двигавший  руками  артельщик кончил  и  ждал,  согласится он  или  нет,  -
Матийцев ничего не сказал:  улыбнулся блуждающей улыбкой и зашлепал дальше
по грязному штреку.
     На скамеечке около плиты, с которой трое ребят подавали вагоны вверх,
на бремсберг,  мирно спал десятник Косырев, - это было нехорошо, а рядом с
ним сидел и тянул трубочку сторож динамитного склада, - это было еще хуже.
Матийцев разбудил десятника.
     - Ты что это?  Не выспался дома? - вспомнил, что сам не спал ночью. -
Ты как смеешь спать?
     - Ногу зашиб, - болит очень.
     - Выдумывай больше, - ногу! А ты что куришь?
     - Я не курил, господин инженер, - я только чубук продувал.
     - Пожар наделать?.. И чего ты здесь торчишь? Твое здесь место?
     Сторож пополз в боковую печь к своему складу, вздевая на ходу картуз.
     - Сколько добычи? - привычно спросил у откатчиков.
     - Пятьдесят вагонов,  -  сказал один,  а другой поправил: - пятьдесят
четыре.
     - Мало.
     - К вечеру свое набьют - пятьсот вагонов, - обнадежил Косырев.
     - А в номере десятом видел, как рельсы кладут? - вспомнил Матийцев.
     - Видал, - сажен пять проклали.
     - По ватерпасу?
     - Нет, без вертипаса... Я ему говорил - Ракушкину, - а он одно слово:
"У меня глаз -  вертипас". Ну, я его попросил: "Иди, когда так, к чертовой
маме, когда много об себе понимаешь".
     - Да-а... Пусть как хочет кладет, - усмехнулся Матийцев.
     Прошел  в  конюшню  к  Дорогому  на  лошадей  посмотреть.   Это  было
единственное место в шахте,  где чуялось что-то похожее на барское имение,
представлялся тенистый сад,  около пруд,  белые облака на синем небе - так
как стояли или лежали в стойлах лошади и мирно жевали сено,  а конюх Иван,
по прозвищу Дорогой,  крепчайший,  бородатый,  широкий старик, в кумачовой
рубахе и  рыжей  жилетке,  как  будто  вот  сейчас возьмет в  повода целый
табунок и поведет купать на пруд,  поодаль от бабьих мостков,  под ивы, на
белый песочек, где кулики свистят и плачут чибисы...
     От двух электрических лампочек было тут почти светло.
     - Доброго здоровья, дорогой, - поклонился Иван Матийцеву.
     - Ну что...  Как у  тебя тут?  -  улыбнулся длинно,  но не насмешливо
Матийцев:  он уважал Дорогого;  Дорогой был,  как домовой в своей конюшне,
только что не заплетал по ночам гривы, да ведь и незачем было, если лошади
были не выездные.
     Но он был прискорбен теперь.
     - Вот,  посмотрите,  дорогие,  что  анафемы  сделали:  Лоскутному бок
примяли...  бензиновозкой...  А?!  Ну, бога хваля, дорогой, ребра, кажись,
целые -  не жалится,  и глаз ясный.  Ну,  какие же анафемы,  дорогой, - не
могли лошадь остеречь, поставить в затишье. Самая умная лошадь, дорогие, -
и  такой ей испуг сделать!  Бога хваля,  ничего -  щупал я сквозь.  Полома
ребров  нету,  только  примяли...  Новую  Зорьку им  отпустил взамену.  Не
одобряют Зорьку, дорогой: нравная очень, дорогие: в хорошей жизни жила.
     Матийцев пощупал мокрый бок  пестрого Лоскутного:  действительно была
вдавлина небольшая.
     - А у кого Зорька?.. Какой коногон?
     - Божок,  дорогие...  у  Божка в  обучении.  Как бы  не  испортил ее,
дорогой, - а?.. Так глядеться, ничего лошадка, - ну, нравная... Вот Магнит
- это так, это наша. Ох и лошадь добрая, дорогой!
