бог с ними, пусть, - протянула Наталья Львовна. - Это
ничего,  а  то  без  них  скучновато...  И  двор при ней был какой-нибудь?..
Фрейлины?
     - При  опальной царице?..  -  Павлик  добросовестно задумался было,  но
решил,  улыбаясь:  -  Ну  уж,  какие  фрейлины!..  Фрейлины все  в  Византии
остались...
     - За  что  же  она вдруг стала опальная?..  Впрочем,  это известно -  а
вот...  Такую красивую, - ну, зачем ее в мужские монастыри? Только искушение
лишнее...  - И, заметив четкую белую кошечку, пробирающуюся мягко по темному
сырому шиферному скату в балке, внизу, оживленно дернула за рукав Павлика:
     - Поглядите, какая прелесть!
     Павлик поглядел и сказал:  "А-а...  вижу..." Он думал о том, что монахи
тоже любили,  должно быть,  когда выезжала из  своих покоев царица...  Может
быть,  она  напоминала им  Георгия Победоносца...  Конечно,  конь у  нее был
белый, с крутой шеей, с точеными ногами, а хвост трубой...
     - Это чья-то с нижних дач!.. Здесь ни у кого нет такой белой...
     - Должно быть, с нижних, - согласился Павлик.
     - Ну, и что же эта царица, как?.. Она здесь и умерла?.. Или ее простили
все-таки?
     - Нет, нет, - умерла здесь.
     - Не про-сти-ли!..  Бедная женщина!.. Вам ее жалко, Павлик? А почему бы
ей и не здесь умереть?.. Чем плохо?
     - А вы?..
     - Что  "я"?..  Эти  вон человечки черные,  -  зачем они там?  Вон около
барки...
     - Турки... песок грузят на фелюгу.
     - Зачем?
     - Куда-нибудь повезут.
     - А-а... посыпать дорожки?
     - Нет, на штукатурку, кажется...
     - Ну, вы сами не знаете!.. На шту-ка-турку!
     - Так мой Увар мне говорил. Я его спрашивал, - я не сам...
     - Ну,  все равно...  "Что я",  -  вы спросили?..  Нет, мне ее как-то не
жалко, эту царицу. Как ее звали, кстати?
     - Вот имени я не нашел...  Почему-то имени нигде не было... Не нашел...
И Максим Михалыч не знает.
     - Не все ли равно?.. Дарья, например - царица Дарья.
     Павлику это имя не  понравилось,  и  не  понравилось ему еще то,  зачем
шутит Наталья Львовна.  Ему же и теперь,  днем,  припомнилось,  -  глядят со
стороны моря (это было странно,  что именно со стороны моря,  а не оттуда, с
горы) иконописно-широкие грустные глаза,  и  над  ними,  прикрывая весь лоб,
простая, только непременно с жемчужинами, темная кика, вроде скуфейки.
     - Схоронили ее все-таки где же? - спросила Наталья Львовна.
     - Здесь.  -  Павлик представил было,  что  тело  ее  вот  на  таком  же
паруснике повезли хоронить в  Византию (при попутном ветре могли бы  доехать
за  одни сутки),  и  добавил поспешно и  недовольно,  точно его  обидели:  -
Конечно, здесь.
     - А могила ее, конечно, не сохранилась?
     - Ну  еще бы!  Какая же это могила:  ведь тысячу двести лет назад!..  И
монастыри-то уж растаскали по камешку.
     - Может, мы по ним ходим?..
     А в это время нанятые Иваном Гаврилычем дрогали,  подвод десять,  гужом
выползали,  спускаясь с  лесной верхушки горы как  раз  на  открытую упругую
желтую дорогу,  и на заторможенных колесах, как на связанных ногах, медленно
поползли вниз.
     - Ну,  конечно,  монастыри эти пошли на мостовую!  - живо ответила себе
Наталья Львовна.  -  И крепость,  и эти "покои" (воображаю,  какие там могли
быть "покои"!) этой царицы Дарьи,  и...  что там еще?..  И плита, конечно, с
надписью:  "Здесь погребен прах..."  "Прах" -  красивое слово!..  Прах!..  И
совсем это не идет к мертвому телу.
