сстрелу,
обосновывать юридически расстрел и  без того полумертвых солдат,  -  это что
такое? Этому есть название на языке юристов?
     Кароли поморщился и даже как будто подмигнул не без лукавства:
     - Да ведь если вы хотите знать -  юридические основания к полевому суду
у нашего командира очень шатки. Генерал Щербачев никому из командиров полков
не передавал своих прав и привилегий на полевой суд,  - это я знаю наверное.
Такого приказа по  седьмой армии не было.  Так что Ковалевский действует тут
довольно самодурственно...  Знает он,  конечно, что отвечать за каких-то там
пятерых расстрелянных нижних чинов он  не  будет,  но по-настоящему отвечать
должен... Я этим вопросом интересовался как-то. В армии Брусилова, например,
суд над "пальчиками" приказано откладывать до окончания войны,  а  их только
подлечивать  в  ближайшем  тылу  -   и  на  фронт.   Это,  конечно,  гораздо
расчетливее. Кроме тех пяти, у вас сколько еще самострелов?
     - Пока только двадцать шесть. Больше не было ни одного случая.
     - Вот видите! А почему не было?
     - Я думаю, только потому, что на перевязочный пункт их не отправляли.
     - Ну вот.  Вот вам и средство под рукой.  И на перевязочный не попали и
руки болят!  Ясно,  что нет никакого смысла отстреливать пальцы...  А  может
быть, узнали, что тех пятерых ждет расстрел?
     - Хотя мне и  приказано было сказать им  об этом,  но я  не говорил.  Я
все-таки надеюсь, что командир одумается...
     Однако Урфалов,  тоже дотащившийся до десятой роты,  сказал Ливенцеву в
тот же день,  что он назначен вместе с  поручиком Дубягой в  полевой суд над
его пятью самострелами, а председателем суда - капитан Пигарев.
     - И вы действительно будете судить их? - удивился Ливенцев.
     - Ну, какой уж это суд, когда приговор, изволите видеть, уже составлен!
Суд так, для блезиру.
     - Меня сильно знобит,  - передернул плечами Ливенцев. - Кароли говорил,
что его тоже... А вы как?
     - Я?  За меня,  видно,  моя старуха молится, что я как-то терплю. Но вы
вот что скажите:  как я  пойду на  это самое заседание суда в  штаб,  за две
версты,  -  этого уж я не знаю...  Я не дойду,  нет. Я ни за что не дойду. Я
где-нибудь упаду дорогой... и кончусь.
     Лицо  Урфалова  действительно  было  изжелта-синее  и  опавшее,  как  у
мертвецов на  третий день после смерти.  Даже нос его показался Ливенцеву не
так толст, как был он еще недавно в Коссуве.
     Урфалов же, шмыгая этим своим новым носом, добавил порицающе:
     - А Дубяга-то приказал ведь жечь свои землянки.
     - Серьезно? - очень оживился Ливенцев. - Зачем?
     - Дыма отсюда, от нас, не видно, - его ветром относит... Зачем? Да вот,
изволите видеть,  приказал воткнуть против ветра в  снег бревна из  накатов;
получилась у  него  вроде стенка такая,  а  за  стенкой из  жердей развел он
костер. Люди по очереди греться подходят, а в землянках даже и не сидят.
     - Пальцев себе не отстреливают?
     - Не было слышно насчет этого.
     - Вот  видите,  какой выход еще оказался из  нашего гнусного положения:
сжечь все к черту, подождать, пока прогорит, а потом, конечно...
     - Вот именно. А потом что? Опять строить снова-здорово?
     - Лишнее, - махнул рукой Ливенцев.
     - Как же  так лишнее?  Нам же  еще здесь месяца два до марта,  до грязи
сидеть,  а потом, изволите видеть, грязный сезон пересидеть надо, потому что
насчет грязи мы уж теперь ученые, - вот и все три месяца выйдет сидеть.