     Матийцев провел рукой  по  крупу  тоже  новенького огромного вороного
Магнита и хотел уж уйти, а Дорогому хотелось еще показать:
     - Посмотрите, Карапь как у нас справился, - не узнать! Сами, дорогие,
видели,  как к нам спустили, - совсем был нестоющий, дохлый - в этом месте
рукой обхватить,  а те-перь,  дорогие,  -  худоват еще,  конечно, ну-у, не
так!.. А Моряк у меня на овсе... Посмотрите, дорогие, как лошадь загоняли,
- в ночной смене была.  Нельзя так до тоски лошадь доводить...  воспретите
им, дорогой.
     И,  нацедив  ведерко воды  из-под  крана,  осторожно намочил лежащему
рыжему Моряку острое темя.
     Вспомнил Матийцев, что больше уж не увидит конюшни.
     - Ну, прощай, Дорогой, - искренне сказал он, - прощай.
     - Счастливо, дорогой!.. Дай бог путя, дорогой!..
     Обласканный этим  "прощай",  Дорогой снял  картуз  и  шлепнул его  на
густые еще лохмы только тогда, когда вышел из ворот Матийцев.
     Рядом было депо бензиновозов,  но  туда не хотелось заходить:  машины
как машины,  и притом кволые, ломкие и опасные: уж два раза горело депо от
шахтерских цигарок. Хорошо, что нет в шахте гремучего газа: легче дышать.
     Потянулся дальше тихий штрек.  Только из одного забоя сбоку виден был
огонек,  крохотный,  как восковая свечечка, и глухие ватные удары кирки об
угольный пласт.  Кто-то  полулежит там голый до пояса,  и  на черной спине
полосы от едкого пота, а на зубах хруст.
     Думалось в тишине Матийцеву о том,  что читал недавно,  как известный
ученый  решил,   что  пессимизм  молодежи  началом  своим  имеет  каких-то
бактерий,  заводящихся в тонких кишках... "Хорошо, пусть так... Ну, а если
решит другой ученый,  что  Христом -  это тоже от  бактерии...  в  толстых
кишках, например? Разве легче от этого будет кому-нибудь?.. Какая чушь!"
     Встретилась партия человек в пять,  -  шли с работы наверх.  Привычно
поднял к ним лампочку.
     - Чьи?
     - Горшкова.
     - Откуда?
     - С четвертого номера.
     И разошлись.
     Пропустил мимо грохочущий бензиновоз с десятью вагонами,  спешивший к
плите. Осветил уголь, машиниста. Промахнули гремя и скрылись за поворотом.
     Двенадцатилетний мальчишка Федька,  дверовой,  который только и делал
целый день,  что отворял и затворял двери посередине штрека, - чуть только
слышал справа или  слева  гул  вагонов,  -  распахнул и  перед  ним  двери
настежь.
     - Ну что... скучно, небось? - кинул ему на ходу Матийцев.
     - А то не скучно? (Федька был внук Ивана Дорогого.)
     - Терпи,  терпи...  учись:  тебе еще долго терпеть, - и улыбнулся про
себя,  отходя. А за дверью недалеко был боковой пролаз на ту самую "литеру
Б",  куда пошел Автоном Иваныч, а чуть дальше - та печь, в которой обвалом
засыпало двоих:  Ивана Очкура и  Семена Сироткина.  Печь эту  закрестили и
заделали дощатой решеткой,  мимо решетки этой вот  уже недели три старался
не  ходить Матийцев,  а  теперь подошел к  ней вплотную и  долго смотрел и
вслушивался: теперь это можно было.
     Очень четко думалось:  "Штабс-капитан сомневался в загробной жизни, я
же  в  нее не верю,  совсем,  -  но...  жаль,  что нигде около "Наклонной"
никаких цветов...  Если бы они попались мне на глаза,  я  принес бы их вам
сюда и бросил бы за решетку... чтобы вы знали".
