вплотную приблизясь к его лицу, сказала:
     - Никогда никому не  расхваливайте так свою покойную жену,  а  то будут
думать, что это именно вы и довели ее до смерти!
     И не успел еще Алексей Иваныч понять как следует,  что она сказала, как
она уже отошла, так что впоследствии не был даже уверен он, это ли точно она
сказала.
     - А  это что?  Это тоже ее?  -  бережно докоснулась она до большого,  в
четверть в диаметре, медного кольца на стативе. - Зачем это?
     - Нет,  это  мое...  Это -  меридиан определять...  Назвать это можно -
солнечный круг... или же...
     - Что-что?.. Ах, это вам для работ!
     - Нет, это время... В полдень солнце проходит через меридиан... ровно в
полдень.
     - Ну?
     - Видите ли...  Один профессор,  Аренландер,  немец,  предложил простой
способ:  треугольник,  деревянный треугольник с зайчиком...  Ставится в окне
под солнце,  и вот зайчик движется...  Нужно отметить,  когда он совпадает с
самой  короткой  тенью,  а  потом...  (Это  и  будет  меридиан...  солнце  в
зените...),  а  потом таблица поправок из  "Морского журнала"...  Но  почему
треугольник?..  Не лучше ли, если мы возьмем кольцо?.. Вот... сам я заказал,
а  градуировать (я  хотел наклеить бумажку с  делениями,  но  ведь  на  меди
никаким клеем не приклеишь),  а градуировать отдал граверу...  Вот зайчик...
на диафрагме.
     - Так что у вас...  Вам известен... меридиан... Извините меня, я ничего
не поняла!
     И  Наталья Львовна густо покраснела вдруг именно оттого,  что  пыталась
понять и не могла. От румянца глаза у нее стали очень ярки.
     - У меня точнейшее время!  - с оттенком сказал Алексей Иваныч. - Где бы
я ни был,  в какой бы точке земного шара я ни находился,  у меня - точнейшее
время! Всегда, везде.
     - Зачем это вам? - удивилась она. - Ах, для работ.
     - Н-нет... это - нет... Я просто люблю точное время... Зачем же тогда и
часы, если они отстают на целых пять минут? Зачем?
     - Ну, вот... У меня часы всегда отставали или бежали вперед.
     - Прежде у меня часы также шли безалаберно, но теперь...
     - Ах, это и у вас тоже недавно?
     - С полгода... Да, месяцев семь...
     - Но раньше-то вы обходились же без этого... сооружения...
     - Да, раньше!..
     - А это что?  Собака?  Тоже собака? - подняла Наталья Львовна маленький
любительский снимок, выпавший из книжки. - Боже мой, ка-ка-я облезлая!
     - Одоробло! - улыбнулся Алексей Иваныч. - У нас прислуга была хохлушка,
- та ее сразу, как я привел, "одороблом" окрестила. Ну, несчастная же, - ну,
верите ли, сердце ноет глядеть на нее... Стоит на улице, - равнодушнейший уж
ко всему вид,  -  ветром качает... "Собачка, говорю, собачка, экая ты, брат,
несчастная!" А тут булочная рядом -  купил ей булку. При мне всю ее съела...
Вот е-ла...  Пошел я, - конечно же, она за мной, куда же ей больше? Пришли с
ней домой, - жена в ужас! (Разумеется, за Митю боялась: все может случиться,
конечно,  -  эхинококки,  болезни...)  "Гони ее вон!"  Стоит собачка,  очень
умильно всем нам в глаза смотрит...  И, кажется, думает: "К хорошим же это я
людям  попала,  -  почему  же  такой  крик?.."  Вильнет  хвостом  и  оч-чень
внимательно всматривается: понимает, что положение-то ее не совсем прочно...
Гони ее вон!..  Легко сказать,  конечно, а тут... Что же делать? Снял вот ее
кодаком на  память...  И  куда же  она денется?  Город...  по утрам этакие с
клетками,  -  поймают,  убьют...  А зве-ерски их убивают,  ведь вы знаете?..
Отвратительно зверски...  Ну что ж...  Вышел я с ней.  "Несчастная ты, брат,
несчастная!"  Усадил  на  извозчика,   -   в  собачью  лечебницу:  умертвили
безболезненно под хлороформом...  Заплатил,  поехал домой...  Несколько дней
все мерещилось... Одоробло!
     И  тут же вспомнил он о прокушенной руке Натальи Львовны и сделал вдруг
свой хватающий жест:
     - Простите!
