мы  будем близко,  но
все-таки не там, - старался успокоить их Ливенцев, но они добивались точного
ответа:
     - А это же как, - лучше оно будет, чи ще хужее?
     - Гораздо  лучше,  -  обнадеживал  Ливенцев.  -  Прежде  всего,  боевые
действия едва ли откроются. Отсидим свое и пойдем домой в Коссув.
     - А австрияки же как будут?
     - И австрияки будут сидеть.
     Бабьюки старались не  пропускать ни одного слова ротного командира,  и,
слыша о  том,  что  они  должны были делать предстоящие две  недели,  Микита
Воловик сказал густо:
     - Безросчетно!
     Петр же Воловик добавил:
     - Тiлько стiснительно для людей!
     Савелий Черногуз, муж Христи, ворчнул, глядя на свои чоботы:
     - Бо зна що!
     А  Гордей Бороздна,  муж Хиври,  только махнул рукой и  тяжко поскрипел
зубами.
     Батальон за батальоном,  рота за ротой, солдаты, бывшие в боях, рядом с
необстрелянными солдатами из пополнения с  песнями вышли из села и  пошли по
шоссейной дороге спокойным и бодрым шагом отдохнувших и сытых,  тепло одетых
людей.  На всех были ватные шаровары и ватные телогрейки:  полк, потеряв уже
несколько сот обмороженными, теперь сделал все, что в силах был сделать.
     Однако холодно не было;  только,  чем дальше отходили от села,  упорней
дул все более и более плотневший ветер.  Петь бросили скоро,  -  с поворотом
дороги несколько к  северу ветер начал дуть в  лицо.  И  гуще как будто стал
сыпать снег.
     В шеренгах сначала пытались шутить:
     - Ну, смотри ты, австрияк какой вредный. Не хоче, шоб мы до его шли.
     - Трубы такие у себя понаставил, шо до нас дуют.
     - Звестно, хитрый немец, матери его черт!
     Потом стало уж не до шуток: каждый шаг приходилось брать грудью. За три
часа марша,  оказалось,  прошли всего пять километров.  А  уже сильно начало
темнеть.
     Ковалевский,  проехавший было довольно далеко вперед,  вернулся,  чтобы
подтянуть полк.  И десятой роте слышно было только, что он кричал что-то, но
ветер рвал все слова его в мелкие клочья.
     - Шире шаг! - передавали из передних рот команду.
     Солдаты ворчали:
     - Куда же еще шире? Чтобы штаны полопались?
     - В такую погоду хороший хозяин собаку из конуры в хату берет,  а не то
что...
     - Это ж называется метель, какая людей заметает.
     Ливенцев слышал,  что  говорят его солдаты,  -  он  шел рядом с  ними и
видел,  как труден был каждый шаг. Но он знал, что до окопов, которые должны
они были принять в полночь,  считалось не меньше восемнадцати километров,  и
он сказал Значкову:
     - Если так будем идти, ни за что не придем к сроку.
     Значков же ответил:
     - Если так будем идти дальше,  как шли,  это бы полбеды. А то ведь люди
устанут, - не железные. Дай бог доползти к свету.
     В  наступившей темноте полк еле двигался.  И  офицеры,  как и  солдаты,
совершенно выбивались из  сил.  Ковалевский теперь не  отъезжал уж далеко от
полка и  несколько раз останавливал его на отдых.  Метель местами совершенно
оголяла землю,  местами в сугробах люди вязли по пояс, и в таких сугробах, в
темноте,   падая  один  на  другого,   солдаты  отводили  душу  в  неистовом
несосветимом мате,  но,  выбираясь из  сугробов,  они  все-таки шли  дальше,
только чтобы куда-нибудь, наконец, дойти.
     На одной из остановок Аксютин сказал Ливенцеву:
     - Не знаю,  как вы,  а я теперь с восхищением вспоминаю ту классическую
грязь, по какой мы с вами перли сюда со станции.
     - Все на свете познается путем сравнения, - отозвался Ливенцев. - Может
быть,  когда-нибудь вы  с  не  меньшим восхищением будете вспоминать и  этот
поход.
     - О нет,  никогда!  Нет,  что вы,  ну его к черту!  Я через час наверно
издохну от усталости.
     Но часам к двенадцати метель стихла, и это позволило полку к трем часам
кое-как  добраться  до   окопов,   из   которых  еле  выбрались  занесенные,
закупоренные толстыми снежными пробками, полусонные люди.
