наться
сказать,  пошел бы на него сейчас в наступление,  - ради его окопов удобных.
Нары,  как  же  можно!  Это ведь какое удобство для людей!  Лег себе,  как в
караульном помещении на мирной службе,  и никакая тебе вода не может мешать.
А тут что же такое за пропасть! И темно, как все равно в могиле ты, и ноги в
воде, и не лечь тебе и не сесть... Похлопотали бы, Николай Иваныч.
     - О свечках я говорил,  -  обещал командир полка,  да что-то нет их.  А
насчет нар...  заикнуться,  конечно,  можно,  но  так скоро нар не  получим,
особенно по такой погоде. Скверно. Это ясно всякому...
     - Сказано:  "Терпи голод, холод и все солдатские нужды"... День, другой
потерпеть можно, конечно, а две недели здесь разве мы вытерпим? Люди ведь не
железные - как же можно!
     Котылев говорил это вполголоса, чтобы "нежелезные" люди кругом все-таки
его не слыхали.
     Воду начали выливать через бойницы солдатскими манерками,  но  Ливенцев
скоро убедился сам, что это только зря утомляет людей.
     Как  итог  этой  бурной ночи  осталось к  утру  во  всех  его  окопах и
блиндажах:  вода  на  четверть,  девятнадцать человек обмороженных,  из  них
пятеро тяжело,  наконец -  один замерзший.  Обо всем этом по  телефону донес
Ливенцев в  штаб полка,  так  как Ковалевский не  заходил к  нему утром.  Он
упомянул, конечно, и о помпе, и о нарах, и еще раз о свечах.
     Бабьюков же  он  отозвал в  сторону и  грозно,  насколько мог,  сдвигая
брови, сознательно не в полный голос сказал им:
     - Вот что,  ребята.  Сейчас же найдите свои винтовки и патронные сумки,
где вы их там бросили,  и если вы когда-нибудь пойдете без позволения искать
"околоток", то смотри-и! О-очень будет вам тогда плохо, ребята!
     Он даже и пальцем пригрозил им, протискивая сквозь зубы:
     - Идите, дурачье!
     Но странно:  эти четверо бородатых почему-то ответили тоже не в  полный
голос:
     - Пок-корнейше благодарим, ваше благородие!
     И тут же пошли гуськом один за другим к блиндажу полевого караула.
     Однако  еще,  может  быть,  страннее,  чем  эта  понятливость прощенных
дезертиров,  было  то,  что  сам  Ливенцев счел именно в  это  утро четверых
бабьюков самыми умными людьми во всей своей роте.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ"

     Не  больше,  как  через час,  найден был  в  снегу перед окопами другой
замерзший из дозорных десятой роты, - рядовой Бурачок. Он был еще жив, когда
его откопали,  и Ливенцев приказал внести его в свою землянку, но тут вскоре
сердце его отказалось биться.
     Это был молодой еще малый,  правда, щуплый, узкогрудый и узкоплечий, из
белобилетников.  О  его  смерти  дополнительно донес  по  телефону  Ливенцев
Ковалевскому, а тем временем замерзшие были обнаружены и в нескольких других
ротах.  Получив донесения и от других ротных командиров, Ковалевский передал
в  штаб дивизии,  что в  его полку за  истекшую ночь замерзло на постах и  в
дороге с  постов до  окопов восемь человек.  Узнав  от  врача Устинова,  что
тяжело обмороженных полезно растирать спиртом,  он  просил прислать ему хотя
бы две-три четвертных бутыли спирта.
     В  спирте интендантство отказало,  а  восемь человек,  замерзших в одну
ночь и в одном полку,  - это, дойдя до сведения генерала Истопина, заставило
его рассердиться до  того,  что он  сказал генералу Полымеву тут же,  обеими
пухлыми руками ударив о карточный столик:
     - Пхе,  - это, знаете, совершенно невозможно терпеть дальше! Этот, пхе,
полковник Ковалевский так и  лезет под суд.  Ни в  од-ном полку ни о  ка-ких
замерзших никто ни слова,  а у него,  извольте-ка,  восемь человек.  И кроме
того,  сто  с  чем-то  обмороженных!..  Из  других полков если и  доносят об
обмороженных,  то  ведь там только единичные случаи,  а  у  Ковалевского все
должно принимать катастрофический характер!..  Пхе!..  Это черт знает что, и
нам надо назначить следствие по этому делу.
     - Опять поручить Лоскутову? - спросил Полымев.