     - Что?  -  Наталья  Львовна  посмотрела на  него  удивленно  и  сказала
вскользь:  -  Все-таки она не  пожалела ее,  ваша жена...  А  это что?  Тоже
реликвия? - и указала на полосатого паяца под стеклянным толстым колпаком.
     Паяц  лежал,  раскинув руки  и  собрав ноги;  одна половина -  красная,
полосками,  другая -  белая, мелким горошком; колпачок над глупым фарфоровым
лицом немного набок;  туфельки желтые с  китайскими носками...  Под паяцем -
коврик...
     - Это?..  -  Алексей Иваныч запнулся было немного,  пригляделся к ней и
заговорил, путаясь: - Это у нее перед смертью... у моей Вали... Она ведь без
меня умерла,  далеко от меня,  у  сестры,  на Волыни -  вот.  Я писал сестре
Анюте:  "Что  у  нее  было  в  руках  перед смертью,  -  пришли мне,  только
честно"...  Она честная... Я думал, - может быть, мне писала карандашом, ну,
что-нибудь, ну, хоть два слова... Или платок ее... Мог ведь быть и платок...
Или вообще... могло же быть в руках что-нибудь совместное наше, давнишнее...
ну, вещица какая-нибудь, которую я давно знаю... И вдруг паяц... Откуда? Что
это значит?  Совсем новенький...  Для новорожденного Анюта купила... Что это
может значить?..  Не  понимаю...  Ребенка хотела нянчить?..  Но почему же не
ребенка, а паяца?
     - Как же умирающая могла бы нянчить ребенка?  -  и Наталья Львовна чуть
улыбнулась краешками губ, отводя в сторону лицо.
     - Да, конечно... Она могла бы мне написать что-нибудь, последнее... Ну,
хоть два слова...  А вот это...  Не написала!.. А вот это - коллекция... Тут
жуки здешние,  только самые редкие... Это вас не займет, конечно? На что вам
жуки?..  Да и мне на что? Так... И это не сам я собирал, не сам, не думайте!
Это мне подарил сын здешнего врача,  Юрия Григорьича,  студент,  -  не знаю,
зачем.  А может быть, вам любопытно? Я вам подарю, - живо повернулся Алексей
Иваныч.
     - Нет, пожалуйста!.. Что вы!.. Радость какая, - жуки! Я их боюсь!
     Подняла руки к  самому лицу,  как бы для защиты от жуков,  и вскрикнула
слабо:  "Ой...  А  больно  все-таки!",  так  что  и  Алексей  Иваныч,  сразу
встревожась, взял ее зачем-то за укушенную руку тихо и сказал наставительно:
     - Вот видите...  И конечно же,  будет больно...  Вы осторожней... Ну, я
подарю это Павлику... вот этому, - на костылях... видели?
     - Я его знаю даже... Мы с ним познакомились...
     - Ах, так!.. Как же это вы? Тем лучше.
     - Почему "тем лучше"?
     - Ну, просто так... Он какой-то хороший... и несчастный. И должно быть,
мало уж ему осталось жить. Так жаль!..
     - Пустое,  -  поправится... Однако хозяйка ваша уж беспокоится... опять
прошла мимо двери: должно быть, самовар нужен... Ну, я пойду.
     - Посидите... Поговорим еще.
     - Нет, и вы ведь куда-то шли... на работы?.. Я вас задержала.
     - Работы налажены...  Это не важно,  -  работы...  А вот... Я вам хотел
что-нибудь подарить на память.
     - Вы уезжаете?
     - Куда? Нет... пока нет... На память... ну, просто о сегодняшнем дне на
память.
     - Ах, вот как!.. Что же вы мне подарите?
     - Не знаю, право... Жуков вы не хотите...
     - Жуков я окончательно не хочу... А вот что разве...
     - Одоробло?
     - Н-нет,  эту  прелесть  я  тоже  не  хочу...  А  вот  (она  подошла  к
стеклянному колпаку) паяц этот,  он  очень мил...  Очень...  очень.  У  меня
вообще любовь к игрушкам.
     Она посмотрела на  туман в  окнах,  потом на  Алексея Иваныча,  который
отвернулся вдруг  к  столу  с  бумагами,  потом взяла свою  теплую кофточку,
лежавшую на стуле.
     - Ну,   с   моей  прокушенной  рукой  возня  теперь...   Помогите  мне,
пожалуйста, а то я... А подарить вы мне после успеете.
     Но,  помогая ей  одеваться,  Алексей Иваныч опять,  незаметно для себя,
отыскал глазами скромный, чуть сутуливший ей шею мослачок.
