улся.
     - Погодите,  пойдем и мы с вами дурака валять: дайте-ка только получить
знамена!
     Моняков поерошил бороду тонкой просвечивающей рукой и сказал уверенно:
     - Нет!  Я  убежден все-таки,  что до  нас дело не дойдет.  Войну должны
закончить к весне,  а то некому будет ни пахать, ни сеять, и все равно тогда
армии с голоду должны подохнуть. Нас, паразитов, кормить тоже не шутка!
     - Земские замашки в вас вопят -  "пахать, сеять некому"! А бабы на что?
И у нас, и у немцев, и у французов - и запашут и посеют.
     - А у турок?  Тоже бабы пахать пойдут?  -  уязвил Моняков.  - Живал я в
краях Магомета,  -  бабы там только по домашности,  а пашут мужики какими-то
колчужками.  Эх,  никогда не забуду, как из Казалинска в Кара-Кумы, верст за
четыреста,  на мертвое тело мы с  фельдшером и  следователем ехали один раз.
Вот  было путешествие!  А  совсем ведь и  не  путешествие,  просто по  делам
службы: ирригационное убийство, частый очень случай, - из-за воды там готовы
глотку кому угодно перервать. На восьми верблюдах мы ехали: на одном - я, на
другом   -   фельдшер,   на   третьем   -   следователь,   на   четвертом  -
проводник-киргиз,  а  на четырех еще верблюдах турсуки с  водой везли.  Днем
нельзя было ехать - жара шестьдесят градусов, ехали ночью. Четыреста верст -
туда,  четыреста - оттуда. Экспедиция если какая научная, это бы еще куда ни
шло,  а то -  мертвое тело!.. Убили и убили, при чем же тут врач? Я ведь его
не  воскрешу!  Зачем  же  я  должен  целый  месяц  мучиться и  население без
медицинской помощи оставлять?  Вот он,  чиновничий формализм!..  Погодите! Я
когда-нибудь на  досуге опишу этот эпизод как следует.  Вы это прочитаете со
временем во "Враче".
     - Гм...  Буду ждать этого удовольствия...  А как наш Полетика на смотру
держался?
     - Очень звонко скомандовал:  "Смирно!", и прочее. И ни в одном слове не
сбился.  Баснин тоже был очень приличен.  Вообще я думаю,  что смотры -  это
омолаживающее средство...  А  вот  что  для  вас  будет,  кажется,  особенно
интересно:  ваш  "приятель" Генкель получает,  как  он  мне  сам говорил,  -
правда, по секрету, - здесь, в Севастополе, штатную должность, так что может
на ней остаться и после войны...
     - Это -  ужасная новость!  -  даже вскочил со стула и  начал в волнении
ходить по комнате Ливенцев. - Неужели штатную должность? Какую же? Где?
     - Этого не сказал,  где именно,  но будто бы вполне самостоятельная.  И
повышенье по службе.
     - Даже повышение? Такому подлецу? За что?
     Моняков сказал наставительно:
     - Не волнуйтесь зря,  а  то опять перебои будут,  и придется ландышевые
капли вам пить.
     - Как у нас везет мерзавцам!
     - Мерзавцы энергичны -  в  этом вся  штука.  Где  сопляки разводят свой
соплизм,  там  мерзавцы действуют во  все стороны локтями -  и  преуспевают,
конечно.
     - Но почему же все-таки? Почему преуспевают?
     - Потому что надоедают соплякам, и они на них машут, наконец, руками.
     - У  вас  выходит так,  что есть только две категории людей:  сопляки и
мерзавцы.
     - Может быть, только и есть, что эти две категории.
     - Так что если кто протестует,  когда видит мерзавца, то это непременно
сопляк?
     - А знаете,  что я вам на это скажу? - Тут Моняков сильно задрал кверху
свою клочковатую бороду. - Если только протестует он, а зубы выбить мерзавцу
не может или не смеет, то, конечно же, он сущий сопляк!
