- О чем же тут мне думать?  Об этом уж давно думали другие. После войны
будет революция.
     - Ах да,  -  революция!..  Вон вы какая - только о кинжалах мечтаете! -
отозвался на это он не без иронии.
     - О кинжалах? Нет! Это уж теперь устарело, - ничуть не смутилась Надя.
     - Устарело?..  Вот то-то и есть,  что устарело! - отвечая своим мыслям,
согласился художник.  -  А как же они перечисляют то и другое и говорят: "Мы
готовы"?  А  может быть,  вся эта кавалерия и разное там,  что они называют,
тоже устарело!  "Мы готовы"? А кто против нас воевать будет, он, может быть,
в двадцать раз более готов? Авиация у нас есть? Так-с, очень хорошо-с, - а у
них разве нету?  Именно у них-то,  там,  на Западе, она и будет. И тогда уж,
пожалуй,  не скажем мы с вами:  "Наша хата с краю", - она с краю не будет, а
может вполне оказаться там, куда бомбы с аэропланов станут лететь... Вот вам
и прощай тогда мастерская!
     - И  вы  думаете,  что  погибнет тогда вот  эта картина!  -  с  веселой
живостью возразила она.  -  Не погибнет,  нет, - мы ей не дадим погибнуть! И
всем вашим картинам тоже, и вас мы будем беречь!
     - Ого! Ого! И меня даже беречь? - усмехнулся Сыромолотов. - "Мы будем"!
Кто же это такие "мы"?..  -  И  вдруг стал не только серьезен,  а  зол даже,
когда добавил:  -  А  ножиками,  перочинными ножиками кто  же  будет картины
резать?
     - Я  это  слышала,  что  у  вас  одну  картину  разрезал  известный нам
провокатор, - сказала она улыбнувшись.
     - Как  так  провокатор?  Кличка его  была Иртышов,  насколько я  помню,
потому что  ссыльным и  заключенным он  был  где-то  там на  реке Иртыше!  -
досадливо выкрикнул Сыромолотов.
     - Уверяю вас, нигде он не был ни в ссылке, ни в заключении, а просто он
агент  тайной полиции!  -  с  такой  энергией отозвалась на  это  Надя,  что
Сыромолотов не мог не поверить, однако спросил:
     - Неужели же не революционер он, а провокатор?
     - Провокатор и негодяй, - подтвердила Надя.
     - Гм...  Вот  подите же,  как можно сыграть роль!  -  искренне удивился
Сыромолотов.  - Провокатор! Кто бы мог подумать? А что это вы сказали насчет
того,  что  кто-то  убережет мастерскую мою  от  авиаторов?..  "Мы не  дадим
погибнуть", - вы сказали. Это кто же такие "мы"?
     - Разве у  нас нет своих авиаторов?  Вы  разве не  читали о  Нестерове,
например? - спросила она.
     - А-а...  Нестеров?  Кажется,  попадалась эта  фамилия в  газете.  Есть
художник Нестеров,  поэтому запомнилась мне и  фамилия авиатора этого...  Ну
так что же?
     - Как "что же"? Он ведь первый в мире "мертвую петлю" в воздухе сделал!
- воскликнула она  с  таким воодушевлением,  что  он  как  будто подкивнул в
сторону кого-то невидного третьего:
     - Знай наших!  "Мертвую петлю" какую-то! Ну, все равно, впрочем, что же
я с вами-то об этом толкую?.. Что вы такое знать можете? Хотя... хотя вы вот
почему-то знаете,  что некий негодяй разрезал мою картину ножом и что он был
всего-навсего провокатор и  жулик...  Это -  совсем другая материя и  совсем
другой коленкор...
     Он присмотрелся к ней и вдруг спросил неожиданно для нее, а может быть,
и для себя тоже:
     - А с красным флагом впереди толпы вы могли бы идти?
     - Конечно, могла бы! Отчего же нет?
     - Ого!  Ого!  - очень оживился он. - Любопытно поглядеть, как это могло
бы у вас получиться!
     И,  быстро  схватив  длинный муштабель,  он  начал  искать  чего-то  по
сторонам,  потом,  сказав:  "Есть,  есть,  -  знаю,  где!" - быстро вышел из
мастерской и тут же вернулся с красной материей, похожей на широкий шарф.
     - Вот,  вот это самое,  -  подал он ей и  муштабель и  красный шарф,  -
приспособьте-ка, чтобы получилось, что надо.
     - Что приспособить? - не совсем поняла она.