     И хотя  могила  их  была  на том же кладбище,  все-таки и здесь,  где
умерли,  тоже как будто лежали  они,  а  на  могиле  близких  так  хочется
подумать и вспомнить о них.  Тут было до удушливости тихо,  только изредка
как будто вода журчала  в  сточной  канавке.  Тут  хорошо  было  забывчиво
представлять  нездешнее:  чувствовалась какая-то острая грань,  отделяющая
эїтїо,  - что от целой жизни земной осаждалось в тихом темном коридоре  на
глубине  ста  с лишнем сажен,  иї тїо:  уже наплывалої тїо,  и не особенно
заметен был переход между ними: так - маленький горбик.
     Исподволь какая-то жуткая торжественность вошла в душу, и долго стоял
так  Матийцев,  точно слушая заупокойную обедню по  себе  самом,  издалека
звучащую, и было хорошо ее слушать.
     Он хотел потом свернуть влево, но тут вдали, в глубине штрека, слышны
вдруг стали лошадиные визги, рычание, хлопание и крепкая брань. Подумалось
было:  несчастие,  но  тут  же  догадался он,  что несчастия нет,  а  идет
спокойная работа, - просто забурился груженый вагон, и кто-то из коногонов
бьется с ним и лошадью.  Остановившись,  приглядевшись,  скорее понял, чем
увидел Матийцев,  что  это  -  Божок и  недавно купленная молодая лошадь -
Зорька, о которой говорил Дорогой.
     Божок был большого роста,  но сильно сутулый, в размер высоты штрека,
с длинными узловатыми руками.  Лет  ему  было  под  тридцать.  На  дневной
поверхности  был очень неповоротлив,  неуклюж;  и в шее,  сильно вытянутой
вперед,  и в ногах, сильно согнутых в коленях, очень древнее что-то всегда
виделось  в  нем Матийцеву.  Точно из-под тяжести какой-то каменной бабы с
кургана,  улучив минуту, выполз когда-то ночью (непременно ночью), приполз
полями  сюда,  в  "Наклонную  Елену",  и упрямо стал жить опять,  больше в
земле,  впрочем,  чем над землею. Сила у него была страшная, и его боялись
задевать  шахтеры,  особенно,  когда  был  он  пьян.  Глядел  он  на  всех
одинаково,  исподлобья.  Мог,  кажется,  глотать  стаканы  и  рюмки;  гнул
пальцами пятаки...
     Лампочкой, привешенной к передку вагона, освещены они были неверно, -
он  и  Зорька,  так  что  и  разобрать было трудно,  что это такое:  будто
сцепились кентавры.
     - Я т-тебя зад-душу!..  Я т-тебя съем! - рычал Божок, - это, наконец,
ясно расслышал Матийцев, подходя.
     Божок и в самом деле обхватил Зорькину шею, тряс Зорькиной головой, а
Зорька,  тоже рыча, все ухитрялась пустить в дело оскаленные зубы, и валил
от нее такой пар, точно в тумане были они оба с Божком.
     В  "Наклонной  Елене"  работало  всего  восемнадцать  лошадей.  Когда
случалось им заболеть,  их выдавали наверх ветеринару. Были очень опытные,
умные,   послушные,   работавшие  точно  и  сознательно,  как  человек,  а
попадались и такие,  конечно,  из новеньких,  что хоть убей на месте. И их
били иногда зверски,  а  когда совсем ничего нельзя было сделать,  в  дело
вмешивался Божок.  Тогда  в  темных  штреках начиналось состязание:  Божок
подымал забурившийся вагон и бил лошадь кнутом из проволоки. Лошадь упрямо
дергалась и  шагов через пять опрокидывала вагон.  Божок подымал его и бил
лошадь вагонной цепью. Лошадь лягалась, визжала, слабела, дрожала, парила,
но через десять -  двадцать шагов опять сбрасывала вагон. В вагоне с углем
пудов пятьдесят. Коногон один в пустом, черном длиннейшем, грязном штреке,
- помочь некому, но работа не ждет. Мальчишки (а коногоны больше мальчишки
лет семнадцати) обыкновенно надрываются на  подъеме забурившихся вагонов и
лет в  двадцать никуда уже почти не годны.  Но Божок недаром же был силен,
как зверь,  и жесток.  Он задевал крючьями за пах лошади и разрывал шкуру,
или вбивал гвоздь в ее ноздри,  или крутил репицу хвоста так,  что лошадь,
устав лягаться,  садилась на  зад,  как собака,  и  только мотала головой,
визжа и оскалив зубы.