     - Это по-гречески было написано.
     - Ах,  да...  Ну  уж,  конечно,  по-гречески...  И  как же  именно?  Не
знаете?.. Ну, все равно.
     - Или, пожалуй, и по-латыни, - задумчиво сказал Павлик.
     Султан в  небе  растаял,  и  гора  сделалась спокойнее и  как-то  ниже:
будничный - совсем рабочий вид стал у этого Таш-Буруна, похожего на слоновью
голову  с  покорно опущенными бивнями,  -  как  будто  и  у  него  появилась
сознательная мысль: растаскивают по камешку, сволакивают вниз... время!
     - А  вы,  Павлик,  не  верите,  что  кто-нибудь в  самом деле под  коня
бросался?.. Вот вы сказали: легенда. Не верите?
     Павлик отвернулся,  потому что об его ноге была уже речь раньше,  и  он
сказал,  что упал с  крыши,  со  второго этажа,  а  Алексею Иванычу зачем-то
объяснял,  что упал будто бы с высокого дерева,  и принялось болеть.  Теперь
ему стыдно стало, что когда-нибудь Наталья Львовна узнает правду; он ответил
обидчиво:
     - Зачем же  в  это  верить?!.  Хорошо и  то,  что красиво придумано.  -
Тройка,  искалечившая его,  представлялась ему иногда огненной, как где-то в
Ветхом завете;  а отец его знал о тройке,  что она -  купцов Шагуриных, и уж
давно вчинил иск за увечье сына, и дело это должно было разбираться весною.
     Они  вышли  к  белому шоссе,  не  тому,  которое проводил внизу Алексей
Иваныч, а к другому, верхнему, по которому вечно двигались, страшно тарахтя,
груженые и пустые длиннейшие арбы.  Теперь тоже тарахтело несколько, - везли
куда-то  на  виноградники новые  желтые  дубовые колья  и  пустые  перерезы,
прикрученные веревками.
     Павлик видел,  что Наталья Львовна не  замечает или показывает,  что не
замечает тех усилий,  с которыми он переставлял свои костыли рядом с нею: от
этого ему  было хорошо с  ней,  и  казалось нужным еще рассказать ей,  где и
какие тут были тогда селения,  крепости,  и чем торговали тогдашние купцы по
всему этому берегу.
     - Да откуда вы все это знаете? - спросила, наконец, Наталья Львовна.
     - А  вот...  есть  тут  такой  Максим  Михалыч,  он  -  бывший  историк
гимназический...  У него в книгах роюсь... А откуда я его выдрал?.. Это меня
раз  повез Алексей Иваныч на  свои работы,  а  он  как раз с  базара ехал...
увидел: гимназическая шинель, - очень обрадовался (здесь ведь нет гимназии),
- ну и к себе завез.
     - Ишь ты!.. Хороший какой.
     - Да, он... вы не улыбайтесь так, - он действительно хороший.
     - Павлик,  вы будете ученым,  -  сказала убежденно Наталья Львовна. - И
вот, для вас у меня имеются конфеты, я сейчас найду... Не для меня уж, нет -
для вас именно.
     - Не хочу я быть ученым... и конфет не хочу, - буркнул Павлик, обидясь.
Но,  покопавшись в сумочке, нашла Наталья Львовна несколько длинных леденцов
в серебристой обертке и с красной надписью:  "Будущность". Слово это Павлика
примирило.