     - А если может и смеет зубы выбить, то такой же мерзавец с локтями?
     - Что тогда? - Глаза Монякова начали бегать от усилия мысли. - Тогда он
ни то,  ни другое просто потому,  что выполняет функцию не частного лица,  а
власти предержащей, потому что только она, предержащая власть, выбивает зубы
на законном основании.
     - Проще  говоря,  тогда  он  прибегает  к  самосуду?..  Вы  извернулись
неплохо. Вы сейчас вспомнили, с одной стороны, об японской войне, с другой -
об ямщике,  который вас вывернул,  да еще и дураками за интеллигентские ваши
замашки  обозвал...  Видите  ли,  это  да  еще  Генкель  этот  проклятый мне
напомнили тоже один со  мною случай...  Ведь я  во время японской войны тоже
призывался,  как прапорщик,  в Очаковский полк. Полк этот и стоял в Очакове.
Очаков  же  -  это  очень  глухое местечко.  Бычков там  можно  было  ловить
удочками,  даже скумбрию,  даже осетров небольших, но больше там ни-че-го! А
тут  один батальон наш переходит в  Херсон для несения караульной службы.  И
как раз не тот батальон,  в котором был я,  а другой.  Завидно,  а ничего не
поделаешь.  Херсон все-таки губернский город,  не Очакову чета.  И вдруг, на
мое счастье,  приходит ко мне другой прапорщик, такой же, как я, со странной
просьбой: "Не хотите ли поменяться со мной ротами: вы бы тогда в Херсон, а я
бы здесь остался".  Я,  конечно,  ему:  "Ах,  отец-благодетель! Да это как и
нельзя лучше!"  Пошли  мы  к  командиру полка  и  устроили замену.  А  когда
устроили уж,  я  его спрашиваю,  почему все-таки он не хочет в  Херсон.  "Да
из-за ротного командира, - говорит. - Бывают среди них звери, но такого я не
предполагал даже".  -  "Та-ак!  -  говорю.  -  Значит,  это вы меня к  зверю
пихнули?" - "Ничего, вы, - говорит, - человек смелый, а я - робкого десятка,
только смотрю на  него да  глазами моргаю".  Ну,  словом,  эшелон ушел уж  в
Херсон,  а  я  дня  на  два  задержался в  Очакове,  потом туда  пароходом в
одиночном порядке.  Прибыл туда утром,  да надо было найти, где расположился
наш  эшелон,  -  все-таки около восьми часов я  уже входил в  помещение роты
своей новой.  Приглядываюсь,  где ротный,  вижу капитана, - фамилия его была
Абрамов,  борода ярко-рыжая, и так же с сединой, как сегодня я у царя видел,
только немного длиннее,  сухощавый,  но  очень жилистый,  а  главное -  вида
действительно свирепого.  В  Очакове я  его среди массы офицерства просто не
разглядел,  да  и  быть пришлось мне  там всего недели две-три.  Хорошо-с...
Подхожу прямо к нему:  "Господин капитан,  честь имею явиться. Назначенный в
вашу роту прапорщик Ливенцев".  Смотрю, очень медленно тянет мне руку и этак
в  нос как-то:  "Очень поздно изволили явиться!  Занятия начинаются в восемь
часов,  а  теперь  уже  десять  минут  девятого".  Меня  и  вздернуло сразу.
Выхватываю я свои часы,  говорю:  "Господин капитан,  на моих часах без пяти
восемь. Так как ваших часов я еще не видал и поставить по ним свои не успел,
и  так как я  только что приехал на  пароходе..."  Он меня перебивает совсем
по-хамски; "Проверьте вторую шеренгу". Оглядываюсь я кругом: солдаты стоят -
винтовки "на плечо", - значит, ружейными приемами занимаются. Это - во время
такой войны,  когда нас  бьют и  бьют японцы.  Насмешка над здравым смыслом!