     Когда же он вышел с  нею,  направляясь к калитке дачи,  он увидел,  что
около калитки в густом тумане чернеют две конские головы,  -  извозчик,  - и
потом голоса какие-то, и застучала калитка, и во двор вошли трое: Гречулевич
- тот самый,  который упрямо хотел доказать,  что треугольник равен кубу,  -
Макухин - владелец каменоломен - и его брат, Макар.
     Макухина Алексей Иваныч знал по клубу,  а его брата видел впервые, хотя
и слышал о нем кое-что от Гречулевича.
     Было когда-то двое каменотесов Макухиных, - это и не очень давно, - лет
десять назад,  -  Макар и Федька: Макар - работящий, а Федька - шалый, Макар
скопил триста рублей,  а  Федька все  прокучивал с  бабами.  Работали они на
одной каменоломне,  и  с  ними  вместе было  там  еще  человек двадцать -  и
русские, и турки, и греки, а хозяин - армянин - запутался в долгах и однажды
скрылся куда-то,  бросив и  рабочих,  и  каменоломню.  Артель должна бы была
распасться,  но деваться было некуда,  время тугое -  осень, а Федька как-то
узнал в  кофейне,  что в скорости назначены торги в одном из ближних городов
на  поставку камня  для  мостовой и  требуется всего-то  600  рублей,  чтобы
принять в них участие.
     - Вот и возьмись!  - сказали русские рабочие, смеясь, а турки оживленно
говорили:
     - Тот да руб,  тот да два,  тот да три...  туды-суды,  - собрал мелочь,
хозай будешь!
     Начали собирать, но собрали всего рублей четыреста.
     Вот тут-то  Федька и  пристал к  брату за остальными деньгами.  Медлить
было никак нельзя, а Макар медлил.
     - Может, я и сам... - говорил Макар, щурясь.
     - Берись сам, когда так...
     - Как же  "берись"?  Это дело рисковое.  Не  с  нашим затылком в  новые
ворота бить...
     Но  Федька был молодой и  смелый,  и  терять ему все равно нечего было:
уговорил все-таки Макара,  дал ему вексель на пятьсот (под земельный участок
в деревне),  забрал триста его,  четыреста артельных,  уехал на торги,  взял
подряд и  приехал назад (к  удивлению земляков,  решивших окончательно,  что
Федька как  малый неглупый,  с  такими деньгами уехавши,  назад вернуться не
должен), но приехал уж не в синем картузе, а в приличной касторовой кепке.
     Через месяц,  нагрузив два судна камнем, отправил их сам, а вернувшись,
рассчитался со  всеми  турками и  греками и  брату  Макару отдал пятьсот,  а
арендный договор на каменоломню переписал на свое имя.
     - Что ты так рисково дело повел? - удивился Макар.
     А Федька,  -  перед тем он только что отбыл солдатчину, - был еще малый
верткий, ловкий, - только покатывался: работа дураков любит.
     Потом пошло что-то не совсем понятное:  не только Макар -  и  другие-то
мало понимали,  в чем тут суть:  в деле или в Федьке.  Макар ушел из артели,
завел в  городке кузню да так и  остался Макаром,  а  Федька к концу года уж
выскочил в Федоры Петровичи,  -  сам не работал,  конечно, а только ездил по
берегу,  по городам и имениям -  не надо ли где камня,  - брал подряды и для
доставки фрахтовал баркасы.
     Макар все пророчил ему,  что он прогорит так же,  как армянин, но когда
Федор приобрел в  другом месте еще каменоломню и  собрал новую артель,  а  в
городке купил дом над речкой и даже завел велосипед, - Макар увидел наконец,
что дело Федькино прочно - велосипед его окончательно доконал.
     Когда  на  новенькой,  сверкающей спицами машине Федька прокатился мимо
кузни,  даже и ногами не работая, - на свободном колесе, как барин, - белый,
раздобревший,  в господском шершавом зеленом костюме, в подстегнутых брюках,
и  даже не поглядел на него,  как будто нет на свете ни его и никакой кузни,
Макар не выдержал и запил от зависти и досады.
     Пьяный,  он  плакал  навзрыд и,  моргая распухшими веками,  рассказывал
всем,  как брат его пошел с его же денег,  а потом неправильно поступил: дом
купил на свое имя,  каменоломню - на свое... велосипед... и кто его знает, -
может,  ему так повезет,  что он и  не прогорит и большими тысячами ворочать
будет... Почему же это? Где же правда?
     Кузню он  проплакал;  потом явился к  брату,  и  тот дал ему комнатенку
рядом с  кухней,  иногда заставлял его работать по  хозяйству,  но  денег не
доверял.