     - Сидеть-сидеть!  А зачем?  Сидеть,  замерзать,  -  и ради удовольствия
каких же это мерзавцев, хотел бы я знать?
     И,  вдруг схватив Урфалова за  кисти его  башлыка,  Ливенцев неожиданно
добавил:
     - Прошу помнить,  что этому мерзкому полевому суду, в котором вы будете
участвовать, я придаю большое значение!
     Должно быть, совсем непривычно для Урфалова, лицо прапорщика показалось
ему очень больным, потому что он отозвался участливо:
     - Аспиринчику бы вам выпить порошок, да пропотеть бы потом как следует.
Только что у нас пропотеть негде,  кроме как у Дубяги возле костра.  Да и то
это пока австрийцы терпят,  а  то могут так двинуть в этот костер шрапнелью,
что...
     Тут ураган,  домчавшийся с русских полей, обдал их обоих густою снежною
пылью и унес последние слова Урфалова, который спешил уйти в свою землянку.
     Ураган  начал  бушевать  вовсю  снова,   и  стало  очень  сумеречно  от
надвинувшейся  сплошной  тучи.   Прапорщик  Шаповалов  передал  по  телефону
командирам батальонов, что командир полка приказал отапливать землянки чем и
как возможно;  если где имеются нежилые землянки,  их  крыши можно сейчас же
взять на дрова;  воду выкачивать,  -  вообще стремиться к тому, чтобы занять
нижних чинов заботами о  них же самих;  но ни в коем случае не пускать их на
перевязочный пункт.
     Этот  приказ передан был  Струковым Ливенцеву тоже по  телефону,  но  с
добавлением, предназначенным только для него одного:
     - Приготовьте  взвод   с   прапорщиком  Приваловым  для   приведения  в
исполнение приговора полевого суда.
     - Как? Суд уже состоялся? - почти испугался Ливенцев.
     - Может быть,  еще и не состоялся,  ко состоится, конечно. Я вас только
предупреждаю.
     - Но  если суд их  оправдает?  -  все-таки думал ухватиться за какую-то
возможность Ливенцев.
     - Полевой суд? Оправдает? Что вы, шутите полевым судом?
     - Взвода здоровых настолько, чтобы они могли дойти до штаба полка, я не
наберу.
     - Полагается взвод при  офицере.  Но  если  не  наберете...  Неужели не
наберете взвода?
     - Нет.  У большинства людей полная апатия, сонливость. Они еле способны
передвигать ноги.  Даже на то,  чтобы отстреливать себе пальцы, у них уж нет
энергии.
     - Вот вы и  расшевелите их,  пожалуйста,  выполнением приказа командира
полка.
     - Относительно расстрела своих товарищей?
     - Сначала относительно выкачивания воды и отопления.
     - Первое  понемногу делается  все  время,  а  на  второе  они  едва  ли
способны, - очень ослабели, даже и разбирать крыши не в состоянии... Хотя я,
разумеется, попробую их расшевелить.
     Когда Ливенцев передал Привалову,  что он назначен командовать: "Взвод,
пли!"  -  при расстреле бабьюков и  Курбакина,  тот,  сидевший в это время в
землянке,  был  ошеломлен до  того,  что с  минуту только все шире раздвигал
воспаленные веки,  все  выше  подымал  безволосые брови  и  напряженно ловил
воздух раскрытым ртом, пока не пробормотал, наконец:
     - Как так я назначен? Почему же я?
     - Выпала вам почетная такая миссия,  а вы что же, - недовольны, что ли?
- спросил Ливенцев.
     - Ну как же так, Николай Иванович!.. Вы, может быть, пошутили?
     - К сожалению, нет.
     - Неужели их расстреляют, Николай Иванович?
     - Я и сам сомневался, однако уверяют со всех сторон.
     - А если я откажусь командовать?
     - Ого! Это будет неожиданно для вас храбро.