Смотрю,  еще незаметный и серенький,  с черной бородкой,  прапорщик,  бывший
кандидат на судебные должности, юрист, я его только по фамилии знал, Гуссов,
- стоит окаменелость какая-то,  мне хотя бы головой кивнул.  Эге, думаю, так
вот  тут  какая  атмосфера!  Не  зря  прапорщик Серафимов отсюда сбежал и  в
Очакове решил остаться...  Все-таки  я  сейчас же  ко  второй шеренге,  всех
обошел,  прием у всех проверил, кому что нужно было сказать - сказал. А полк
этот,  нужно заметить,  густо был пополнен призванными из запаса,  как и  я.
Особой чистоты отделки в  ружейных приемах у них быть не могло.  Кроме того,
долго держали их на одном приеме... Дошел я до последнего и из шеренг выхожу
на   открытое  место.   Абрамов  мне   противным  таким,   козлиным  голосом
дребезжащим: "Проверили?" - "Проверил", - отвечаю. Он идет ко второй шеренге
сам,  -  вижу,  солдаты задергали винтовки,  глаза на него выпучили, стоят в
страхе.  Остановился он перед правофланговым. "Штык выше! Приклад доверни!..
Да "доверни" я  тебе сказал,  а не "в поле"!" И вдруг -  хлоп его кулаком по
скуле!  Посмотрел я на Гуссова,  -  стоит,  как статуя.  А Абрамов уже около
следующего.  "Антабку в выем плеча!  Выше!..  Ниже!..  Да в выем плеча, тебе
говорят!"  Хлоп -  и  этого тоже.  И  так пять человек он "проверил" и  всех
хлопал по скулам. А я с каждым разом взвиваюсь, и даже на цыпочки поднимался
от омерзения.  Наконец,  к шестому он, бородатому такому дяде: "Штык выше! В
поле штык!..  Много!.. В поле!.. Много!.. Еще в поле!.." Потом опять - хлоп!
- и  даже хряснуло во рту у того,  -  должно быть,  зуб сломал.  Вот тут я и
взвился,  наконец,  как  следовало  взвиться!  "Ка-пи-та-а-ан!..  Солдат  не
би-ить!" -  закричал я прямо не своим голосом и даже, помню, шашку почему-то
наполовину вытащил из ножен.
     - Что вы! Да ведь за это вам крепость могли дать! - удивился Моняков.
     - Два  года крепости -  я  потом справлялся.  Но  это  расценка мирного
времени, а не военного.
     - Значит, вы и тогда дисциплины не знали?
     - Всегда я  о  ней забывал,  не только тогда...  Ну вот,  прокричал я и
глазами в него впился, а он - в меня. И до такой степени для него неожиданно
это было,  должно быть,  до того его поразило это,  что,  вижу, позеленел он
весь,  и борода даже потускнела.  Стоит,  смотрит на меня,  глаза белые! И в
казарме  страшная  тишина...  И  так  тянулось с  минуту,  если  не  больше.
Оказалось потом,  что он  уже много лет командует ротой и  к  производству в
подполковники представлен...  Тишина продолжается -  и  вдруг в  тишине этой
совсем загробный какой-то голос:  "Вы сказали:  не бить солдат?..  Кого же я
бил?" -  "Как кого? Шестерых вы били!" - кричу, но уже озадачен я его ходом:
не  понимаю,  к  чему этот ход.  "Кого же это шестерых?"  -  опять он тем же
загробным тоном.  А  фамилий этих битых я,  естественно,  не  знаю,  поэтому
командую:  "Битые, выходи вперед! Шагом... марш!" Жду, стою, но битые - ни с
места. Начинаю понимать маневр капитана: они его, как огня, боятся. А он уже
с  некоторым апломбом:  "Так кого это я  бил,  прапорщик?" Я опять командую:
"Шесть человек,  считая с правого фланга второй шеренги,  напра-во!" Смотрю,
повернулись направо,  командую дальше: "Правое плечо вперед, шагом... марш!"