     Макар  был  повыше и  посуше Федьки и  как-то  особенно глядел тяжело и
мрачно,  а  желваки на левой скуле были у  него,  как у  лошади,  и когда он
начинал играть ими, в упор глядя на брата, - посторонние про себя покачивали
головами; но Федор знал, видно, себя и брата лучше, чем посторонние.
     Иногда Макару представлялось важным,  даже необходимым, носить такую же
кепку,  как у  брата,  или костюм такой же,  или ботинки по моде с  круглыми
носками,  -  и  он,  играя своими страшными желваками и тяжело глядя в упор,
выпрашивал денег  у  Федора  и  покупал.  Но  все,  что  делало Федора почти
приличным на  вид,  на  нем сидело так неуклюже,  так не приставало к  нему,
точно ограбил кого на большой дороге,  очень быстро изнашивалось, и тогда он
имел совсем нелепый вид.  А  Федор все богател и  как будто даже не особенно
хлопотал об этом:  само лезло.  Дом над речкой продал, взял втрое. Купил еще
усадьбу  за  пятнадцать тысяч,  а  через  год  продал  за  тридцать пять.  К
последнему времени имел уже шесть каменоломен и  везде по приморским городам
брал подряды на мостовые.
     И  чем больше белел и  добрел Федор,  тем больше худел и  чернел Макар.
Несколько раз  предлагал Федор  брату помочь устроиться где-нибудь в  другом
городе,  на  каком-нибудь  своем  деле,  но,  играя  желваками,  сквозь зубы
протискивал Макар:  "Иш-шь!  Хитер больно!"  И никуда не шел.  Иногда просто
выгонял его  Федор;  Макар  уходил на  поденную,  что  получал -  пропивал и
жаловался:  где  же  правда?  А  когда  уезжал брат,  -  опять  водворялся в
комнатенке при кухне.
     По  дому он был,  как это ни странно,  честен:  он ничего не тащил,  не
утаивал,  напротив,  даже  берег  все  гораздо  рачительней Федора  и  из-за
какой-нибудь курицы готов был хоть целый день грызться с соседями: "Мы свово
не намерены вам одаривать!  И намеренья такого нашего нет - ишь, алахари!" И
чуть только узнавал о какой-нибудь новой каменоломне брата, он неизменно под
тем  или  иным  предлогом добирался туда,  ко  всему  прикидывался хозяйским
взглядом, делал даже замечания рабочим, а приезжая, моргал пьяными глазами в
рыбацком ресторанчике и говорил скорбно:
     - Обзаведение наше опять еще уширилось больше...  Еще все больше... Ну,
хорошо!
     Давил рюмку рукой и играл желваками.
     Федор  почитывал газеты  и  за  эти  десять лет  приобрел уже  привычку
говорить с разными выше себя стоящими людьми, отнюдь не теряя достоинства, и
уж  довольно правильно говорил (разве  что  иногда ляпнет вместо "веранда" -
веренада, или что-нибудь в этом роде, и тем себя выдаст), суждения же всегда
были  здравы.   Лицо  у   него  было  какое-то  балованное  даже,   умеренно
раздавшееся,  с ленцой в глазах,  а отпустив подусники,  он достиг как будто
чего-то барского,  такого, чем щеголяли всю жизнь иные кавалеристы, становые
пристава,   владельцы  мелких  шляхетских  фольварков  и  корчмари-латыши  в
Остзейском крае.
     Еще  издали сквозь туман было  заметно,  что  оба  они  с  Гречулевичем
довольно  оживлены,  и  только  Макар,  по  обыкновению,  мрачен.  Когда  же
встретились на дорожке в  аллее,  то Алексей Иваныч остановился и  остановил
Наталью Львовну,  а  так  как  для  него всегда было удовольствием знакомить
людей,  то он ни с  того,  ни с  сего познакомил ее и  с  Гречулевичем,  и с
Федором,  и  даже с  Макаром;  только покосившись на  грязную лапищу Макара,
Наталья Львовна никому не подала руки, извинилась укусом; кстати, поговорили
немного об укусе:  и  как это случилось,  и  о распущенности здешних хозяев,
Терехова в особенности. Услышав эту фамилию, Гречулевич шумно возмутился:
     - Терехов!  Ну  еще бы,  -  банный купец!..  В  Москве на Самотеке баню
держит, - как же ему без дворняги?!
     - Хотя у вас тоже достаточно всяких псов, - скромно сказал Федор.
     - У меня гончаки!.. Гончаки, брат, на людей не бросаются, это разница.