     По шоссе было легче идти, и отсюда другое было видно, не то, что всегда
видел с Перевала Павлик. Здесь вправо вниз бесчисленные, на вид очень легкие
и  мягкие,  сплетаясь,  стелились гусиными лапами лиловатые балки,  поросшие
кустами,  и переходили в долину, всю из одних садов, недавно перекопанных, и
потому теперь тепло-разодранно-рыжих,  с четкими,  рабочего вида, деревьями,
обмазанными известью с  купоросом;  влево  вниз,  тоже  за  гусиными лапками
балок, мрело море, уводящее душу, потому что был редкостный для зимы штиль и
горизонт расплылся по  воде и  небу (на такое море смотреть всегда почему-то
нехорошо было Павлику). А прямо перед глазами в лесу на горах, в трех разных
точках и очень далеко одна от другой, белели лесные сторожки.
     Павлик подумал,  что  от  этих  именно трех белых точек,  растерянных в
огромной пустоши,  в  лесу,  стало грустно Наталье Львовне,  потому что  она
повторила, задумавшись:
     - А у меня вот уж будущности нет.
     И  даже  ниже ростом вдруг она  показалась Павлику,  и  меховая шапочка
ее...  как будто такую же  точно носил кто-то очень родной...  И  только что
придумал он,  как спросить ее о будущности, как тут двое, не то бродяжек, не
то пришлых рабочих,  -  один в чувяках, подвязанных на манер лаптей бечевкой
по суконным чулкам,  и  в  пушистых волосенках из-под старенького картузика,
другой -  в  толстых сапогах-бахилах и  в шапке,  надвинутой на оттопыренные
красные уши, нагнали их, тихо идущих, и второй хриповато крикнул Павлику:
     - Эй, парнишка! Это мы на Биюк-Чешму идем?
     - Какой тебе здесь "парнишка"!?.  Это -  панич,  а  он  -  "парнишка!".
Обращения не знает! - выговорил ему первый, с изумленными мелкими глазками и
маленькой бородкой.  -  Вы  ему,  господа,  извините:  он -  деревенский,  -
обращения еще не имеет.
     Деревенский, с желтыми усами, с носом кривым и длинным, оглядел Павлика
и  Наталью  Львовну,   задрав  голову,   и  пошел  себе  шагать  дальше,   а
пушистоволосый топтался около и говорил, точно комарик пел:
     - Он -  невежа,  он этого не понимает, что нужно вежливо с господами...
Нам, стало быть, по соше все итить, - куда соша?
     - Да, по шоссе, - сказал Павлик. - Тут верст десять ходу.
     - А ночевать там нас пустют, спроси! - крикнул, не оборотясь, невежа.
     - Они-то  почем  же  знают,   во-от!..  Эх,  с  таким  товарищем  прямо
мученье!..  Ну,  раз село, - значит... пятак дашь, - и пустют... - вкрадчиво
поглядел было,  как  умный пес,  потом двинул картуз за  козырек и  зашлепал
дальше.
     - Им нужно что-нибудь дать...  У вас мелочи нет ли?..  У меня нет,  как
назло! - заволновалась вдруг Наталья Львовна.
     - У  меня  тоже  ничего  нет,  -  Павлик сконфузился было,  но  добавил
брезгливо: - И незачем им давать, таким...
     - Какой вы!..  Непременно,  непременно нужно! Нужно! Вы знаете, что для
меня значил пятак,  когда я  шаталась?  Я  ведь побиралась под окошками,  вы
знаете?  Я  пела какого-то  там  Лазаря,  -  вот  вроде как  маленькие поют,
неизвестно о чем,  -  сама и сочиняла,  только бы пожалостней, а мне краюшки
черствые,  яйца печеные тухлые,  -  все  бабы,  конечно,  -  и  хоть бы  кто
когда-нибудь этот пятак дал!
     - Что вы выдумали?
     - Да, "выдумала"!.. По копейке, впрочем, подавали.
     Павлик не знал,  зачем она говорит это,  и смотрел на нее, нерешительно
улыбаясь, а она продолжала упрямо:
     - Грязища была - по колено, - и действительно ведь ровно по колено, - в
селах всегда грязнее,  чем в поле,  - дождь (тогда весь июнь дожди шли), а у
меня всего и  теплого было одно одеяло,  так  я  и  щеголяла в  одеяле,  как
цыганка...  Старик один со мной тогда ходил,  Горбунков Кузьма... Вы что так
смотрите?  Правда!..  Это уж давно было...  Это я вот на этих посмотрела,  -
вспомнила, а то я уж забыла...