Идут.  Вышли на чистое место перед фронтом.  "Стой!..  Нале-во!.. Вот они, -
говорю,  -  битые!"  Тут и началась комедия!  Подходит он к правофланговому,
смотрит на  него в  упор,  наконец,  чрезвычайно начальственно:  "Калиберда!
Теббя я  ббил?"  Очень хорошо помню и  эту  фамилию польскую и  это "теббя я
ббил?" "Никак нет, вышескобродие, не били". Вот тебе, думаю, раз! Капитан же
Абрамов к следующему: "Такой-то... (Звездогляд, что ли, - не помню), теббя я
ббил?" -  "Никак нет,  ваше благородие" - "Что-о?! Благородие?! - кричит уже
капитан по-козлиному. "Ваше высокоблагородие, никак нет, не били".
     - Вот запугал людей!
     - Довел до  степени заводных кукол...  И  так  подходил он  поочередно,
примыкая направо, к третьему, к четвертому, к пятому - и ото всех один и тот
же ответ: "Никак нет, не били". Не верю ушам, не верю глазам... "Что же это,
- бормочу,  -  за подлецы такие?.." Остается шестой, последний, тот самый, с
бородой,  а  по бороде из носа кровь как текла,  так на волосах и  заклякла.
"Лы-ко-шин,  теббя  я  ббил?"  Смотрю я  на  этого  Лыкошина и  глаза сделал
положительно, должно быть, зверские, а рукою за эфес шашки держусь, да еще и
прикачнул головою я,  чтобы он понял,  что и я шутить тоже не намерен,  если
только  он  скажет,  как  другие.  Лыкошин переводит буркалы свои  лесные  с
капитана Абрамова на  меня,  с  меня на  капитана и  молчит.  Вообразите мое
положение!
     - Любопытное!..  А сам бы я быть в таком положении не хотел,  -  сказал
Моняков.
     - Положение было  острое,  даже страшное,  если хотите.  Тут,  с  одной
стороны,  положена была на  карты или на  весы эта самая пресловутая военная
дисциплина, в которой я оказался недавно еще несведущ, так же как и тогда, а
с другой -  права человека на то,  чтобы его не били, потому что такое право
было и  у солдат того времени.  От Лыкошина этого зависело теперь все.  Если
скажет:  "Не били",  -  кончено! Тогда я выхватываю шашку, а капитан Абрамов
пусть  выхватывает свою.  Вообще в  голове у  меня  тогда  был  один  только
горячечный бред...  Тишина.  Ворочаются буркалы Лыкошина,  дышит он тяжко...
Наконец,  опять козлиный начальственный голос:  "Отве-чай, когда тебя ротный
командир спрашивает,  а не стой болваном!.. Теббя я ббил?" Я замер, впился в
Лыкошина глазами и  вдруг слышу:  "Так точно,  ваше высокобродие,  били".  -
"Что-о-о?! Как?!" Очень глубокий вздох Лыкошина, и мой тоже - и опять тот же
ответ:  "Так точно,  били".  Называется это,  как  вам должно быть известно,
"заявить претензию".  Значит,  претензия была заявлена,  что  и  требовалось
доказать.  И мой капитан Абрамов повернулся и согнувшись пошел в канцелярию.
Буквально -  согнувшись! А я шашку вдвинул в ножны поглубже и жду, что будет
дальше.  И все солдаты стоят,  не шелохнутся, - ждут. Вдруг слышу оттуда, из
канцелярии, слабый голос: "Фельдфебель!" Бежит туда фельдфебель на цыпочках.