     Когда перешли к делу,  то дело оказалось самое пустое и вполне могло бы
обойтись без Алексея Иваныча:  хотели сегодня купить каменную ломку на земле
Гречулевича (а  земля эта была как раз на самой почти верхушке той невысокой
круглой горы, которой любовался Павлик и которая так и называлась Таш-Бурун,
т.е. "каменный подбородок").
     Гречулевич заезжал на  работы,  чтобы  просто  взять  Алексея Иваныча к
нотариусу,  как свидетеля,  а потом пообедать вместе в клубе,  но,  когда не
нашел его на работах, заехал сюда. Макар же, оказалось, согласился, наконец,
служить у  брата именно в  этой новой каменоломне,  поэтому и очутился тут с
ним.
     Так случилось,  что в кипарисовой аллее капитанши Алимовой,  в туманный
день,  по  совершенно пустым  причинам,  столкнулись несколько человек,  но,
однако, это имело некоторые последствия для всех.
     Наталью Львовну Алексей Иваныч  вместе  с  остальными проводил на  дачу
Шмидта, и, уходя, она дружелюбно кивнула всем головой.


        "ГЛАВА СЕДЬМАЯ"

        "БУКЕТЫ ХРИЗАНТЕМ"

     На  другой  день,  прожженный  насквозь  солнцем  и  просоленный  впрок
морскими ветрами, цыган-комиссионер Тахтар Чебинцев, поджарый, точно полевой
кузнечик,  а усы,  как у китайца на чайных коробках, подымался из городка на
Перевал с большим букетом махровых хризантем: сам черный весь, цветы белые.
     Он держал их вниз и от себя, попыхивал кривой трубочкой и имел довольно
равнодушный вид.  Он  уж  столько ходил по всем здесь дорогам и  подымался и
опускался, что теперь только смотрел в землю и думал.
     Попрыскивал дождик,  и  от моря к горам поднялась пышная четырехцветная
радуга,  -  мост  между  стихиями,  которые суетно  разделял теперь  Алексей
Иваныч,  и  в  один конец радуги попал баркас с  чем-то тяжелым,  и  до того
засиял всеми парусами,  что вот-вот улетит в небо, а в другой - купа высоких
тополей, теперь ставших просто сказочными деревьями.
     На  Перевале Тахтар пришел к  даче Шмидта.  Все  дачи тут строились при
нем,  а так как он вечно торчал на набережной,  то знал даже и помнил, какой
материал для  них  возили,  на  чьих лошадях,  когда именно это было,  какой
подрядчик строил,  сколько ему  переплачено зря,  во  сколько заложена какая
дача и какая не заложена еще совсем, - потому что хозяин или ни к чему богат
или очень глуп,  -  какие дачники жили на такой-то даче и в таком-то году, и
почему в  следующем году перешли они на  другую дачу,  и  много еще всякого;
огромное количество этих знаний давно уже поселило в  Тахтаре какое-то  свое
отношение ко  всему кругом:  была некоторая снисходительная любовь и  иногда
довольно живой интерес, но совершенно никакого уважения.
     Наталья  Львовна  стояла  на   балконе,   смотрела  на   конец  радуги,
погруженный в море,  видела,  как вошел во двор какой-то восточный человек с
пучком хризантем,  у калитки разговаривал с Иваном (который головой кивал на
балкон, а ногами отшвыривал наседавшего Гектора), а потом направился прямо к
ней, выпустив назад свою дубовую палку и виляя ею равномерно, как хвостом.
     Был  он  в  коротенькой дубленой  горной  куртке,  с  вытертым бараньим
воротником и  в  старой шапчонке и,  пока подходил,  сильно выставляя вперед
колени, усиленно докуривал трубку - немного уж оставалось, а бросить жалко.
     "Вот  прекрасные цветы  какие!  Непременно куплю",  -  подумала Наталья
Львовна,  но  Тахтар,  подойдя,  кивнул ей  головою,  чуть сдвинув шапчонку,
протянул  букет,  очень  выразительно посмотрел  на  нее  стеклянно-желтыми,
древнейшими хитрыми глазами и коротко добавил ко всему этому:
     - Тибе!
     - Что это значит?  -  Цветы Наталья Львовна взяла и спросила: - Сколько
хочешь за них?
     - Не надо деньги... Тибе! - спокойно повторил Тахтар, еще выразительнее
поглядев.
     - Ах, это "букет"!.. Ну, значит, не мне - ты перепутал. Возьми-ка его.
     - Тибе!  -  отступил на шаг Тахтар,  колыхнув китайский ус улыбкой, все
понимающей.
     - Что ты выдумал еще! Конечно, не мне! Возьми назад!
     - Зачем не тибе?.. Зачем назад?
     Тахтар даже пожал узкими плечами, загнул еще круче черны