     От лошадиных зубов погиб уже здесь в  "Наклонной Елене" один коногон:
это было года за три до Матийцева. Такая же, как Зорька, строптивая лошадь
изловчилась ухватить мальчишку Васюка за пояс,  схватила и понеслась с ним
по  штреку.  Забилась в  дальний  угол  и  тут,  остервенев,  должно  быть
мгновенно взбесившись,  вцепилась в  горло  зубами.  Слышали  из  ближнего
забоя, - вскрикнул кто-то раз, два, но больше не вскрикивал, а потом долго
ждали вагончиков с  углем и  не дождались,  и  когда пошел Автоном Иваныч,
чтобы  дать  Васюку  нагоняй,  он  наткнулся на  обезумевшую окровавленную
лошадь, разрывавшую тело Васюка в мельчайшие клочья.
     - С бородкой была, вороная! - говорил потом Матийцеву Автоном Иваныч,
блестя донскими глазами.  - И вот мой совет вам:  никогда,  ни  под  каким
видом  не  покупайте  лошадей  с  бородкой,  особенно  вороных:  аномалия,
атавизм!  Весьма вредные, стервы!.. Я тогда вашему предместнику говорил, -
засмеялся  и  ручкой  помахал,  а  небось,  как увидел,  что она с Васюком
сделала,  - ей-богу,  верите ли, на глазах слезы... С бородкой эту стерву,
я,  конечно,  тут же убил кайлом в левый глаз. У нас на Дону так: в чем, в
чем, а в лошадях понимают.
     Над  собранными в  гробу  кусочками тела  Васюка тупой формалист Фома
Кукла, не спеша и размашисто, как позволил длинный крест, написал:

                                    Кр
                                    Та
                             Василий Филатов
                                    Гу
                                    Ма
                                    У
                               Жития 17 лет
                                    Иса
                                    во
                                    се
                                    Бы
                                    ст
                                    ро
                                    ва

     Больше ничего не  прибавил,  как будто погиб человек не такой ужасной
смертью,  а  мирно  был  взят  ангелами прямо с  цветущих полей Тамбовской
губернии, Моршанского уезда, Исадской волости.
     И вот теперь что-то похожее:  Зорька и Божок, только не Зорька Божка,
а Божок хочет съесть Зорьку. И съест, пожалуй: у него зубы, как у медведя.
Как заладил, так и рычит все:
     - Я тебя зад-душу! Я тебя съем! Съем!..
     Подойдя,  Матийцев с минуту стоял и глядел. Улыбнулся было, но смешно
не было. Спросил только:
     - Ты что, Божок?
     Осветил своей лампочкой его, лошадь, вагон. И Зорька была вся в поту,
грязи  и  крови,  и  Божок  был  весь  в  угле,  поту,  грязи и  крови,  а
забурившийся,  может быть,  в сороковой раз,  вагон пьяно торчал боком над
рельсами.
     В конюшне Зорька была статная,  красивая лошадка,  буланая,  с тонкой
умной мордой, и теперь ее стало жалко.
     - Ты что?.. Ты ее не ешь... Давай помогу.
     И,  отставив лампочку,  Матийцев взялся было за  вагон,  но  Божок не
подвинулся к нему; он сказал, отдуваясь, мрачно:
     - Мне кажется, я ее убью.