"Фельдфебель!  Передай новому  прапорщику,  что  я  прошу  его  заниматься с
ротой".  Буквально так:  "прошу".  Я,  конечно, вывел всех сейчас же в поле,
устроил там двусторонние маневры по атаке и  защите какого-то кладбища,  так
сказать,  тактические задачи на местности,  и  привел их назад с песнями.  А
прапорщик Гуссов мне  все время бубнил:  "Он этого так не  оставит.  Он  вам
отомстит жестоко". - "Подождем, говорю, увидим..." На другой день являюсь на
занятия нарочно раньше,  чем надо. Ротного нет еще. Солдатам ни слова насчет
него  не  говорю.  Наконец,  является.  Я  подравнял  шеренги,  скомандовал:
"Смирно!" Идет согнувшись,  и лица на нем нет. Издалека еще руку под козырек
взял  и  очень тихо:  "Здравствуйте,  братцы!"  А  "братцы" как  воды в  рот
набрали,  -  молчат!  Вот,  думаю,  история! Ведь это уж выходит не мой бунт
личный,  а бунт солдат!  Вчера-то где же вы были,  вы, пятеро битых, которые
сказали:  "Никак нет, не били"? Отчего сейчас вы не орете: "Здравия желаем!"
Ведь если бы не Лыкошин, что бы мне нужно было делать вчера? Почему же вчера
вы струсили до того,  что отрицали явный факт?  И  кто же внушил вам сегодня
идти на бунт,  потому что это уж бунт,  за который вас уже не бить будут,  а
раскассируют кого куда,  а  зачинщиков,  которыми сделают вас же,  битых,  -
зачинщиков в дисциплинарный батальон загонят!..  Надо было их спасать снова.
Вышел я из шеренги,  кивнул им головой,  -  дескать,  не выдумывай,  чего не
надо! - и скомандовал: "Смирно! Равнение на середину!" А капитан Абрамов как
держал руку у козырька,  так и держит: прилипла. После моей команды он опять
замогильно: "Здорово, братцы!" И "братцы" грянули: "Здравия желаем!" А потом
капитан ушел в канцелярию,  а я вывел их в поле для маневров. Кстати сказал,
что  претензию свою  на  ротного они  могут  заявить на  смотру  при  опросе
претензий,  и  это  бунтом считаться не  будет,  а  то,  что  они проделали,
называется бунт,  и если бы я не повернул дела так,  как повернул,  то их бы
взгрели за милую душу.  А что ротный их драться уж больше не будет -  в этом
пусть не сомневаются:  урока моего он не забудет...  И знаете ли, две недели
занимался я  так с  ротой,  а капитан только являлся в канцелярию и был тише
воды ниже травы.  Но, конечно, командир эшелона подполковник Околов и другие
ротные  командиры про  инцидент  этот  узнали  и  пустились выручать собрата
своими средствами,  а  именно:  чуть  только появилась бумажка о  назначении
субалтерн-офицера в один запасной батальон в Одессу, так сейчас же назначили
туда меня.  Поскольку Одесса все-таки далеко не  Херсон,  я  ничего не  имел
против этого,  Абрамов же  скоро был произведен в  подполковники и  из роты,
конечно,  тоже  ушел  принимать батальон,  я  же,  грешный,  делал в  Одессе
преступление за преступлением.  Всех их вам перечислять не буду, но наиболее
преступное было то,  когда я прочитал в роте, в отсутствие ротного, из газет
о "девятом января", Гапоне, о расстреле рабочих у Зимнего дворца - и сделал,
конечно,  необходимые комментарии.  Наивные люди там -  командир батальона и
другие -  думали, что с этого моего разъяснения январских событий солдатам и
началось падение дисциплины, но ведь это уж носилось в воздухе и очень скоро
стало повсеместным.  Вот была служба в запасном батальоне этом - ку-рьез-ная
в высшей степени!  Помню,  дают мне команду в двести человек -  сборную,  по
пятидесяти от роты - отвести на вокзал и усадить их там в поезд, а дальше уж
там за ними старший из фельдфебелей наблюдать будет.  Фельдфебелей же было в
команде несколько.  Выхожу я  к  команде,  -  картина!  Все -  пьяным-пьяно,
каких-то  баб с  ними полсотни -  не меньше,  да еще и  на дорогу у  каждого
бутылка водки  в  шинели.  Говорю командиру батальона:  "Не  пойду с  такими
никуда".  Тот не то что приказывает,  а этак: "Авось да небось... как-нибудь
доведете".  Выхожу я к команде опять -  черт их знает, не разберешь, где тут
солдаты,  где бабы.  Кричу:  "Бабы, про-очь!" А бабы как захохочут, ей-богу!