     - Ну, привяжите, чтоб получился красный флаг, а я посмотрю... Погодите,
вот тут у меня имеется кусок шпагата...
     Он не только протянул ей обрывок бечевки, но еще и помог привязать им к
муштабелю шарф и сначала поднял сам этот флаг над головой,  потом передал ей
и показал в сторону картины:
     - Подите, станьте-ка там, там светлее, и все будет как надо.
     Она поняла его и стала с флагом.
     - Выше голову!  -  скомандовал он.  -  Вы впереди!  За вами идет тысяча
человек! Помните об этом!.. Помните, что вы идете, может быть, на смерть!
     - Помню!  -  строго ответила Надя, и лицо ее, расплывчатое, полудетское
только что,  стало вдруг тоже строгим,  твердым в  линиях:  она поняла,  что
художнику нужно,  чтобы она позировала,  что он,  может быть, как раз теперь
задумал   другую   картину,   которую  назовет  "Рабочая  демонстрация"  или
как-нибудь в этом роде...
     - Снимите шляпку! - скомандовал Сыромолотов.
     Надя проворно вытащила шпильку и сняла свой белый чепец.
     - Станьте ко мне в профиль.
     Надя повернулась, как он требовал.
     - Выше поднимите флаг!.. И голову выше!.. Так.
     Минуты  две  прошло  в  полном  молчании.  Наконец,  Сыромолотов сказал
удовлетворенно:
     - Ну вот,  видите,  как...  С вас, Надя, можно будет написать, и выйдет
неплохо, да... В вас все-таки кое-что этакое есть... Можете положить флаг.
     Надя положила флаг и улыбнулась ему прежней полудетской улыбкой.
     - Не знаю-с,  может быть,  кое в чем вы и правы...  конечно, не сами по
себе,  а  с  чужих слов,  с  чужих слов,  -  как  будто про  себя проговорил
Сыромолотов и взял со стола этюд, который ей приготовил.
     - В чем права? - насторожилась Надя, прикалывая снова свою шляпку.
     - А?  Да... Это я так, больше вообще, чем в частности... А что касается
этюда для благотворительной лотереи, то вот возьмите этот.
     И,  не показывая ей этюда, он свернул его трубкой и завернул в газетную
бумагу.
     - Мы вам очень-очень благодарны за это! - сказала Надя, принимая этюд.
     - Не стоит благодарности, - сказал он.
     Надя видела,  что надо уходить,  но не могла же она уйти,  не посмотрев
еще раз на очаровавшую ее картину. И с минуту стояла она еще в мастерской, и
художник не торопил ее.
     Провожая ее потом до дверей, он спросил:
     - Вы, Надя, в доме Невредимова и живете?
     - Да,  мы его зовем дедом, но он нам приходится дядей, - ответила Надя,
чем вызвала новый вопрос:
     - Кто это "мы"?
     - Мои братья и сестры... А вы когда же и где выставите свою картину?
     - Зачем же мне ее выставлять?  Совершенно никакой надобности мне в этом
нет...  -  спокойно сказал Сыромолотов.  -  А вот если я начну писать другую
картину,  то...  мне кажется...  мне кажется, что вы с флагом красным можете
выйти удачно.
     - Ах,  как я буду рада! - так непосредственно радостно сказала она, что
он не мог не поверить.
     Тут же после ее ухода он достал кусок холста,  прикрепил его кнопками к
доске этюдника и карандашом набросал Надю с флагом,  как она осталась у него
в  памяти.  Он припомнил и нескольких виденных им накануне на улицах людей и
поместил приблизительные фигуры их тут же за Надей,  а потом набросал просто
безликую толпу.
     Фасад дома  Карла Куна  с  готическими башенками по  углам он  вычертил
довольно детально,  а  рядом беглыми линиями другие дома,  и  это была левая
половина,  а  на  правой -  шестеро конных городовых с  приставом,  тоже  на
лошади, посредине их неровной шеренги. В отдалении за конной полицией самыми
общими  штрихами  показана  была   дежурная  рота   солдат,   вызванная  для
"подавления беспорядков". Из окон дома Куна смотрело несколько человек...
     В каждой картине,  какую он задумывал, он прежде всего старался найти и
наметить центр,  к  которому сходились бы  диагонали.  При  планировке фигур
здесь,  на эскизе,  ему было ясно с  самого начала,  что таким центром могла
явиться только Надя.
