сей своей жизни
сразу подвел итог:
     - Шестеро детей имею,  ваше благородие,  кроме,  конечно,  ще и  внучка
маленька на свiт зародилась,  в зыбке своей качается...  А я же сам считаюсь
так - бiлобилетник, ваше благородие!
     - Это было раньше,  - белобилетник, - а сейчас ты считаешься нижний чин
рядового звания,  и больше ничего совершенно,  -  невнятно отозвался Кароли,
записывая против фамилии Черногуза: "шестеро детей и внучка; белобилетник".
     - Запишите,  ваше благородие,  -  и  у  мэне то  ж  само -  шестеро,  -
подвинувшись к  нему,  негромко,  но  с  большой  надеждой в  голосе  сказал
Бороздна.
     - Бороздна твоя фамилия?.. Что ж, записать можно.
     - А  у  мэне аж цiлых семьеро!  -  с некоторой даже важностью,  если не
гордостью, выступил вперед Воловик Микита.
     - Хорошо,   Никита  Воловик,   запишем,  что  семеро  детей  имеешь,  -
пробормотал Кароли.
     Пятеро детей оказалось только у  Воловика Петра,  но когда он сказал об
этом,  то ему показалось,  что нехорошо как-то это вышло: только пятеро, - и
он добавил:
     - Ще двое хлопцев были, ваше благородие, ну, так тiи вже вмерлы, как бы
сказать, од нашего з жинкой недогляду.
     - Словом,  так,  братцы,  подытожим  ваши  показания...  Сводятся  они,
значит, к тому, что вы - бывшие белобилетники, многосемейные и считаете, что
вас... неправильно, что ли, взяли на службу?
     - Так точно,  ваше благородие,  - довольно согласно ответили бабьюки, а
Курбакин вдруг протиснулся вперед,  распихивая их,  и,  уперев дикие глаза в
седого подпоручика, выкрикнул:
     - Два  ребра  имею  с  левой  стороны совсем поломанных!  С  колокольни
когда-сь упал, ваше благородие!
     - Хорошо, запишем тебе два ребра, - мирно отозвался Кароли.
     - А  после того дозвольте заявить претензию,  ваше благородие:  не дали
нам обедать нонче! - снова выкрикнул Курбакин.
     - Обедать не дали?
     - Так точно, ничего не дали!
     - Ну, обедать, обедать, - это пустяки, обедать, - смешался было Кароли.
- Обедать вообще на  позиции приходится не  каждый день.  Это мы оставим,  а
вернемся к дознанию...  Так вот,  значит, все это, что вы мне тут сказали, и
послужило причиной того, что вы вздумали отстрелить себе пальцы?
     Кароли  внимательно смотрел в  спутанные дремучие бороды  бабьюков,  не
решаясь  поднять  глаза  выше,  бабьюки  внимательнейше глядели  на  ротного
двенадцатой  роты,  которого  считали  дружком  своего  ротного,  прапорщика
Ливенцева, и молчали.
     - Вы,  конечно, могли бы еще добавить, что вам тяжело было нести службу
в такую погоду... - с усилием проговорил Кароли.
     - Это ж чистая каторга для людей, а не служба! - подхватил Курбакин.
     - Что делать, - погоду хорошую не закажешь у сапожника, - все мучаемся,
однако все терпим...  Значит, будем считать дознание законченным. - И Кароли
боком неловко протиснулся в дверь землянки.


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ"

     Когда Ковалевский увидел в этот день, в обед, новую толпу своих солдат,
уже гораздо большую,  чем прежняя,  и когда эта толпа не повернула назад,  в
окопы,  а пошла вперед,  в снежную пустыню и буран,  дувший ей навстречу, он
был не удивлен даже -  он был ошеломлен.  Если накануне вся толпа беглецов с
фронта состояла из  солдат одной только шестой роты,  то в  этой новой толпе
были уже солдаты нескольких рот.
     Нечего и говорить,  что маленькая землянка -  перевязочный пункт - не в
состоянии уж  была больше вместить кого-нибудь еще,  -  она  была до  отказа
набита  больными и  тяжело  обмороженными.  Между  прочим,  лежал  в  ней  и
совершенно разболевшийся прапорщик Аксютин,  которого невозможно было  никак
отправить в  тыл  из-за  бурана.  Люди  же,  нашедшие в  себе  силы дойти по
глубокому снегу сюда за две версты и потом ринувшиеся куда-то,  - неизвестно
куда, - дальше в снега и вьюгу, хотя и называли себя больными, конечно, были
не слишком больны, - это понимал Ковалевский.