     - Так вы это что же, серьезно?
     - Я - всегда серьезно.
     - Зачем же вы?..
     - Шаталась?..  Потому что  боялась этого...  Я  всегда все делаю,  чего
боюсь.  Боялась,  боялась,  как  это так ходят люди?  Вот,  взяла да  сама и
пошла...  Ну,  ошибка,  -  ну,  глупо вышло,  -  ну, черт с ним, - не все ли
равно?..  -  Помолчала и  добавила:  -  А  в  одной избе три дня прожила,  -
разболелась...  Там хозяева оказались хорошие: меня удочерить даже хотели: я
сказала, что я безродная... "Мы, говорят, тебя замуж выдадим, - касат-ка!.."
Я у них там печку петухами разрисовала,  - очень были довольны, - и стихи им
читала наизусть...  "Какая,  говорят, девка-то, золото! Должно, где-нибудь в
горничных жила,  ума  набралась..."  Я  ведь  и  зайцем  ездила  в  угольных
вагонах...  а версты за две до станции нас высаживали кондуктора: тихий ход,
- и прыгай себе на шпалы...
     Павлик смотрел на нее,  и  веря и не веря:  очень как-то непохоже было,
чтобы  она  ездила  в   угольных  вагонах,   ходила  в  одеяле  под  дождем,
побиралась...  Только вспомнив,  какие у  нее  бывали иногда глаза грустные,
поверил, наконец, и несмело спросил:
     - Вы зачем же это все-таки?.. Чего хотели?
     - Ну-у - "чего хотела"!.. Никогда я не знала, чего надо хотеть, и тогда
не знала...  Пошла и все...  Так,  что-то мерещилось:  монастыри, странники,
богомолки...  Просто -  это было красиво...  казалось красиво, издали... Ну,
хорошо. Не надо... Красиво и жутко...
     - А вблизи?
     - Сказала:  не  надо больше?..  И  не надо!..  Вот расскажите лучше еще
что-нибудь про свою царицу... как она?..
     - Я больше ничего не знаю, - буркнул Павлик.
     - И не надо - будем молчать.
     Проволокли мимо ребятишки на  ручных тележках сушняк из  лесу и  что-то
полопотали громко и весело.
     Павлик решил,  что это,  наверно,  о нем,  об его костылях,  но не счел
этого обидным,  только подумал:  были ли тогда,  при царице опальной,  такие
тележки?..  И  вдруг высчитал в первый раз правильно,  что тому уж не тысяча
двести,  а тысяча триста лет.  Так удивила его эта ошибка, которую чуть было
он не допустил, что тут же, остановясь, обратился он к Наталье Львовне:
     - А знаете,  штука какая:  я сказал вам -  тысячу двести лет?.. Гораздо
больше: в конце шестого века, в начале седьмого, - значит тысячу триста лет.
     - Ну?
     - Ошибся... на целую сотню лет!
     - Павлик,  Павлик!..  Разве не все равно? Тысячу двести, тысячу триста,
тысячу четыреста, - какая же разница?
     - Не тот век, - бормотнул Павлик.
     - Ах,  Павлик!.. Это очень скучно быть ученым... И, главное, историком!
Вот уж безнадежная наука!..  Что было -  было,  ну и  черт с  ним!  И  зачем
вспоминать? Никому не легче, и только всем скучно... Посмотрите, заяц!
     Но это не заяц,  - это просто рыженькая собачонка мелькнула в кустах, а
недалеко в кустах же паслись коровы; коровы были больше все рыжие, и в рыжих
кустах мало заметные, как будто копошились сами эти кусты.
     Потом потянулись виноградники,  попались крашеные ворота, ведущие вниз,
в чей-то сад; потом шоссейная казарма в версте от Перевала.
