  в  силу поставленной мне задачи,  от них
потребую!"
     Может  быть,  ввиду  именно  такого отчаянного рапорта восемь мортир из
дивизиона так и  остались за  Фешиным,  сколько ни пытался их отбить у  него
Ковалевский.
     На  совещании этом выяснилось,  между прочим,  что  на  участок второго
корпуса,  рядом  с  которым  приходилась дивизия,  исключительно для  съемок
позиций австрийцев было прислано пять самолетов, но два из них уже разбились
при  посадке;  что  для устройства переправы через Ольховец штаб дивизии уже
начал  искать,  но  никак не  может найти ни  одного саперного офицера;  что
корпусный инженер хотя и существует, но засел где-то в глубоком тылу, пьет и
играет в карты,  и выцарапать его из тыла на фронт невозможно;  что понтонов
для  переправы через Ольховец штаб корпуса и  после повторных и  настойчивых
просьб  не  дает,   советуя  обойтись  местными  средствами;  что  хотя  для
корректирования орудийного огня и была передана в распоряжение штаба дивизии
воздушная рота в несколько змейковых аппаратов, но в ближайшие дни аэростаты
подниматься не могли, так как поломались колеса и шестерни у лебедки...
     План   наступления  все-таки  был   на   этом  совещании  намечен,   но
Ковалевский,  поздно вернувшийся в штаб полка,  находил его настолько трудно
выполнимым,  что не спал сам и не давал спать своему адъютанту часов до двух
ночи, - пил чай с коньяком и ругался не менее витиевато, чем Кароли.
     А  через три  дня,  после обеда,  он  приказал полку,  пользуясь густым
туманом,  перейти к  хате на  Мазурах,  всего верст за семь от фронта,  куда
должны  были  ранее  отправленными ротами  свозиться добытые из  разнесенных
фольварков лес и солома.
     Неуклонно исполняя приказ,  размешивая сырой и  мягкий снег  в  грязную
жижу,  негромко,  но деловито на ходу ругаясь,  по-детски доверчивый к своей
судьбе, приближался полк к своей голгофе.
     Ввиду  того,  что  на  другой  день  не  предполагалось  варить  обеда,
приказано было мясные порции не есть, а положить их в вещевые мешки вместе с
хлебом.  Приказом  по  седьмой  армии  ранним  утром  назначена  была  атака
австрийских позиций.


        "ГЛАВА ВОСЬМАЯ"

     На  высоте Мазуры от  бывшей здесь деревни галичан уцелела всего только
одна  халупа;  остальные  были  наполовину разрушены австрийскими снарядами,
потом разобраны на дрова в окопы.  Около этой-то халупы на соломе, сваленной
прямо в  грязь,  и  на  кучах жердей,  приготовленных для починки гати через
Ольховец, расположился на привал полк.
     Так как наступление назначено было на  два часа ночи и  подниматься для
этого надобно было в час, а в час могло быть отнюдь не светлее, чем теперь в
десять,  то  о  сне никто и  не думал,  хотя,  после утомительной прогулки в
десять  верст  по  топкой черноземной пахоте,  всем  просто животно хотелось
спать. Солдаты шутили, ложась на солому и жерди:
     - Эх,  и постеля ж добра для последнего разу!.. А как австрияков почнем
гнать, тогда уж и такой не будет.
     Не все до дна в  этой и  подобных шутках звучало,  как горькая насмешка
над тем, что их ожидало. Если бы человек не надеялся на лучшее, он не был бы
человеком.
     Поодаль от людей, тесно связанные с ними общей судьбой, фыркали в сырой
темноте лошади обоза,  пулеметных и патронных двуколок,  походных кухонь.  В
кухнях кипятили воду для чаю,  но  разводить костры,  чтобы погреться,  было
строго воспрещено Ковалевским.  Он запретил даже и курить, чтобы случайно не
подожгли солому,  но не курить крученок оказалось выше человеческих сил, - и
повсюду на привале вспыхивали, как волчьи глаза в лесу, огоньки зажигалок.
     Сам Ковалевской со своим штабом и связистами занял единственную комнату
халупы, поставив в угол походную койку и маленький столик, на котором горела
свечка в  бутылке из-под  рома.  В  двух  окошках хаты уцелело только четыре
стекла, остальные восемь были кое-как заткнуты соломенными жгутами.
     Наладив связь  со  штабом своей дивизии,  телефонисты пропускали провод
через  разбитое стекло  окна,  связываясь теперь  со  штабом соседнего полка
справа,  полка другой кадровой дивизии,  другого корпуса.  Ковалевскому дано
было знать,  что этот полк будет наступать в одно время с его полком и в том
же направлении, несколько правее его полка.
     Со  штабом  этого  полка  ему  хотелось  договориться  о   подробностях
наступления,  чтобы не было разброда сил и разнобоя действий,  и когда связь
была, наконец, налажена, Ковалевский тут же припал к трубке телефона.
     - Говорит  полковник  Ковалевский...   В  какое  время  снимаетесь  для
наступления? С точностью до одной минуты, чтобы я мог сделать расчет...
     Ответ пришел совсем неожиданный:
     - Выступаем в половине шестого.
     - Ка-ак в половине шестого?  - подскочил Ковалевский. - Я не ослышался?
В половине шестого?  Вот тебе раз!  А где же внезапность,  на которую мы все
время били?..  В  половине шестого будет уже светать,  и  мы понесем большие
потери... Чье это приказание?
     Ему ответили, что так приказал командир второго корпуса Флуг.
     Ковалевский позвонил в  штаб своей дивизии генералу Котовичу и  начал с
обычного бесстрастного "доношу,  что...",  но чем дальше говорил, тем больше
впадал в раздражение:
     - ...Час наступления отодвинут почему-то  до половины шестого утра,  но
так как моему полку необходимо наступать на четыре версты в глубину, так как
необходимо иметь время,  чтобы окопаться,  так  как  нужно как  можно скорее
занять артиллерийские позиции на западном берегу Ольховца и так как при этом
ночном наступлении мы потеряем гораздо меньше людей,  я  не изменяю отданных
мною приказаний и буду наступать в два часа!
     Он ожидал,  что Котович будет по обыкновению думать вслух и мямлить и в
конце концов согласится с ним, но старец ответил неожиданно твердо:
     - Вы должны согласоваться со своим соседом справа без всяких отговорок!
Преждевременное выступление ваше буду считать преступлением!
     Ковалевский сказал:  "Слушаю, ваше превосходительство!", а когда бросил
трубку, энергично добавил:
     - Начинается абракадабра,  черт бы их взял,  дураков!  -  и выскочил из
хаты наружу освежить голову, потому что застучало в висках.
     Офицеры плотной толпой окружили его. Он сказал им:
     - Наступление отложено до рассвета,  господа.  Я думаю,  что нечего вам
тут зря маяться. Прошу до моего шалашу. Заходите греться.
     Когда  втиснулось в  комнату  человек пятьдесят офицеров,  сразу  стало
тяжко дышать и свеча в бутылке спустила свой язычок,  но Ковалевский,  вой