     По-прежнему в  хате  на  Мазурах  остановился штаб  полка  -  прапорщик
Шаповалов с несколькими связистами (Сыромолотов остался в Коссуве), но рядом
со штабом поместился и перевязочный пункт.
     Коварная речонка Ольховец,  наконец, замерзла, укрылась снегом, - через
нее  прошли;  деревню Петликовце обошли  стороною,  чтобы  выйти  прямиком к
подножью высоты 370,  очень памятной всем,  кто остался из  прежнего состава
полка.  Как  раз  против  этой  высоты  пришлись  окопы  третьего батальона;
остальные роты разместились южнее.
     Очень  какой-то  странный  оказался  ротный  командир,  которого сменял
Ливенцев.  Трудно было  решить ночью,  в  каком  он  чине,  хотя  стало  уже
несколько светлее,  чем  было,  и  хотя он  пробормотал что-то,  знакомясь с
Ливенцевым,  когда  вышел  из  своей  землянки.  Ливенцев наугад  назвал его
прапорщиком, но он обиделся.
     Он спросил вздернуто:
     - Кто прапорщик? Вы прапорщик?
     - Я прапорщик, - недоуменно ответил Ливенцев. - А вы, простите?
     - Я?.. Я пока поручик.
     - Тысяча извинений... Ваша фамилия? Простите, я не дослышал.
     - Дре-ва-лю-ков, - отчетливо и раздельно выговорил тот.
     Ливенцев хотел было рассмотреть лицо поручика Древалюкова,  но оно было
закутано башлыком.
     - Очень  поздно  пришли нас  сменять,  прапорщик,  -  недовольно сказал
Древалюков.
     - Очень трудно было идти,  поручик, - возможно мягче сказал Ливенцев. -
На ваше счастье метель утихла...  И еще вас ожидает счастье: землянки, какие
ваш полк спалил и  загадил,  наш полк привел в  порядок и  в порядке оставил
вам.  Пожалуйста,  сдайте мне окопы вашей роты,  чтобы я  знал,  что я такое
принимаю.
     - Церемонии китайские, - буркнул поручик и отошел.
     Рота  его  вылезала  из  окопов  по-хозяйски  шумно,  ругань  при  этом
вспыхивала отборная.  Молодому прапорщику десятой роты,  прибывшему в  нее с
пополнением,  удалось  разыскать  в  сменяемой роте  командира взвода,  тоже
прапорщика,  и  от него узнать,  что на высоте 370 теперь только одна горная
пушчонка, что иногда она палит, когда австрийцам становится особенно скучно;
но большей частью там тишина и покой.
     - Так что это ничего,  что такой содом подняли ваши солдаты?  - спросил
этого командира взвода Ливенцев.
     - Ни-и  черта не  значит!  Там  сейчас спят без  задних ног.  Будут там
беспокоиться из-за  какой-то  нашей смены,  -  лихо объяснял прапорщик,  как
бывалый и опытный зеленому новичку.
     У  Ливенцева припасен был  на  всякий  случай небольшой огарок восковой
свечки,  и с ним он обошел окопы,  какие ему достались.  Земля тут оказалась
суглинистая,  очень крепкая, и стенки окопов и ходов сообщения были отвесные
и довольно сухие.
     - Козырьки жидкие,  - сказал он Значкову, - но хорошо и то, что хоть не
спалили их перед нашим приходом, - могли бы спалить.
     Но  Значков смотрел больше под ноги,  чем на  козырьки,  и  отозвался с
чувством:
     - Зато уж нагадить везде нагадили, подлецы!
     Окопы,  занятые ротой Ливенцева,  были  крайние окопы передовых позиций
полка;  роты Аксютина и  Кароли остались в  полковом резерве.  Перед окопами
торчали из  снега жидкие колья проволочных заграждений,  -  всего только два
ряда, как узнал Ливенцев.
     Осмотревшись  на  принятом  участке  позиций,   он  позавидовал  втайне
поручику Древалюкову,  уводившему свою роту в  тыл.  Две  недели пробыть тут
посреди  сугробов  в  зловонных  ямах,  под  зорким  наблюдением австрийских
полков,  по-домашнему  расположившихся  на  совершенно  неприступных  теперь
высотах,  представлялось ему  весьма трудной задачей.  В  окопах были  печи,
сложенные из кирпича,  но печи эти были холодные,  хотя около них и валялись
кое-где тонкие поленья.
     - Тепло,  что  ли,  так было тут,  что не  топили?  -  спросил Ливенцев
Титаренко.
     Титаренко поглядел вверх и ответил вдумчиво:
     - Мабуть, ваше благородие, так, что трубы не тягнули, - снегом забило.