     - Могу же ведь я отказаться?
     - Под каким предлогом?
     - Просто под тем, что я совершенно не в состоянии этого...
     - Ведь наше с вами состояние никто не учитывает. Вы еще скажете, что вы
и вообще командовать "взвод,  пли!" не в состоянии,  -  но тогда зачем же вы
прапорщик?
     - Вообще "взвод,  пли!" -  по австрийским окопам, - это я могу, Николай
Иванович, а по своим солдатам, как же это? У меня никакой команды не выйдет,
я буду стоять и молчать.
     - Вы  даже можете и  не дойти до штаба полка,  -  это ведь все-таки две
версты с лишним, вы можете заболеть внезапно и потерять голос, - вообще мало
ли что с вами может случиться, но это тогда будет предлогом нового судебного
разбирательства.  На военной службе очень любят судить и приговаривать,  для
чего существует известный вам дисциплинарный устав.
     - Да ведь меня как будто и без того приговорили,  Николай Иванович!  За
что же? Ведь я несу службу, Николай Иванович!
     Даже слезы зазвенели в  его  голосе,  и  Ливенцеву стало его  жаль.  Он
слегка похлопал его по плечу, но ничего не ответил и вышел определять, какую
землянку можно бы было привести в негодность.


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ"

     А  в  землянке полкового караула сидели в  это  время  арестованные,  и
Курбакин говорил возмущенно и горласто:
     - Хотя бы  ж  мы  даже на  самой абвахте сидели,  перевязку нам обязаны
сделать,  -  как же так? Ведь руку ж, ее дергает или нет? Обращаются с нашим
братом, как с волками лесовыми!
     - Яку  небудь примочку,  абы  шо,  должны бы  дать,  -  поддерживал его
Бороздна.  -  Може, до нас сюда хвершала пришлют?.. У мэне рука аж зайшлася,
терпеть не можно.
     - Я  кровельщик природный,  и отец и дед кровельщики были,  -  горланил
Курбакин.  -  И  так что мы с  отцом кумпола даже на боговых домах крыли,  и
случилось мне раз,  выпивши я был, упал с кумпола на крышу, - два себе ребра
сломал,  вот  это  место.  А  они,  конечно,  без  внимания к  нашему брату:
"Срослось,  говорят,  чего тебе еще надо?"  А того мне надо,  что я все одно
считаюсь калечный,  и  я своих правов добивался у них глоткой своей,  однако
они меня забрали да вон угнали куда,  в страсти какие...  Тут если из железа
листового людей понаделать,  понаставить,  и  то куда они к  черту!..  А что
касается немцев,  то я  у  немцев по колониям тоже работал -  каждый день на
завтрак колбасу кушал,  а  на  обед как поставят картошки жареной противень,
так с  этой картошки сало аж капает,  -  вон какой там харч был.  А нам тут,
может,  и обедать даже не дадут,  - скажут: "С завтрашнего дня на довольство
запишем, а до завтрева святым духом живите!"
     - Детей много маешь? - уныло спросил Черногуз.
     - Детей? Есть, конечно, которые спичками по улице торгуют.
     - Много?
     - Это дело бабское писклят считать...
     - А  у  мэне аж  шестеро...  хлопцев четверо...  Дочку старшу запрошлым
летом,  замуж вiддал,  - вже свою дiтыну люлькае... А мужа угнали тоже, - на
ерманьский фронт пiйшов.  Може,  досi вбилы.  Так вот и погибать должны люди
здря!
     - Безросчетно,  -  сказал  Микита Воловик и  покивал задумчиво крупной,
широко раздавшей серую шапку головой.
     А  Петро Воловик,  вспоминая,  как  они  заблудились,  уйдя с  полевого
караула, и отвечая только своим упорным мыслям, говорил Миките вполголоса:
     - Ось як было бы нам итить тодi,  досi были бы у якой-небудь деревнi...