     - Это бунт!  Настоящий, форменный бунт!.. Погибла дисциплина в полку! -
выкрикивал он,  обращаясь к  единственному офицеру,  который был в  то время
около него,  прапорщику Шаповалову.  -  Полк развалился...  Еще день-два,  и
полка не будет, и все пойдет к чертовой матери!
     - Можно  будет  передать в  хату  на  Мазурах,  чтобы...  -  начал было
Шаповалов.
     - Чтобы что?  -  перебил Ковалевский.  -  Чтобы их чайком Красный Крест
побаловал?  Что еще можно передать туда?  А  сколько их доберется до хаты на
Мазурах?  Половину их занесет снегом,  и кто же будет отвечать тогда за них,
как не я?  Мне скажут: "Как вы допустили их уйти?" Я могу ответить, конечно,
что  остановить пытался,  но  не  мог.  А  мне скажут,  что это не  ответ...
Воображения, воображения ни малейшего нет у нашего начальства, - вот чем оно
страдало и страдает.  Сколько ни доноси,  все равно: оно не в состоянии даже
отдаленно представить,  что  у  нас творится.  А  когда ротный командир дает
вполне правильные показания о  том,  что в  окопах и землянках делается,  то
Баснину кажется,  что он из красных красный...  Кстати,  вот Баснину и  надо
телеграфировать об  этой  банде,  -  пусть  примет меры  к  ее  задержанию и
спасению.  Хороший случай ему войти хоть на два часа в  мою шкуру!  А  здесь
непременно надо показать,  что в полку имеется твердая власть, да... Твердая
власть,  да...  Твердая  власть!..  Ускорить надо  процесс  суда  над  этими
пятерыми негодяями и  расстрелять их сегодня же!..  И чтобы ротные командиры
сегодня же  довели до  сведения всех  нижних чинов  своих  рот,  что  пятеро
расстреляны... Сегодня же, непременно сегодня же! Завтра эта мера дисциплины
уже не удержит...  В  штаб дивизии я  донесу о расстреле после...  А об этой
банде,  ушедшей в  тыл,  надо,  конечно,  теперь же осведомить штаб дивизии:
лучше,  если это будет исходить от  нас,  а  не  от  Баснина.  Можно было бы
сообщить и в штаб полка,  в Коссув,  -  заведующему хозяйством, чтобы выслал
подводы навстречу этим...  из них половину придется везти, конечно, идти они
будут не в состоянии.
     - Слушаю,   господин  полковник.   Значит,  Баснину,  в  штаб  дивизии,
полковнику Добычину... А здесь у нас, в связи с полевым судом...
     - Здесь?  Надо вызвать в  штаб полка Пигарева,  Урфалова,  Дубягу...  И
непременно в первую голову Кароли,  чтобы закончил,  наконец, дознание. А из
десятой роты чтобы прибыл взвод с офицером, как я уже говорил.
     - Это передано, господин полковник...
     - И  чтобы вместе со взводом своей роты прибыл,  если можно,  прапорщик
Ливенцев.
     - Слушаю.
     И телефон в штабе полка заработал.
     Услышав от  Струкова,  что  его  тоже  требуют в  штаб полка,  Ливенцев
сказал:
     - И отлично,  что требуют.  Мне и самому хотелось бы побывать там.  Это
удовольствие теперь не так часто выпадает на нашу долю.
     Целого  взвода  более-менее  здоровых и  не  занятых по  службе  людей,
конечно,  не  набралось  в  роте  Ливенцева.  Привалов  заботливо осматривал
каждого и  вдумчиво выбирал,  и  когда число сколько-нибудь годных к маршу в
штаб и обратно дошло до двадцати четырех, Ливенцев буркнул ему, что этого за
глаза довольно, чтобы застрелить пятерых безоружных.
     Сам же он все-таки думал,  что расстрел этот, задуманный Ковалевским, в
конце  концов  не  состоится.  Он  считал своего командира полка  по  натуре
мягким,  хотя и очень вспыльчивым человеком, и достаточно неглупым, чтобы не
разглядеть явной глупости хотя бы в последний момент.
     Во всяком случае, он непременно хотел поговорить с ним об этом, и когда
его вызвали в штаб, то это и было все, к чему он стремился сам.
     Лихорадка, между прочим, его не оставляла, но так как он болел только в
детстве,  то  не  придавал ей  значения и  не пытался,  да и  не мог бы хотя
приблизительно определить, насколько поднялась у него температура.