     Он вспомнил до мелочей не то лицо,  которое видел у нее вначале,  когда
она пришла к  нему,  а другое,  инстинктивно найденное ею в себе,  когда она
взяла  в  руки  муштабель  с  шарфом.  Это  лицо  он  зарисовал отдельно  на
четвертушке бумаги,  не  столько  заботясь о  подлинном сходстве,  сколько о
черточках воли к  борьбе и  горении экстаза.  Этим рисунком своим он остался
доволен.
     А  когда пришла с  базара Марья Гавриловна,  то принесла отпечатанную в
типографии "Крымского вестника" телеграмму на  розовой  почему-то  бумаге  и
сказала:
     - Мальчишки бегают везде с  криком большим и  продают...  Все покупают,
вот и я купила.  Убили будто бы какого-то важного... А может, и врут, может,
сами померли?
     Алексей Фомич прочитал в телеграмме:
     "Его Величеству Государю Императору благоугодно было послать Императору
Австрийскому Францу-Иосифу телеграмму с  выражением соболезнования по поводу
кончины  Эрцгерцога Франца-Фердинанда Австрийского и  его  супруги герцогини
Софии Гогенберг".
     Так как Марья Гавриловна дожидалась, что он скажет, то он и сказал ей:
     - Всякий,  Марья Гавриловна,  помирает сам. А насчет того, чтобы убили,
тут как раз ничего и не сказано.


        "VII"

     Бывает иногда, что человек ощущает себя как-то вдруг расплескавшимся во
все стороны,  теряет представление о своем теле, о том, что оно имеет вполне
определенный объем и вес и занимает столько-то места в ряду других подобных.
Иногда даже уличная толпа или зрительный зал театра и прочие заведомо тесные
места не способны заставить человека уложиться в привычные рамки.
     Так было с Надей,  когда она вышла от Сыромолотова и, не замечая ничего
около  себя  и  по  сторонам,  стремилась домой.  Она  не  бежала,  конечно,
вприпрыжку,  - ей было девятнадцать лет, - однако ей самой казалось, что она
и не шла:  это слово не подходило;  она именно стремилась, как ручей с горы,
хотя улица была ровная.
     Когда близок уже был невредимовский дом,  она вспомнила,  что не только
не  посмотрела,  есть ли  подпись Сыромолотова под этюдом,  не видала даже и
этого  этюда:  художник не  показал ей  его,  а  просто сунул ей  в  руки  в
свернутом уже виде. Очень много несла она в себе, чтобы вспомнить о том, что
несла в  руках.  Такою перенасыщенной новым и значительным она и ворвалась в
комнаты дома, где встретила ее Нюра словами:
     - Телеграмму читала?
     Нюра  держала розовый листок как  будто затем,  чтобы об  него,  как  о
стену, разбился какой-то сказочный тонкий хрустальный замок, выросший в Наде
и  в  ней звучащий.  Однако Надя,  догадавшись уже,  что это за  телеграмма,
пренебрежительно махнула рукой и ответила:
     - Знаю... Пустяки!
     Именно так, пустяками, не стоящими внимания, показались ей сообщения об
убийстве австрийского эрцгерцога,  которые только и могли быть напечатаны на
этом глянцевитом розовом клочке.
     - Принесла этюд?  - спросила Нюра и взялась было за трубочку в газетной
бумаге, но Надя резким движением спрятала этюд за спину, сказав недовольно:
     - Подожди! Я еще и сама его не видела, а ты...
     Ей  показалось действительно чуть ли не святотатством,  что Нюра увидит
этюд раньше ее,  которой он  дан...  дан вместе со всем другим,  чрезвычайно
большим и ценным.
     - Какую картину я видела у него, Нюра, - вот это кар-ти-на! - протянула
она,  остановясь среди комнаты и глядя на пустую белую стену, точно перенося
сюда мысленно все краски "Майского утра" одну за другой.
     - Ну?  -  нетерпеливо спросила Нюра,  так  как долго после этого сестра
стояла, переживая, но не говоря.
     - Что "ну"?  Я разве в состоянии передать,  что там?  -  даже удивилась
легкомысленному понуканию Надя. - Я могу тебе сказать: девочка стоит, в окно
смотрит,  перед ней сад,  -  и  все...  Разве ты представишь,  как у него на
картине это вышло?  И потом...  он,  может быть,  с меня начнет писать новую
картину какую-то... Я на ней буду идти с красным флагом...