     - Надо прочистить.
     - Это я скажу людям... А как знов задует?
     - Гм... А еще может задуть?
     - Ему, губастому, только и дела, - дуй та еще дуй.
     - Плохо  будет секретам стоять на  ветру.  Надо  будет их  тогда менять
чаще.
     - А может,  их,  ваше благородие,  на эту ночь и вовсе не ставить,  как
люди очень уставши?
     Ливенцев видел,  что его фельдфебель хочет идти против полевого устава,
оберегая людей своей роты от  излишней траты сил,  и  что  это действительно
можно сделать без  всякого риска,  так  как австрийцы скорее всего не  будут
наступать непременно теперь вот,  в  эту  ночь,  как  не  делали они этого и
неделю и  две недели назад,  но  вспомнилась виденная им  на  этом же склоне
контратака  мадьяр  против  второго  батальона  и  кадомцев,   и  он  сказал
Титаренко:
     - На грех мастера нет,  -  посты все-таки надобно выставить.  Если и не
наступление,  а  партия ихних  разведчиков подойдет,  тоже  может при  удаче
порядочно переполоху наделать.
     - Слушаю,  -  только тогда людям надо расчет сейчас произвесть, пока не
уснули,  а то их и пушкой не подымешь...  И не найдешь даже в темноте,  кого
надо.
     - Неужели нигде ни одной лампочки нет?
     - Ваше  благородие,  никакого света как  есть  быть не  может!  Хотя бы
свечки кусок.
     - Э,   черт,   действительно  подлость!   Ну,  эту  ночь  скоротаем  уж
как-нибудь, а завтра...
     Ливенцев отходил от Титаренко с чувством большой обиды за своих солдат,
которые шли  сюда  двенадцать часов,  ныряя в  сугробах,  под  лютым ветром,
дувшим в лицо,  и вот пришли,  и в окопах -  голая земля,  и в окопах нельзя
затопить печи, и в окопах кромешная тьма и вонь.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ"

     Утро  было  тихое.  Светло-синие и  густо-синие снега разлеглись кругом
умиротворяюще-насмешливо.  Знаменитая высота  370  молчала,  как  совершенно
покинутая людьми.  Трудно было теперь на ней различить вообще что-нибудь, не
только проволочные поля, около которых совсем еще недавно корчились, умирая,
расстрелянные  в  упор  такие  бравые,   сильные  люди,  как  Ашла,  Одинец,
Кавтарадзе и  сотни других.  Мирно иссиня белела высота 375,  так  отчетливо
памятная Ливенцеву почти не смолкавшей на ней и около нее канонадой.
     Теперь было  невероятно тихо,  точно  совсем и  не  стояли друг  против
друга, закопавшись в землю, две огромнейших армии. Просто была обыкновенная,
привычная с  детства,  русская зима,  пробравшаяся сюда,  вслед за  русскими
полками, не очень далеко от старогосударственной русской границы.
     В  окопах  кое-как  прочистили печные трубы,  готовились затопить печи,
когда приехал из  штаба в  хате на  Мазурах все в  тех же ксендзовских санях
Ковалевский и приказал расчищать все ходы сообщения, засыпанные во всю почти
двухметровую глубину снегом.
     - Вычистить весь снег до  подошвы -  это будет,  пожалуй,  не легче для
людей,  чем новые ходы выкопать в земле,  -  сказал Ливенцев.  - Может быть,
господин полковник, вы разрешите расчистить их только на аршин, не глубже?
     - Нет,  уж вы,  пожалуйста, сделайте то, что я приказываю, - неожиданно
повысил голос  и  строго  посмотрел Ковалевский.  -  Вычистить непременно до
подошвы!
     - Слушаю... Но снегу придется выкинуть много, - лежать он будет высокой
стеной, ближе к подошве он будет затоптанный, грязный...
     - Что вы собственно хотите сказать?
     - Я  думаю,  что  таким  образом мы  сами  строим  прекрасную цель  для
австрийских орудий,  -  договорил  Ливенцев,  но  Ковалевский посмотрел  еще
строже:
     - Окопы и  ходы  сообщения мы  должны содержать в  порядке,  и  никаких
кривотолков тут быть не может. Что касается австрийских артиллеристов, то не
думайте,  пожалуйста, что линия наших окопов для них большая загадка: они ее
отлично знают.  А что касается трудности для людей,  то-о...  люди не должны
сидеть без дела,  -  люди должны быть заняты!  Если здесь нельзя производить
ученья,   то  нужно  давать  им  работу.  А  когда  они  не  работают,  ваши
субалтерн-офицеры должны вести беседы о  задачах и целях войны...  под вашим
непосредственным руководством и... под вашу личную ответственность, должен я
добавить... Под вашу ответственность, да!