     В  оледенелых шинелях,  застревая в снегу и падая по двое,  по трое и с
огромным трудом подымаясь, солдаты цепочкой, в двухшеренговом строю медленно
двигались против ветра; Ливенцев и Привалов сзади.
     - Неужто  придется мне  командовать,  Николай Иванович?  -  мученически
спрашивал Привалов и,  заслоняя руками лицо от ветра, старался зайти вперед,
чтобы в глазах своего ротного прочитать какую-нибудь надежду.
     - Власти,  вообще говоря, очень любят казнить, - отвечал Ливенцев. - Но
иногда им хочется одарить подчиненных своим великодушным вниманием,  и тогда
они милуют.  Помните,  как это проделали когда-то  с  одним из наших великих
писателей{735}?  Мне  кажется,  что  и  Ковалевский просто хочет  произвести
жуткое впечатление на наших серых героев,  а в конечном итоге смертную казнь
заменит каторгой,  которую самострелам нашим предложат отбыть после войны...
если кто-нибудь из  них останется в  живых до  конца войны...  и  если после
войны останется в живых каторга.
     - Значит, вы думаете, что их помилуют? - повеселел Привалов. - Это было
бы здорово.  А то я не знаю, как бы я командовал расстрелом! Это было бы мне
пятно на совести на всю мою жизнь.
     - Гм...  Неизвестно ведь,  что это теперь значит "вся жизнь",  -  слабо
усмехнулся Ливенцев.
     - Да, ваша правда, Николай Иванович, - неизвестно, конечно... А что это
вы сказали насчет каторги после войны? Почему она может не уцелеть?
     - А вы вспомните сами,  что было после японской войны...  А размах этой
войны куда грандиознее, чем японской, и... она гораздо более неудачная.
     Они  добрались,  наконец,  до  землянки  штаба,  над  которой  отчаянно
трепался желтый флажок,  стремясь во что бы то ни стало оторваться от древка
и  умчаться.  На часах Ливенцева в это время было уже четыре,  -  как раз то
время,  когда он должен был, по приказу Ковалевского, привести своих людей к
штабу.  Он вошел в  землянку,  оставив Привалова с  солдатами.  В штабе было
людно и  с  холоду показалось жарко,  но  темно.  С  трудом распознали глаза
стоявших кучкой Урфалова, Дубягу и Кароли, и чрезвычайно изумило то, что как
раз в это время громко говорил капитан Пигарев кому-то по телефону:
     - Пули полетят в сторону вашей роты.  Примите меры,  чтобы у вас от них
не  пострадал никто.  Что?  Когда этого ждать?  Это  будет сейчас:  взвод от
десятой роты уже подходит.
     Ливенцев понял, что тут уже все решено насчет участи его пятерых, и это
так сразу оглушило его,  что он остался стоять у двери, - прирос к земляному
полу. Его заметил первым Пигарев и сказал:
     - Ну вот. Вот и отлично, что вы явились. Сейчас, значит, мы кончим.
     Просто,  по-деловому было сказано это,  и  Ливенцев поспешно и поглубже
спрятал свою правую руку в  карман шинели,  чтобы в  забывчивости не  пожать
руки Пигарева.
     Он не сразу заметил,  что Ковалевский был тоже в землянке, только лежал
на  своей  походной  койке,   отвернувшись  к  стенке:   он  не  должен  был
присутствовать на заседании полевого суда,  и  в то же время ему некуда было
деться; он лежал одетый, положив на лицо шапку.
     Но  вот  Ковалевский шевельнулся при  словах  Пигарева,  сбросил  шапку
резким движением головы,  присмотрелся,  прищурясь,  к Ливенцеву,  вскочил и
подошел к нему.
     - Это вы,  прапорщик? Отлично. Мне надо с вами поговорить. Только здесь
неудобно, - пойдемте наружу.
     И он продвинул Ливенцева вперед себя, говоря при этом:
     - Черт знает,  еще недоставало,  чтобы надуло флюс! Зуб начал болеть...
коренной, справа.
     - Вы бы подвязались, - сказал Ливенцев, чтобы сказать что-нибудь.
     - Этот бабий способ разве помогает? Нет, единственное средство вырвать,
но у врача нашего,  конечно,  нет щипцов,  и зубов,  он говорит,  никогда не
пробовал рвать.  Намазал йодом десну,  - только во рту навонял... Ну, черт с
ним,  с зубом.  Я хотел вам вот о чем... Баснин почему-то утверждает, что вы
красный. Вы давали ему повод прийти к такому выводу?