     Сказав это,  Надя вдруг сама испугалась, как это у нее выскочило вдруг:
за минуту перед тем она никому не хотела говорить об этом.  Испугавшись, она
прижала к себе сестру и зашептала:
     - Только,  пожалуйста,  Нюра,  никому-никому не говори об этом!  Это он
скорее всего  пошутил только...  Никакой такой картины он  не  будет писать,
конечно,  -  зачем ему? Просто так сказал, для приличия. А вот та картина, -
сад за окном и девочка смотрит,  - вот это да-а! До чего замечательно, - это
надо видеть, а так ничего нельзя тебе сказать!
     Только несколько успокоившись,  она  взглянула на  телеграмму,  которую
Нюра все еще держала в руке, и сказала небрежно:
     - Только и  всего?  А я от Сыромолотова слышала,  что их обоих,  мужа и
жену, убили революционеры сербы, а тут ничего этого нет.
     - Так тебе все чтобы сразу! - заметила Нюра. - Хорошенького понемножку.
Завтра в газете будет, если действительно их убили.
     Надя увидела,  что на  Нюру это не подействовало так,  как она ожидала:
революционеры так  революционеры,  убили так убили,  эрцгерцога австрийского
так эрцгерцога - что же тут такого особенного?
     Спокойствие Нюры передалось и  Наде,  так  же  как и  нетерпение скорее
посмотреть этюд,  и  вот  Надя осторожно развязала бечевку,  еще  осторожнее
развернула газету и не бросила ее на пол,  а положила бережно на кресло,  но
только что хотела развернуть этюд,  как вошли с улицы в дом оба ее брата,  и
тоже зарозовела в руке у одного из них, у Гени, телеграмма.
     - И вы купили? - крикнула братьям Нюра, показывая им свою.
     - Да тут что!  А  разговоров -  не оберешься!  -  отозвался ей Геня.  -
Говорят,  что  телеграмм целая  куча  собралась,  только  печатать  пока  не
разрешают.
     А Саша дополнил:
     - Событие, конечно, в европейской жизни... Говорят, что из этого что-то
такое может вообще разыграться,  а по-моему -  ничего особенного. Войны даже
ждут,  -  дураки такие находятся!  А социал-демократы на что? Их за границей
сколько миллионов,  -  посчитай-ка!  И в правительства там они входят. Разве
они допустят, чтобы война началась? Ерун-да!
     - Ну,  конечно же,  кто им даст солдат,  этим эрцгерцогам,  которые еще
живы! - тут же согласилась с братом Надя.
     С  ним и  нельзя было не  согласиться.  Прежде всего это было бы совсем
нелепо:  вдруг почему-то  ни  с  того ни  с  сего война!..  Война,  которая,
пожалуй, начнется теперь же, летом, когда каникулы, когда не убран еще хлеб,
не поспели яблоки в садах и груши,  не вызрел виноград и...  Сыромолотов еще
не решил даже,  будет ли он писать с нее,  Нади,  ту,  которая пойдет на его
новой картине впереди шествия манифестантов,  с красным флагом в руках...  А
потом,  сам по себе Саша,  такой высокий, в белой вышитой рубахе, с открытой
загорелой грудью,  с очень спокойным,  очень уверенным,  бронзовым от загара
лицом.
     На голоса молодежи вышел из кабинета Петр Афанасьевич.  Розовые бумажки
в руках Нюры и Гени обратили на себя его внимание.
     - Это что у вас такое? Распродажа где-нибудь? - спросил он.
     - Телеграмма, - протянула ему бумажку Нюра.
     Привычное движение сделал дед,  как будто подносит пенсне к глазам,  но
прочитал телеграмму и без пенсне: она была напечатана крупным шрифтом.
     - Вот как!  -  сказал он.  -  Умерли оба, и муж и жена... Скоропостижно
как-нибудь...  или несчастный случай...  Ничего не говорится об этом. Должно
быть, автомобильная катастрофа, а?
     - Об  автомобиле действительно говорят,  -  неопределенно ответил Саша,
переглянувшись с сестрами, чтобы те не тревожили преждевременно старика.
     Он не встревожился,  только пожал плечами.  Но,  с одной стороны, время
подходило к обеду,  с другой,  -  он внимательно вглядывался в Надю, так как
помнил,  то  она  собиралась утром  идти  к  художнику,  и  вдруг спросил ее
неожиданно:
     - Что же ты, Надя, ходила?
     - Вот,  принесла,  -  сказала  Надя  и  развернула  этюд,  чтобы  самой
посмотреть его раньше всех.
     С  холста  глянули  на  нее  широко  открытые светлые глаза  той  самой
девушки,  которую она  только что  видела на  картине.  Это было для нее так
радостно, что она ахнула.
     - Что ты? - спросила Нюра.