     Наталья Львовна сказала весело:
     - Вот как хорошо -  чинно мы гуляем... Очень сегодня мило... И какие-то
загадочные всадники мчатся нам  навстречу -  совсем,  как в  вашей сказке!..
Видите?
     Шоссе здесь шло, пересекая балки, крутыми изгибами: то появлялось белым
треугольным  куском  из-за  срезанного  выступа,  то  пропадало,  и  так  же
появлялись и пропадали на нем неясно видные, потому что солнце било в глаза,
звонкие верховые.  Потом вымахнули грудью из-за последнего поворота,  и ясно
стало,  что верховой-то был один,  а другая лошадь в поводу,  -  иноходцы, -
караковый и буланый, - ростом небольшие, но красивые сухие лошадки. Верховой
издали еще показался знакомым Наталье Львовне,  но шагов за десять он и  сам
заулыбался ей и закричал:
     - Замечательно!.. Здравствуйте!.. Не узнали?
     И тут же Наталья Львовна узнала Гречулевича.
     Поровнявшись, Гречулевич, весь радостно сияющий, еще раз сказал:
     - Замечательно!  -  Ловко  спрыгнул,  забрал оба  повода в  левую руку,
поздоровался радостно  с  Павликом,  хотя  и  не  знал  его,  и  просительно
наклонился к Наталье Львовне:
     - Вы умеете верхом?.. А?.. Наверно, умеете?
     - Ого! Еще как!
     Павлик даже изумился тому,  как вся переменилась вдруг Наталья Львовна,
стала ребячливой, задорной, и голос звучал низко, по-мальчишески:
     - Это здорово!.. И даже седло дамское! Зачем у вас седло дамское? А?
     И  глядела на этого в  глупой жокейке,  в зеленой спортсменской куртке,
красного,  с  наглыми глазами навыкат,  с  колкими усами,  с  зубами,  как у
лошади,   и  с  носом,  точно  серп,  -  глядела  так,  показалось  Павлику,
восхищенно, что за нее сразу стало неловко, а за себя больно почему-то.
     - Я  давно не ездила!..  Ах,  я  страшно люблю ездить!  Я  и  в детстве
даже...  Павлик,  вы  вот что,  голубчик...  Мы долго будем кататься?..  Ну,
только не фыркай мне в лицо, противный... Влюблена в иноходцев!
     - Смирнейший!  - говорил, тоже сияя, Гречулевич. - О-о, он любит, когда
его  дамы  гладят!..  Нет,  не  кусачий,  не  бойтесь...  Кататься?  Сколько
угодно!..  Хотите, в Биюк-Чешме проедем? Замечательно, что я вас встретил, -
один восторг... Сегодня уже мое число: девятнадцатое... Мне по девятнадцатым
всегда везет!
     - В Чешме!  Да... в Биюк-Чешме... Это я так сказала? А-а, это - куда те
двое пошли,  Павлик?  Что это значит: Биюк-Чешме?.. Павлик же, скажите же, -
вы ведь все знаете!
     "Что с  ней такое?  Точно ее  щекочут!"  -  удивленный,  думал Павлик и
бормотнул угрюмо:
     - Нет, я не знаю, что значит.
     - О-о,  это просто, - подхватил Гречулевич очень живо и очень весело. -
Биюк  значит -  большой,  а  Чешме -  источник,  родник...  А  то  есть  еще
Кучук-Чешме - малый родник - тоже деревня.
     И  глядел на  Павлика,  как и  на  Наталью Львовну,  одинаково сияюще и
красно, с большой готовностью объяснить все на свете.
     - Нет,  откуда же у  вас лошадь с  дамским седлом,  точно нарочно?!  Вы
отвозили куда-то какую-то даму? Правда?
     - Конечно,  если...  от  вас  не  скроешь!..  Ну,  уж  лошади не  хотят
стоять... Садитесь, я помогу... Давайте сумочку.
     - Нет, я ее так вот... Ну, гоп!
     Поддержанная  Гречулевичем,   Наталья   Львовна   ловко   (Павлику   не
понравилась эта ловкость) вскочила на своего буланого.