     Рвал ветер, яростно трепался желтый флажок, невдалеке стояла команда, и
Привалов,  заметивший командира  полка,  должно  быть,  прокричал "смирно!",
потому что стоял на правом фланге команды и руку держал под козырек.
     Этого "смирно" не было слышно,  -  унес ветер,  но Ковалевский заметил,
что люди стоят и  ждут,  когда он поздоровается с  ними,  -  и  замахал в их
сторону рукой, чтобы стояли вольно.
     - Прапорщик Привалов с ними? - спросил он Ливенцева.
     - Так точно,  Привалов,  - ответил Ливенцев. - Что же касается генерала
Баснина, то я только давал свои показания, господин полковник, не больше.
     - Может быть, в очень резком тоне?
     - Не столько в резком тоне, сколько подробно.
     - Я  так  и  догадывался,  признаться.  Но  иногда начальство не  любит
подробностей.  Однако я должен сказать, что у вас в роте делается черт знает
что.  Ни в одной роте нет самострелов,  только в вашей! А вы знаете, что это
значит,  когда солдаты начинают себе отстреливать пальцы,  чтобы их убрали с
фронта?  Это замечено было в первый раз перед сражением при Бауцене, в армии
Наполеона,  в тысяча восемьсот тринадцатом году, после московского похода, и
Наполеон сказал тогда: "Это начало конца империи".
     - Ну,  если  уж  привлекать историю,  господин  полковник,  то  Фридрих
Великий писал  Вольтеру:  "Если  бы  мои  солдаты были  умнее,  они  бы  все
разбежались по домам; мое счастье, что они глупы".
     - Не это ли вы говорили Баснину? - очень живо спросил Ковалевский.
     - Нет,  я  только давал показания...  Я подробно отвечал на его вопрос,
почему у меня в роте замерзло двое.
     - И  что же  именно вы  говорили такое,  что даже и  без этой цитаты из
письма Фридриха у него составилось о вас мнение, как о красном?
     Но Ливенцев не успел ответить,  потому что из штаба вышли как раз в это
время Пигарев и члены суда и направились к приведенной Приваловым команде.
     - Ну  вот  теперь  пусть  выведут  арестованных,   -   следя  за  ними,
полузанавешенными поземкой, с живейшим интересом, сказал Ковалевский.
     - Неужели?  -  пробормотал Ливенцев.  -  А  вот же во французской армии
полевой суд уничтожен...
     Он видел,  -  очень смутно,  правда,  из-за метели,  - как беспорядочно
двигался  перед  шеренгами  солдат  Привалов,   как   Пигарев  сам   отделил
решительным жестом четырех левофланговых и  указал им  на землянку полкового
караула,  при этом прикрикнув на них должно быть, потому что они вдруг пошли
быстро, насколько можно было быстро идти по глубокому снегу.
     - Неужели все-таки их расстреляют? - в упор спросил он Ковалевского.
     - Непременно.  По приговору полевого суда,  -  видимо удивившись такому
вопросу, резко отозвался Ковалевский.
     - Да,  полевого суда,  конечно,  но  ведь этот полевой суд по вашему же
приказу,  господин полковник.  Мне кажется, что вы, - раз вы лично назначали
полевой суд, - можете отменить и приговор его, слишком жестокий!
     Сказав  эту  длинную фразу  поневоле громко из-за  налетевшего сильного
ветра,  Ливенцев почувствовал,  что весь дрожит,  но уже не от лихорадочного
озноба. Но так же громко ответил ему Ковалевский:
     - Напрасно вы это думали, прапорщик!
     От густых туч сумерки надвигались быстрее, чем можно было бы ждать их в
ясный день,  но и при этих надвигавшихся уже сумерках Ливенцев заметил,  как
отчужденно  блеснули  зеленоватые  глаза  Ковалевского.  Именно  отчужденно,
отгороженно,  отодвинуто...  Этого  он  никогда раньше не  замечал у  своего
командира полка. Глаза блеснули не начальнически, а враждебно.
     Однако  это  только  вздернуло его  еще  больше,  и,  не  отводя  своих
осуждающих глаз от этих враждебных, Ливенцев проговорил отчетливо:
     - Убивать полумертвых и обезумевших от урагана людей только за то,  что
они и полумертвы и обезумели!
     - Во-он вы до чего договариваетесь,  прапорщик!  Ого!.. Генерал Баснин,
кажется, неожиданно для меня прав...