     - Нет.  Нет.  Теперь  ничто  не  мешает передать это  дело  Баснину,  -
Баснину,  пхе!  Он на ножах с Ковалевским и...  либеральничать не станет. Он
проведет следствие,  как надо.  Только надо вот что... Ввиду плохой погоды и
ввиду...  как  бы  это  сказать,  пхе...  предотвращения подобных нетерпимых
случаев передать ему это дело немедленно... пхе!
     - Баснину,  да...  Это -  мысль,  -  согласился Полымев, и приказание о
производстве следствия было передано Баснину в обед того же дня.
     Но в обед же начался и новый стремительный натиск бурана все оттуда же,
с северо-востока, из родных российских степей. Походные кухни снова не могли
пробиться не  только к  окопам,  даже к  резервным ротам;  обед был  снова и
запоздалый и совершенно холодный.
     Часам к  двум дня прибыла подвода со свиным салом,  посланная еще утром
Добычиным из  Коссува,  но  исхудалая от  бескормицы пара  обозных  лошадей,
кое-как пробившаяся через сугробы на  шоссе,  не  выдержала ледяного бурана,
совершенно выбилась из сил и пала шагах в двухстах от штаба полка.
     По  расписанию все-таки шла,  должна была идти во  что бы  то  ни стало
намеченная приказом  полковая  жизнь,  несмотря на  бушующий норд-ост.  Люди
двигались. Они выходили из землянок, из окопов, согретых собственным теплом,
на леденящую стужу, чтобы сменять дозорных на постах, чтобы нести караульную
службу в резерве,  ходили за хлебом, ходили к кухням, вызывались по телефону
из штаба полка к той самой злополучной подводе с салом,  которое Ковалевский
решил немедленно раздать по  ротам,  чтобы поддержать этим  сопротивляемость
холоду в людях своего полка.
     И  вот  какая  была  замечена  всеми  в  этот  именно  день  величайшая
странность:  шинели на ветру начали звенеть,  как колокола-подголоски. В них
можно было ходить,  не меняя отнюдь и  никак положения тела:  нельзя было не
только сесть, даже нагнуться, а кто падал в снег, сбитый сумасшедшим ветром,
тот не мог подняться.
     Дело было в том,  что хотя снег, густо облеплявший шинели, и оттаивал в
землянках и окопах,  но не вся вода стекала при этом на пол. Сукно шинели на
второй год войны было уже такой выделки,  что втягивало воду,  как губка,  и
щедро отдавало ее  ватным телогрейкам и  шароварам.  И  все  это  суконное и
ватное смерзалось на лютом ветру,  стягивало,  как кольчуга,  и звенело, как
ледяные сосульки весною.
     Всякий видел,  как беспомощны бывают упавшие на спину жуки,  как иногда
часами напрасно шевелят они в  воздухе ножками,  чтобы перевернуться,  и  не
могут: жуки тоже одеты в панцири, неспособные менять свою форму.
     Но  жуки не плачут при этом,  а  упавшие и  не могшие подняться солдаты
плакали от  бессилия.  Это случалось и  невдали от  землянок штаба полка,  и
Ковалевский сам видел это.  В  землянке штаба тоже набралось на вершок воды,
потому  что  часто  приходили туда  занесенные снегом  солдаты  и  офицеры и
оттаивали гораздо быстрее,  чем в окопах, сразу попадая в большое тепло. Как
раз,  когда таким сбитым на  спину жуком оказался около самого входа в  штаб
один из связных и Ковалевский, выскочив наружу, сам помогал втащить связного
в землянку, генерал Баснин властно потребовал его к телефону.
     - Командир  корпуса,  -  говорил  Баснин,  -  приказал  мне  произвести
дознание, а точнее говоря - следствие по делу о том, что у вас в полку очень
много обмороженных и,  кроме того...  кроме того,  появились даже замерзшие,
что уже совсем нетерпимо!
     Ковалевский был так ошеломлен этим,  что не  нашелся даже как ответить.
Он пробормотал только не совсем разборчиво:
     - Да, ваше превосходительство, нетерпимо... Это совершенно верно.
     Чрезвычайно изумило его, что Истопин вздумал производить следствие, как
будто он,  Ковалевский,  командует не только полком,  но и стихиями,  но еще
более изумило то,  что он,  как Кочубей Мазепе,  выдан с головою Баснину.  А
Баснин спрашивал начальническим тоном:
     - Прошу указать мне способ, каким бы я мог до вас добраться.