     Буланый,  откачнувшись,  перебрал сухими ногами,  закивал головой и  на
товарища  косился:  скоро  ли?  Гречулевич  поймал  стремя  ногой,  попрыгал
немного,  как воробей, кстати выправляя подпругу, невнятно подбросил ладное,
нетяжелое тело и вот уже уселся гусаром,  а Павлик остался на дороге; он еще
не  вполне  осознал,  что  чувство,  его  охватившее,  была  едкая  зависть.
Показалось только, что слишком много солнца на них двоих, и на уздечках и на
стременах, и на рукоятке хлыста Гречулевича, и на подковах внизу, и на белом
шоссе под ними.
     Наталья Львовна закивала ему  весело головой,  -  точь-в-точь,  как  ее
буланая лошадка, и Гречулевич тоже кивнул раза два или три, коснувшись рукой
с  хлыстом  своей  противной  жокейки,  и  уж  тронулись было,  когда  вдруг
вспомнила что-то она:
     - Павлик! Павлик! - повернула буланого боком. - Павлик, а как же царица
ваша?.. Тогда ведь не было дамских седел? Как ей неудобно было, бедняжке!
     И засмеялась (первый раз слышал Павлик,  как она смеялась -  незвонкий,
грудной смех),  -  и,  уж не посмотрев на него больше,  оба двинулись разом,
застучала точная  дробь  иноходцев,  крылом  черным отвернуло платье Натальи
Львовны,  мелькнули кругло  лошадиные крупы  с  хвостами,  завязанными тугим
узлом,  и сухие ноги, снизу белые от известковой шоссейной пыли (с неделю не
было дождя) -  и вот все пропало за поворотом.  Павлик подождал, когда опять
зачернели,  вырвавшись на белое,  -  хорошо скакали!  -  и опять скрылись за
другим поворотом, потом опять вырвались выше.
     Но  на этом белом треугольнике остановились,  и,  всмотревшись,  увидел
Павлик тех двух бродяжек,  невежу и  вежливого,  -  показалось,  что снимали
шапку и картузик.
     "Значит,  у  этого  лупоглазого нашелся  пятак!"  -  подумал Павлик.  И
смотрел,  пока не пропали они совсем,  точно растворились в горах, теплых от
рыжего дубового кустарника,  в свете, в буре бега, в радости, в неизвестном,
- и гремучие арбы, поднимаясь за его спиной, заглушили точное цоканье копыт,
которое еще улавливало ухо.
     И  вот  только теперь,  когда увез от  него куда-то  лупоглазый Наталью
Львовну,  Павлик ясно и  полно почувствовал,  что  он  -  калека,  и  что он
несчастен, и что он - один.
     Он достал "будущность", посмотрел на нее и бросил на дорогу.
     День был настолько тепел,  что очнулись заснувшие было синие мухи и  не
только ползали,  а  даже  летали,  хотя и  очень грузно,  около окошек дачки
Носарева.  Белоголовый Максимка поймал ящерицу и  теперь,  когда  приковылял
Павлик,  со всех ног бросился к нему с ней,  точно и в самом деле сокровище:
"Глянь!  Глянь-ка-сь!..  Гы-ы!" И сам не мог от нее оторвать глаз. Он только
недавно начал говорить и  теперь всему на свете чрезвычайно изумлялся вслух:
глаза же  у  него были синие до  черноты и  склонные к  передаче двух только
чувств: крайнего восхищения и немого испуга.
     - Ишь, хвостом она как! И-ишь!.. Рот разевает!.. Какой у ней ротяка-то,
глянь!.. Гы!..
     Травы зеленой было много кругом,  но ящерка была еще серенькая,  и  вся
пульсировала с  головы до хвоста;  хвост,  отломленный в конце лета,  теперь
отрастал, однако Максимка попробовал, не втянулся ли он в живот, и подергал.
     Так как было воскресенье,  то  к  Увару пришел Ив