     Ковалевский повторял отдельные слова  и  фразы только тогда,  когда был
несколько выведен из равновесия,  -  Ливенцев это заметил уже давно и теперь
терялся в  догадках,  что могло его раздражить:  окопы и ходы сообщения были
засыпаны снегом одинаково по  всему фронту полка,  -  в  десятой роте метель
действовала с той же силой,  как и в других.  Раздражать командира полка еще
больше,  чем  он  был раздражен,  Ливенцеву отнюдь не  хотелось.  Он  сказал
обычное:  "Слушаю,  господин полковник", - и Ковалевский ушел в окопы других
рот.
     Расчистка  ходов  сообщения  началась.   Невыспавшиеся,   с  припухшими
подглазнями,  со смятыми лицами солдаты,  опасливо взглядывая на австрийские
высоты,  начали действовать лопатами без необходимого одушевления,  но потом
размялись,  втянулись, - может быть, запах снега слегка опьянял их и бодрил;
может быть,  каждый из них поверил в необходимость того,  что они делали, но
работа,  чем дальше, шла бойчее и к обеду подходила уже к концу, когда снова
исподволь,  наскоками,  то  здесь,  то там по снежной равнине,  взбрасывая и
крутя снег, началась поземка.
     В  обед  на  чистое до  того небо натянуло тучи;  повалил крупный снег,
ветер становился все  более холодным,  упругим,  сплошным...  Походные кухни
едва успели подвезти обед,  как закрутило,  завертело,  завыло,  - потемнело
кругом, и начал бушевать буран.
     - Ну вот,  -  чистили-чистили снег полдня,  а  зачем,  спрашивается?  -
говорил Значков Ливенцеву, уходя с ним в землянку. - Солдаты ругаются...
     - Ничего.  Из  всех  бессмысленностей  и  бесполезностей  эта  все-таки
наименьшая, - отозвался Ливенцев.
     - Да  ведь завтра,  может быть,  опять придется проделать ту  же  самую
работу?
     - Это  все-таки кажется мне  гораздо проще,  чем  им  и  нам думать над
задачами и целями войны, а? Или вы не согласны?
     Значков поспешил согласиться.
     Долго бушевала и выла метель.  Напор ее не ослабел,  - напротив, к ночи
она  казалась еще  сосредоточенней,  яростней,  напряженней.  Она штурмовала
окопы обеих враждебных армий,  и когда Титаренко спросил Ливенцева,  ставить
ли  в  эту  ночь секреты,  Ливенцев хотя и  сказал:  "Будет преступлением по
службе, если не поставим", - но приказа точного и строгого не сделал.
     С вечера он не спал;  огарок восковой свечки, какой у него был, догорел
прошлой ночью;  зажечь было нечего.  Он  лежал и  слушал,  как  вопила буря,
проносясь над землянкой, и как разнообразно храпели Значков и другой новый в
роте прапорщик -  Привалов,  но вот почему-то вопли бури стали доноситься не
так резко и будоражаще; наконец, совсем стихли, и обеспокоенный этой тишиною
больше, чем бураном, он выбрался из землянки.
     Это  было  трудно  сделать,   но  нужно.   Тишина  оказалась  такою  же
неожиданной и загадочной, как и в прошлую ночь. Вызвездило. Ущербленная луна
стояла на западе,  над высотами. Сразу представилось почему-то, что по этому
белому,  необыкновенно чистому и  свежему снегу подкрадываются вот  теперь к
окопам австрийские цепи  в  белых халатах.  И  могут без  выстрела подойти и
забросать окопы гранатами, - потому что секретов впереди их нет, конечно.
     Ливенцев  сделал  несколько  шагов  в   глубоком  и   рыхлом  снегу  по
направлению к  своим  окопам,  но  очень  трудно  оказалось  разобрать среди
трех-четырех выросших за несколько часов бурана длинных сугробов с  завитыми
и нависшими карнизами, - за какими из них скрылся бруствер ближайшего окопа.