     - В  моем распоряжении нет такого способа,  ваше превосходительство,  -
оправившись уже,  ответил Ковалевский.  -  Каким бы  способом вы ни пытались
пробраться теперь,  во  время урагана,  ваша будущность может быть одинаково
печальна.  Я сегодня слышал, что пропал свитский генерал Петрово-Соловово, и
его не могут разыскать. Ваша попытка пробиться сюда, по моему мнению, только
увеличит количество пропавших генералов.
     - Прошу... э-э... держаться вполне официального тона, полковник!
     - Слушаю, ваше превосходительство. В таком случае вам придется отложить
следствие до улучшения погоды.
     - Нет,  следствие приказано произвести спешно и  закончить в кратчайший
срок.
     - Тогда,  ваше превосходительство,  в  ваших руках как  раз  и  имеется
средство произвести это  самое экстренное следствие,  не  двигаясь с  места:
телефон.
     - Как? Следствие производить по телефону?
     - Да,  благо телефон работает вполне исправно благодаря моей прекрасной
команде связи.
     После некоторой задумчивости Баснин сказал:
     - Пожалуй,  да...  Пожалуй, по телефону я действительно могу произвести
следствие.  Но мне ведь нужно будет отобрать показания и у ротных командиров
ваших. Это как, - можно будет сделать?
     - Разумеется,   ваше  превосходительство.   Вас   соединят  по   вашему
требованию с  любым из  ротных командиров.  И  даже с  кем угодно из  нижних
чинов, если вы захотите.
     И  следствие о  преступной нераспорядительности полковника Ковалевского
началось  по   телефону,   а   ураган  только  еще  начинал  раздувать  свои
тысячеверстные мехи,  угрожая  значительно увеличить  количество  преступных
полковничьих дел.
     Когда Баснин вызвал к  телефону Ливенцева,  он задал ему тот же вопрос,
какой задавал и другим:
     - Скажите,  прапорщик,  все  ли  теплые вещи,  как-то:  ватные рубахи и
штаны, а также набрюшники, башлыки, были надеты на замерзших в вашей роте?
     - В  моей роте замерзло двое,  ваше превосходительство,  и на обоих все
это было,  так же, как и на всех остальных, - ответил Ливенцев. - Но вот что
случается иногда с ватными штанами,  например: в свое время был отправлен на
пост  дозор,  как  следует,  в  штанах,  а  вернулся  он  без  штанов,  ваше
превосходительство.
     - Как без штанов? Вы-ы что это там такое, а? - повысил голос Баснин.
     - Я?  Даю свое показание, - скромно отозвался Ливенцев. - Объяснение же
этого факта таково:  штаны были мокрые,  хоть выжми;  при  тяжелой ходьбе по
глубокому снегу они  сползли вниз,  к  коленям;  здесь они смерзлись в  один
комок. Только что я это видел сам.
     - Если  на  нижних чинах  были  мокрые штаны,  то-о...  вы  должны были
позаботиться о том,  чтобы они их высушили!  -  прокричал Баснин. - Что было
сделано вами, чтобы просушить одежду нижних чинов?
     - Мною?  Мною ничего не  могло быть сделано.  Но  я  приказал бы,  ваше
превосходительство,  протопить печи во всех окопах и землянках, если бы были
для этого дрова.
     - Однако свою-то землянку вы, конечно, топите?
     - К сожалению,  нечем.  Во всем полку отапливаются только две землянки:
штаб полка и перевязочный пункт.  Позвольте мне еще дополнить мое показание,
ваше превосходительство...
     - Что такое? Говорите, я слушаю.
     - Сейчас при мне свалило с ног ветром одного из нижних чинов моей роты,
и, когда он упал, у него откололся рукав шинели.
     - Как так откололся? Оторвался, что ли, вы хотите сказать?
     - Буквально откололся,  как  кусок  ледяшки,  ваше  превосходительство.
Отчасти  это   можно  объяснить  физическим  законом  расширения  воды   при
замерзании.
     - Ничего  не  понимаю,  -  проговорил  недовольно  Баснин.  -  Но  ваши
показания я проверю. Ваша фамилия как, позвольте? Прапорщик Лихвенцев?
     - Ли-вен-цев.
     - Так.   Прапорщик  Ливенцев.   Я  хотел  бы  теперь  допросить  вашего
фельдфебеля.