     - Ты что, устал с ней?
     - Ее осталось только убить.
     Матийцев попробовал было поднять вагон,  но  тут  же  увидел,  что не
может:   нужно  было  знать  сноровку  коногонов,  подымавших  как-то  "на
лимонадку", - спиной.
     - Ну-ка, берись, Божок.
     Но  Божок  стоял,  как  медведь,  исподлобья глядя  на  пышущую морду
лошади,  носившей боками.  Лица его ясно не было видно - так, тени одни, -
неприятные тени.
     - Берись, говорю!
     Но Божок качнул головою:
     - Я уж сто разов за него бралси... "Берись"!
     - Ты что это?
     - "Что"! Ничего, "что"... Вот и становь сам.
     - Ты что это, а, болван? - повысил голос Матийцев. - Ты видишь, с кем
говоришь?
     - Ее осталось только убить.
     - Станови вагон, я говорю! Не рассуждать!
     - Завизжал... Становь сам... У тебя силы-то как у вола...
     И вот теперь,  едва ли не в первый раз в жизни,  Матийцеву захотелось
изо  всей  силы  наотмашь ударить человека -  Божка.  Это  был  всего один
момент,  но такой острый: непременно ударить и разбить ему зубы в кровь. А
потом  вдруг  вспомнил Матийцев,  что  будет завтра,  в  11  часов вечера;
мгновенно вспомнил, и мгновенно отбросились от него Божок, Зорька, вагон и
штрек.  Еще не разжал стиснутых зубов, а уж начал улыбаться, как улыбаются
мудрые и лишенные ума.
     - Сегодня в конторе расчет получишь,  -  с усилием сказал он. - Уходи
наверх - слышишь?!
     И пошел от Божка, чтобы найти кого-нибудь, кто бы взял Зорьку и отвез
вагон.
     - Ишь...  "расчет!"..  Цуцик паршивый!..  - рыкнул ему вслед Божок, а
Матийцев изумленно остановился было,  но подумал: "Не нужно уж мне... Ведь
не нужно... Иду, распоряжаюсь... к черту! Зачем это? Не нужно!.. Чем может
оскорбить меня это животное? - ничем ведь, ничем!.. Теперь ничем!.." И тут
же:  "Отчего же так хочется выбить ему зубы медвежьи?.." Опять хотелось до
боли, и рука туго сжималась, дрожа крупно в локте.
     И чем дальше он уходил от Божка,  тем меньше мог себя сдерживать.  Не
хотел,  но  повторялось  все  время  в  мозгу:  "Цуцик  паршивый...  цуцик
паршивый..." И тут же: "Это меня? Меня?.. Как он смел, подлец?!"
     Чуть только померещился вдали кто-то, Матийцев уже крикнул ему:
     - Эй, ты! Кто там? Поди сюда!
     Подошел артельщик Кравчук, шлепая по лужам.
     Чуть узнав его, крикнул Матийцев:
     - Убери Божка отсюда вон, к черту!
     - Божка? Это - коногона?
     - Вон его отсюда, к черту! Понял?
     - Понял.
     Но у Кравчука было свое: он и сам искал Матийцева, чтобы сказать ему:
     - Александр Петрович,  - я вам хотел изложить, - невозможно по десять
рублей...   Сосчитайте  хоть  сами;   что  же  мне  -  своих  докладать?..
За-ра-ботаешь от жилетки рукава!..
     - После, после!.. В конторе скажешь. Гони его в шею! Возьми лошадь!..
Совсем вон, к расчету!
     А  в  это  время  из  бокового пролаза  вынырнул Автоном Иваныч.  Как
всегда, веселый какой-то пьяной рудничной веселостью, подошел и сказал:
     - Литерба-литербе!..  Здравствуйте еще раз. Кого к расчету, Александр
Петрович?
     Матийцев почувствовал, что он ему нестерпимо противен.