Согнулись,  руки на животы,  и  в хохот:  "Бабочки,  нами офицер командует!"
Фельдфебеля меня утешают:  "Черт с ними, нехай идут! Все равно с ними ничего
не сделаешь -  они не отстанут".  -  "Ну,  ладно,  -  говорю, - вы сами их и
ведите,  а  я  пойду стороной,  вроде бы меня и нету".  Тронулись.  А ведь к
вокзалу через всю Одессу пришлось идти...  Половину дороги сделали уж, гляжу
- генерал какой-то на лошади верхом,  -  картина!  И прямо навстречу нам.  Я
присмотрелся -  помощник Каульбарса, командующего войсками Одесского округа,
генерал-лейтенант...   Радзиевский,   кажется,  точно  не  вспомню.  Старший
фельдфебель вышел вперед,  ищет меня глазами, а я ему рукой махнул: дескать,
без меня! Он командует: "Смирно!" Генерал остановил лошадь. Смотрю я на него
из-за  деревьев,  сам  на  тротуаре стою,  и  вижу буквально испуг у  него в
глазах.  "Кто ведет эту  команду?"  -  кричит.  Фельдфебель видит,  что дело
плохо,  кивает в мою сторону головой: "Их благородие, прапорщик Ливенцев". Я
из засады своей выхожу.  Подошел.  "Вы ведете?" - "Мне поручено, - говорю, -
доставить это войско на вокзал".  -  "Что же это,  -  говорит,  - за сволочь
Петра  Амьенского?"  -  "Что  на  сволочь Петра Амьенского похоже -  это,  -
говорю,  - правда, ваше превосходительство... Главное, бабы меня убивают..."
- "Вы бы их погнали к черту!" -  "Пытался,  -  говорю,  - очень упорные". Он
поднялся на  стременах и  как крикнет с  раскатом,  по-кавалерийски:  "Бабы,
про-о-очь!"  Бабы  -   руки  на  животы:   "Ха-ха-ха!  Генерал  нами  теперь
командует!"  А  я генералу скромно:  "Это самое -  "бабы,  прочь!" -  я тоже
командовал,  но,  представьте себе,  успех был тот же самый.  Прилипли -  не
отдерешь!"  Генерал,  конечно:  "Черт знает что такое!  Какой вы  части?"  Я
сказал.  "Ваша фамилия?" -  "Ливенцев".  Он коня шенкелями, дернул уздечку и
поскакал. А я до вокзала своих амьенцев все-таки довел, и вот поднялась там,
на вокзале, кутерьма. Тут в поезд надо садиться, а они кричат: "Пока все, до
одного,  с  нашим прапорщиком Ливенцевым не простимся -  не сядем!"  И  вот,
кадушки-папахи свои снимают и  лезут ко мне целоваться на прощанье.  А  там,
смотрю,  и бабы лезут прощаться.  "Как вы, - говорят, - нашим мужьям заместо
отца родного были!" А начальство железнодорожное рвет и мечет: в самом деле,
ведь расписание поездов ломается... Насилу я вырвался и бежал без оглядки.
     - Куда же их отправляли все-таки? На Дальний Восток?
     - Да нет, куда их там на Дальний Восток! Кажется, в Варшаву, в кадровый
полк,  на пополнение убыли... А скоро после этого и меня сплавили из Одессы,
теперь уже в  Симферополь,  тоже с  командой,  и  тоже на пополнение в полк.
Может быть, благодаря этому самому генералу Радзиевскому... Словом, двести с
чем-то человек я доставил, начинают их сортировать и растасовывать по ротам,
а  они:  "От своего прапорщика ни к  кому уходить не желаем!"  Им,  конечно,
внушили,  что попали они в  кадров