     - Слушаю, ваше превосходительство. Я сейчас пошлю за фельдфебелем. Но у
меня есть еще показание по этому делу.
     - Вы-ы,  прапорщик, должны отвечать на те вопросы, какие я вам задаю, и
только.
     - Я  и  хочу ответить на  ваш основной вопрос,  почему замерзают нижние
чины  моей  роты.  Возможно,  что  случаи замерзания будут еще,  принимая во
внимание, что ураган продолжается.
     - Что же вы хотите добавить, прапорщик?
     - Люди истощены,  ваше превосходительство,  тем, что вот уже два дня не
получали горячей пищи и  не могут спать вот уже две ночи.  А  не могут спать
потому,  что в окопах и землянках выступила подпочвенная вода. Получились не
окопы,   а  колодцы.   Мы  пробовали  вычерпывать  воду,  -  правда,  только
солдатскими котелками,  -  но это отнюдь не помогает, вода набирается вновь.
Нижним чинам негде лечь;  они коротают ночь,  как куры на нашесте,  на своих
лопатах...
     - Но если... позвольте, прапорщик... Если выступает вода, подпочвенная,
как вы говорите, то это значит, что окопы глубоко вырыты, что ли?
     - Да,  они  слишком глубоки,  ваше превосходительство,  но  это было бы
ничего, если бы в них были нары, чтобы было на чем лежать.
     - Ну, нары, знаете ли, это уж роскошь... Нары!
     - Кроме того,  в  них темно,  в  окопах,  -  в них кромешная тьма,  что
действует на  нижних  чинов  удручающим образом...  А  человек с  удрученной
психикой менее способен сопротивляться действиям на него стихии и замерзнуть
может скорее,  чем тот,  которого до  подобного состояния не  доводят,  ваше
превосходительство.  Какой-нибудь огарок свечки,  если бы  нам  в  окопы его
доставили, имел бы колоссальную ценность!
     - Всего сразу,  конечно,  нельзя было сделать в  окопах,  но-о...  -  И
Баснин еще, видимо, обдумывал, как ему закончить начатую фразу и стоит ли ее
заканчивать ему, ведущему дознание генералу; ее закончил за него Ливенцев:
     - Но тогда трудно и требовать от нижних чинов,  чтобы они не замерзали.
Это единственный выход из их положения: взять и замерзнуть!
     - Что  вы  такое говорите,  прапорщик?  -  изумленным голосом прокричал
Баснин.
     - Я  говорю,  что  замерзнуть  -  это  единственный  честный  выход  из
положения,   ваше  превосходительство!   Бесчестный  же,  как  дезертирство,
например,  я  исключаю.  Я  исключаю и еще один честный выход -  быть убитым
австрийской пулей,  поскольку австрийцы лишают нас  этого  выхода,  -  очень
смирно сидят в своих окопах.
     - Много  говорите,   прапорщик,  лишнего,  очень  много!  Ваша  фамилия
Ливенцев?
     - Так  точно.  Я  должен добавить еще  одно,  ваше  превосходительство.
Главнейшей причиной замерзания и обморожения я считаю,  конечно,  хронически
мокрые ноги нижних чинов,  так как сапоги их,  из елецкой ли они кожи или из
флотской, не могут не пропускать воду, если в воде приходится стоять часами.
Сапоги же  наши,  как  известно,  редкостно плохи,  портянки у  нижних чинов
хронически мокры,  на  холоде они  смерзаются,  и  это приводит к  гибельным
результатам, так как человек начинает замерзать с ног.
     - Ваших показаний с  меня довольно,  прапорщик!  Я  просил вас  позвать
вашего фельдфебеля! - раздраженно прокричал Баснин.
     Как раз в это время вошел в землянку Титаренко, и Ливенцев подозвал его
к телефону, говоря при этом Баснину:
     - Фельдфебель явился,  но об этом я узнал только по его голосу,  потому
что в  землянке темно,  хотя сейчас только три часа дня.  Можно бы сделать в
землянке крохотное окошечко,  но нет для этого ни рамы,  ни стекла. Наконец,
можно бы сделать в  землянке и дверь,  а то вместо двери висит только старое
полотнище палатки, а за этим полотнищем - пурга, ваше превосходительство!


        "ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ"

     В этот день смерклось рано,  но буран не утихал;  напротив, он усилился
после захода солнца и в темноте стал зловещей и упорней.