     Свету от луны было как будто довольно,  но в  то же время неверный свет
этот очень прихотливо разрисовал бликами все  кругом,  и  это  делало совсем
неузнаваемым то,  к  чему  успели приглядеться глаза  днем.  Обходя один  из
сугробов,  Ливенцев  сразу  же  потерял  правильно  было  по  памяти  взятое
направление и  провалился неожиданно в  какую-то  яму по пояс.  Выбираясь из
этой ямы,  он соображал,  что если это -  ход сообщения,  который расчищался
утром, то окопы должны быть вправо и влево. Он представил теперь австрийские
цепи  в  белых халатах,  задавшиеся смешною целью отыскать русские окопы,  и
улыбнулся.  Вспомнил о  лыжах,  на которых только и  можно бы было ходить по
такому снегу,  но ни от кого не приходилось слышать,  что у  австрийцев есть
лыжники.  Да если бы и  были,  что они могли бы сделать при такой тщательной
маскировке, над которой потрудилась двенадцатичасовая вьюга?
     И,  выискивая в  снегу свои же  следы,  успокоенный Ливенцев вернулся в
землянку.  Однако,  уже засыпая,  он подумал вдруг: "А хватит ли на всю ночь
воздуха  для  людей  в  окопах,   закупоренных  так  основательно  метелью?"
Рассчитать это было трудно, и спал он, несмотря на дневную усталость, плохо,
проснулся рано, еще не начинало белеть небо.
     Теперь уже без приказа Ковалевского принялись откапывать с раннего утра
и  входы в  окопы и  ходы сообщения,  так  что когда часам к  девяти приехал
Ковалевский,  сделано было довольно много,  но  из  стоявших на постах людей
трое оказались обморожены и  едва дошли до  окопов,  где их оттирали снегом.
Они лежали пластом,  ожидая, когда их отправят на перевязочный пункт, однако
их не на чем было отвезти. Об этом при рапорте сказал Ливенцев Ковалевскому.
Тот поморщился:
     - Э,  началось, значит, опять! А начальство наше не любит, когда бывают
обмороженные.  Между  тем...  как  добиться,  чтобы их  не  было  при  такой
сумасшедшей погоде?  Сделать разве так:  перевести перевязочный пункт сюда в
резерв,  в  одну  из  землянок батальонных командиров.  Да  и  мне  придется
оставить хату на  Мазурах,  потому что едва доехал сюда оттуда:  занесло все
дороги. В таком случае придется вытеснить еще одного батальонного командира,
- вот  что  получается.  Нам  надо  непременно устроить большую землянку для
перевязочного пункта, - обмороженные могут быть еще, могут быть и раненые...
Надо будет человек на пятьдесят,  не меньше. Вот видите, об этом не подумали
вовремя,  и приходится исправлять преступное чужое легкомыслие нам. Придется
назначить людей на работы - копать землянки.
     - И от моей роты тоже? - спросил Ливенцев.
     - Нет, конечно, от рот резерва.
     - А нам нельзя ли откуда-нибудь получить хотя бы по две свечи на окоп?
     - Да,  я уже слышал от других ротных командиров об этих свечах...  Это,
конечно,  большое упущение.  Если установится погода,  все необходимое будет
доставлено сегодня же.  И за обмороженными пошлю сани... Хотя саней вообще у
нас нет.  Весь обоз на колесах, а лошади истощены от бескормицы, - лошади не
везут, падают. Я видел несколько брошенных повозок. Лошадей обозные выпрягли
и увели кое-как,  а повозки брошены на произвол стихии.  Хорошо, что телефон
действует,  я уже сообщил о наших бедствиях в штаб дивизии. Вот и дров нигде
нет  -  нужно,  чтобы сегодня непременно привезли дрова,  иначе обмороженных
будет не трое, а гораздо больше!
     Ковалевский оглянулся кругом, поглядел внимательно на небо и добавил:
     - Вы,  математик,  как насчет предсказывания погоды,  а?  Установится с
сегодняшнего дня погода или нет?
     - Какое отношение имеет погода к теории функций?  - улыбнулся Ливенцев.
- Австрийцы могли бы нас осведомить,  какие ветры еще ожидаются и когда, - у
них, наверно, следят за погодой.
     Ковалевский еще раз оглядел небо и сказал уверенно:
     - Сегодня будет тихо.  Сегодня переберемся пока в  те  землянки,  какие
есть,  а  завтра устроимся как следует,  в  новых землянках.  А что касается
австрийцев, то им, конечно, тоже не сладко.
     Уходя, он обернулся, чтобы добавить:
     - Кстати,  мне  доставили вчера  утром ящик  красного вина.  Пришлю вам
бутылку для поддержания сил. А ходы сообщения вы все-таки прикажите очистить
опять до подошвы.  Боевой порядок в полку прежде всего! Ина