     Ковалевский   поглядел   на   него   еще   враждебнее,    а    главное,
сосредоточеннее.  Но в это время вели уже приговоренных к расстрелу, и он на
них  перевел взгляд,  как к  ним же,  к  этим четырем бабьюкам и  Курбакину,
приковались  и  глаза  Ливенцева.   Их  пятерых  то  заметало  поземкой,  то
открывало.   Было  ясно,  что  они  куда-то  идут,  окруженные  конвоем,  но
непонятным казалось,  зачем же они идут,  а не остановились, чтобы их тащили
насильно...  Добровольно идут под пули!  Может быть, даже не верят в то, что
их расстреляют?
     - Господин полковник!  Я  все-таки  не  верю,  что  вы...  допустите их
расстрел!   -   громко,   требовательно,  возмущенно  крикнул  Ливенцев;  но
Ковалевский отозвался внешне спокойно:
     - Не верите? Сейчас поверите.
     Сквозь  поземку неясно было  видно,  где  поставили приговоренных,  тем
более  что   перед  ними  выстроились  двадцать  четыре  человека  в   своих
обледенелых шинелях;  кроме того, кучкой несколько в стороне стояли Пигарев,
Урфалов, Дубяга. (Кароли остался в штабе, - это отметил Ливенцев.)
     - Неужели  Привалов  будет  командовать?   -  пробормотал,  впиваясь  в
туманные пятна людей впереди, Ливенцев.
     - A-a! - подхватил Ковалевский. - Вы успели и этого юнца заразить своей
гнусной пропагандой? Хорошо, мы с вами поговорим особо.
     - Вы палач! - крикнул Ливенцев, подавшись к Ковалевскому.
     - Что-о?  Как вы смеете? - крикнул Ковалевский, выхватывая револьвер из
кобуры.
     В это время грянул нестройный залп: Привалов скомандовал: "Взвод, пли!"
     - Палач!..  Палач!  -  вне  себя раза три подряд выкрикнул Ливенцев,  и
Ковалевский как-то неестественно взвизгнул и выстрелил ему в грудь.
     Этот выстрел совпал со вторым залпом по бабьюкам и Курбакину.  Ливенцев
упал лицом в снег.
     Как раз в  это время вышел из штаба Шаповалов,  -  шинель внакидку и  с
бумажкой в руке, - пошел к Ковалевскому и с подхода радостно закричал:
     - Телефонограмма из штаба дивизии!
     Ковалевский сунул браунинг не в кобуру,  а в карман шинели и смотрел на
него исподлобья.  Вид у него был растерянно-одичалый.  Это заметил Шаповалов
и, подойдя и протягивая бумажку, сказал уже менее оживленно:
     - В  штабе корпуса решено сменить завтра наш полк во что бы то ни стало
и при любой погоде! Отмучились наконец...
     Когда Ковалевский взял  бумажку,  Шаповалов заметил то,  чего прежде не
разглядел за широкой фигурой командира полка:  чье-то тело, лежащее ничком в
снегу.
     Он  посмотрел вопросительно на  Ковалевского,  углубленного в  бумажку,
которую все скручивал и вырывал из рук ветер,  - шагнул к телу, повернул его
и вскрикнул:
     - Ливенцев!
     - Он жив? - негромко спросил Ковалевский.
     - Жив,  кажется...  Ну да, жив. Ливенцев, Николай Иванович! - завозился
около тела Шаповалов и, убедившись, что Ливенцев жив, спросил, подымаясь:
     - Каким же образом это, господин полковник?
     - Нечаянный выстрел,  -  сумрачно ответил Ковалевский. - Распорядитесь,
чтобы сейчас же отнесли на перевязку...  А потом,  я думаю,  его можно будет
сегодня же отвезти в санках в Коссув... Его и Аксютина тоже. Если завтра нас
придут сменять, то эвакуацию больных можно начать сегодня... Ветер, кажется,
слабеет... Я думаю, их довезут благополучно.


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ"

     О том, что расстреляно по приговору полевого суда за членовредительство
пять человек из десятой роты,  было объявлено в  тот же вечер во всех ротах,
но о том,  что командиром полка ранен в грудь навылет командир десятой роты,
знало в этот вечер всего несколько человек, бывших в то время в штабе полка.
И передавалось это от одного к другому негромко и с оглядкой, как передаются
несколько неудобные секреты.
     На перевязочный пункт Ливенцев был доставлен как просто раненый, что на
позициях  событием не  являлось,  и  как  обычно  раненому сделали  ему  там
перевязку,  не  вдаваясь ни  в  какие расспросы.  Сам же  Ливенцев во  время
перевязки     хотя     и      был     в      сознании,      но      держался
угрюмо-сосредоточенно-молчаливо.
     Узнать  о  его  здор