     - Вот что... Автоном Иваныч... Вы сегодня же его долой... Божка. - Он
остановился,  чтобы объяснить,  почему долой,  и добавил: - Я с вечерним в
Ростов,  а вы тут уж сами...  и наряд на завтра,  и, главное, это чудовище
вон!
     - В Ро-сто-ов!  - невинно протянул Автоном Иваныч. - Раз-влечься? - О
Божке будто и не слыхал.
     И, едва сдерживая себя, прикусив губы, Матийцев продолжал о Божке:
     - Избил эту новую лошадь,  Зорьку, до полусмерти... тоже коногон... И
еще в пререкания со мною, чудовище этакое!
     От  ярко  представленного оскорбления дышал  он  тяжело и  смотрел на
Автонома Иваныча злобно,  а  в  правом локте  все  дрожало крупной дрожью,
почти дергало, и сердце нехорошо билось.
     Автоном Иваныч качнул головой.
     - Ишь,  скотина! Он не пьян ли?.. Выкинем вон, когда так... - Подумал
и добавил:  -  А если простите его, может, и лучше будет: ведь он - дурак.
Просто,  мы его оштрафуем хорошенько. А работник, не говорите - коногон! И
уж сколько лет он у нас... Мой вам совет, если хотите меня послушаться.
     - На  черта мне  ваши советы?!  Вон его,  и  больше ничего,  слышите?
Советы!.. И, пожалуйста, без советов! Осел!.. Вы - осел!
     - Позвольте... вы... как это?..
     - Вы слышали? Ну вот... И все. Осел!
     Матийцев как будто теперь  понял  только,  как  давно  и  как  сильно
раздражал  его  этот черноволосый человек.  Он ждал,  не скажет ли тот еще
чего,  чтобы окончательно прорваться,  и весь дрожал,  но Автоном  Иваныч,
зачем-то  осветив  его,  вдруг  повернулся и пошел своей бодрой походкой к
тому штреку,  в котором остался Божок.  Под качающейся лампочкой отчетливы
были треугольные грязные брызги из-под его сапог. Матийцев некоторое время
стоял, следя за перебоями сердца и этими брызгами, потом повернул к выходу
- дальше идти не мог.


                                    IV

     Придя  домой,  Матийцев  почему-то  тщательно  выбрился:  клочковатая
бородка, насмешившая Лилю, не нужна уж была теперь даже для шахты. Без нее
лицо стало совсем юным,  и Матийцев, отвыкший от него за год службы, долго
рассматривал себя в зеркало.
     Неистовое желание жить и  спокойное желание умереть -  это в сущности
одно и то же,  и Матийцеву казалось, что он понимает это вот теперь, когда
собирается зачем-то в Ростов, надевает форменную тужурку, чистится щеткой.
     По телефону Безотчетову позвонил,  одевшись, чтобы сказать: "Уезжаю в
Ростов вечерним; завтра вернусь", - и услышал знакомый горловой голос:
     - А-а,  как кстати!  Знаете,  у меня про-осьба... Маша, вот Александр
Петрович,  оказывается,  едет в Ростов:  он и завезет Мирзоянцу... Знаете,
голубчик,  посылать по почте и неудобно и долго,  и главное,  расписку мне
нужно, - срочный платеж, - а вы ему передадите и получите...
     - А где там этот Мирзоянц?
     - Пошлю сейчас вам деньги,  -  пятьсот сорок,  - и записку и адрес...
Подождите.  Вам  еще  два  часа,  есть  время...  Маша,  займи  Александра
Петровича!.. Я - сейчас.
     И  Марья Павловна,  молодящаяся дама,  подошла к  телефону и  сказала
томно:
     - Здрассте... Вы - кутнуть едете?
     - Н-нет... Совсем нет.
     - О-о,   "нет"!  Знаем  мы  "нет"!..  Вот  еще  проиграете  деньги  в
каком-нибудь клубе... Смотри-те! Погрозила вам пальцем.
     Матийцев представил по  этому  голосу ее