     С  вечера почему-то  в  стороне австрийских позиций начали взвиваться в
вышину  и,  падая,  озарять тревожно снега  ракеты.  Иногда раздавалась даже
вялая,  правда,  стрельба. Похоже было на то, что австрийцы были обеспокоены
утренним пулеметным обстрелом своей роты,  той самой,  -  в  одеялах,  как в
шалях,  -  и  приняли этот обстрел за  начало нового наступления.  Во всяком
случае, они показывали, что готовы его встретить как следует.
     Может  быть,  начальство  свежих  и  бодрых,  хорошо  снабженных полков
соблазнилось бы  возможностью легкого успеха,  так  как  ураган дул  в  лицо
австрийцам, а проволочные поля их были теперь основательно завалены снегом и
потеряли большую часть своей заградительной силы.
     Но русским полкам на позициях в Галиции,  как и в Буковине, сейчас было
совсем не до мыслей о наступлении.
     Обозы,  посланные из  тыла  с  продовольствием и  дровами,  захваченные
усилившимся бураном,  не только не могли пробиться к  фронту,  но не могли и
повернуть назад. Обозные, спасая лошадей и себя, бросали подводы десятками в
снежной пустыне.  Часть подвод приказано было  генералом Котовичем задержать
около хаты на Мазурах,  где решено было устроить чайную и питательный пункт.
Дрова для топки разрешено было полку Ковалевского рубить везде,  где они еще
имеются,  не считаясь ни с какими прежними запретительными приказами на этот
счет.  Но  даже,  если  бы  и  были где-нибудь поблизости от  полка рощи или
отдельные деревья,  люди настолько уже обессилели, что не могли бы выполнить
этого нового благодетельного приказа.
     Даже когда по телефону из штаба полка было передано о прибывшей подводе
с  салом и приглашались приемщики этого сала от каждой роты,  иные из ротных
командиров,  между ними и  Ливенцев,  ответили,  что у них в окопах все люди
устали,  полны равнодушия к жизни,  не только к салу,  и никто не вызывается
идти за ним две версты,  в штаб,  чтобы потом тащить на своих плечах мешки с
салом,  -  лишнюю и непосильную тяжесть в то время, когда одна мокрая шинель
на каждом весит не меньше пуда.
     Ковалевский  распорядился тогда  нагрузить  салом  отборных  солдат  из
полкового резерва,  чтобы они  не  только донесли его до  окопов,  но  еще и
раздавали его там на руки сами.  И к вечеру действительно сало в мешках было
принесено,  но окопники,  хотя в  большинстве и  украинцы,  смотрели на него
вполне спокойно.
     В таком состоянии роты в окопах встретили новую ночь.
     Ливенцев получил приказание как  можно чаще менять дозорных и  недалеко
выдвигать посты,  чтобы избежать случаев замерзания;  и хотя следить за этим
всю ночь сам он  был не  в  состоянии,  однако действительно за  эту ночь не
замерз никто, но зато пятеро в его роте - Курбакин и все бабьюки были ранены
в левые руки: просто у них было отстрелено по одному пальцу на левых руках.
     Что австрийцы иногда -  больше от скуки,  должно быть, - постреливали в
эту ночь в сторону русских окопов, это было слышно, но совсем не трудно было
догадаться,  что  не  австрийские  пули  нанесли  небольшие  увечья  пятерым
окопникам.
     - Курбакин,  и ты,  брат,  тоже?  -  покачал головой Ливенцев, глядя на
этого,  обычно бравого, иронического человека с такими широко расставленными
дикими глазами навыкат. - А еще говорил мне когда-то, что ты - заговоренный,
что тебя никакая пуля не возьмет.
     - Ваше благородие,  дозвольте доложить, - это я об русских пулях так, -
от  тех я  заговорен,  а  насчет австрийских это не  касается,  -  разъяснил
Курбакин и,  как  старослужащий,  добавил  просительно:  -  Разрешите,  ваше
благородие, мне итить на перевязку: крепко рука болит.
     Бабьюки держались,  как обычно,  кучкой,  но  старались не отставать от
Курбакина и  тоже просились "в  околоток".  Лица у  них были угрюмые,  глаза
больные, и глядели они на него весьма пытливо.
     Только  у  двух  Воловиков осмотрел Ливенцев забинтованные кое-как  ими
самими  руки.  Обдуманно-однообразно у  того  и  у  другого  отстрелены были
наименее необходимые для работы -  безымянные пальцы,  а на ладонях остались
следы ожогов.
     Бывший при этом подпрапорщик Кравченко, командир их