     - Это - она, какая в окно смотрит, - шепнула ей Надя, разглаживая холст
и стараясь уложить его на столе так, чтобы он не коробился.
     Этюд улегся,  наконец, ровно. Только девичье лицо и верхняя часть торса
вполоборота уместились на небольшом по размерам холсте, и над ним склонилось
несколько молодых голов, уступая место в середине маститой голове деда.
     - Конечно, за один прием сделано, - сказал первым свое мнение Геня. - И
невелик.
     - Раз этюд, то, разумеется, за один прием, - обиженно отозвалась на это
Надя.
     - Как живая! - восхитилась Нюра.
     - Правда ведь? Как живая! - повторила Надя.
     Но Саша из-за головы деда вперил пристальный взгляд в правый угол этюда
и сказал разочарованно:
     - Нет подписи!
     - Неужели нет? - встревожился Геня. - Может быть, в левом углу? - И сам
он нагнулся к левому углу, но подписи не разглядел и там.
     - Что, нет? - спросил Саша.
     - Не заметно.
     - Ничего не значит,  если нет подписи:  он сам мне его давал, и я знаю,
что он сам это делал, и с меня вполне довольно! - решительно заявила Надя.
     - С  тебя-то  довольно,  да  ты-то не в  счет,  судить другие будут,  -
заметил Саша. - А как его прикажешь в список внести? Чей этюд?.. От этого же
и оценка его зависит.
     - Гм...  да-да,  -  зашевелил губами  дед,  отводя  глаза  от  холста и
выпрямляясь.  -  А как же ты все-таки мог бы его оценить,  -  обратился он к
Саше, - в какую именно сумму?
     - Если бы  подпись была,  можно бы было,  на худой конец,  рублей...  в
пятьдесят, имея в виду, что художник-то не какой-нибудь, а известный.
     - А поскольку подписи нет? - продолжал допытываться Петр Афанасьевич.
     - А поскольку нет,  -  что же он стоит?  Рублей двадцать, - неуверенным
тоном ответил Саша.
     Геня предложил вдруг:
     - Можно отнести Сыромолотову, пусть подпись свою поставит.
     Это возмутило Надю:
     - Кто же отнесет? Ты, что ли? Я не понесу ни за что, - он обидится!
     - Гм... да-да... - снова зашевелил губами Невредимов.
     Он  взял со стола этюд,  подошел с  ним к  окну,  отставил на всю длину
вытянутой руки,  откачнул  насколько смог  назад  голову,  смотрел  на  него
внимательно и долго и, наконец, спросил Сашу:
     - А это что же такое за оценка, - к чему она? Ведь это он - я так понял
- Наде дал для лотереи с благотворительной целью?
     - В том-то и дело,  что для лотереи,  - сказал Саша, - и всякому лестно
будет взять билет за рубль, а выиграть этюд в пятьдесят рублей... Это ведь у
нас должен быть гвоздь лотереи, и вдруг - подписи нет, - все дело испорчено!
     - Да-да-а...  Теперь я  понял...  А  что,  как ты думаешь,  -  поглядев
несколько лукаво,  спросил Петр  Афанасьевич,  -  если я  возьму,  допустим,
пятьдесят этих самых рублевых билетов, может он мне достаться, а?
     - Вполне может,  вполне! - выкрикнула за брата Надя. - Берите, дедушка,
берите, милый!
     И кинулась ему на шею, чтобы разрядить напор впечатлений этого дня.
     - Конечно, берите! - согласился с нею Саша.
     И дед понес этюд в свой кабинет,  а через две-три минуты вышел оттуда и
передал с рук на руки Наде десять золотых пятирублевых монет.


        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ"

        "ПРОЛОГ ТРАГЕДИИ"


        "I"

     Звонким косым дождем летели на  тротуары стекла из  яростно разбиваемых
окон...  В  окна вылетали здесь и  там на улицы обломки мебели,  разорванные
книги,  клочья  картин...  Энергичные крики  избивающих,  вопли  избиваемых,
револьверные выстрелы с обеих сторон... Полиция усиленно делала вид, что она
заботится о  порядке и тишине,  а беспорядок,  и крики,  и вопли нарастали с
каждым часом...
     Улицы гремели, а между тем это были улицы патриархально-провинциального
некрупного города Сараево. Такими они были 16 июня* 1914 года, в полдень.
     ______________
     * Все даты в эпопее приведены по старому стилю.

     "Взрыв народного возмущения леденящим душу  злодеянием" подготовлен был
в полицейских участках Сар