А це не дiло, - кивнул он на свою левую руку и махнул правой.
     В  то,  что кричал так громко командир полка,  что покажет будто бы им,
куда  и  как  должны стрелять винтовки,  они  не  вникали.  Они  знали,  что
начальство на  то  и  начальство,  чтобы что-то  там  такое кричать,  чем-то
угрожать,  очень  часто  вспоминать мать  и  трясти перед  их  носами своими
кулаками,  которые могут быть в  перчатках,  а могут быть и без перчаток,  -
смотря по времени года и по погоде.
     Немало успокаивало их пятерых и  то,  что очень спокойно говорил с ними
их  ротный;  бабьюки же,  кроме  того,  помнили,  что  никакого наказания не
положил он им,  хотя и видел,  что они самовольно ушли с караула. Он даже не
обругал их за это; назвал "дурачьем", но разве это называется обругать?
     В  полдень караульные обедали.  Обед их был хотя и не горячий,  как они
говорили,  все-таки  теплый,  так  как  от  этой  землянки кухни  находились
недалеко.  Над котелками с борщом подымался пар, привычно щекотавший ноздри.
Хлеб они ели с ломтиками сала.  Это было то самое сало,  которое раздавали и
им в  окопах и которого так многим совсем не хотелось есть,  потому что люди
то и дело засыпали сном замерзающих.
     В караульной землянке так же, как и у них в окопах десятой роты, стояла
вода,  - лечь было тоже нельзя, и сидеть можно было только по-восточному, на
корточках. Но воды здесь все-таки было гораздо меньше; здесь сделали для нее
ямку в стороне, куда она и стекала, а из этой ямки вычерпывали ее наружу.
     Караульные были неразговорчивы и  равнодушны;  их  все  время клонило в
сон.  Только караульный начальник -  унтер и разводящий - ефрейтор держались
бодрее,  как это и  требуется от тех,  кто начальствует.  И однажды,  -  это
случилось уж после обеда, - очень оживились они оба, унтер и разводящий: это
они  увидели,  как  со  стороны окопов подошла к  перевязочному пункту толпа
человек около двухсот на глаз.
     - Ну,  смотри же,  пожалуйста,  -  куда же это они приперли? - удивился
унтер.
     - Клади всех в околоток, - чуть ухмыльнулся ефрейтор.
     Пытались разглядеть что-нибудь  там,  теперь уже  в  запретной для  них
вольной пурге,  что-нибудь  радующее сердце пятеро арестованных,  но  их  не
выпустили из  землянки.  До них доносились только отдельные выкрики кое-кого
из караульных:
     - Пошли, братцы, - гляди, пошли!
     - Назад же их погнали, или что?
     - Да нет же, не назад пошли, а дальше!
     - Как дальше? Куда же дальше они могут?
     - Ну, вообще домой в деревню поперли!
     - Вот так дела!
     - А разве же могут дойтить по такой чертовой погоде?
     - Нипочем не дойдут!
     - Не дойдут, нет. То уж нам звестно! - сказал Микита Воловик.
     - Заблудят, - поддержал его Петро.
     - Замэрзнуть, - решил Бороздна, безнадежно махнув рукавицей.
     Однако то самое, что попытались было сделать они день назад, делали вот
другие,  и  уж  не  четверо,  а  почти целая рота.  Это их  очень взбодрило.
Курбакин же толкнул Черногуза кулаком в ребро и сказал совсем радостно:
     - Видал,  как посыпались?  И-идут себе,  брат,  никаких,  потому что их
цельная рота...  А нас он, конечно, под замочек, как нас всего пять человек.
Э-эх,  не  знали они,  что мы здесь сидим,  они бы и  нас с  собой взяли!  С
цельной ротой,  брат,  и командир полка ничего не сделает. Поди-ка, поори на
них, - а они тебе сдачи!
     - Замэрзнуть,  -  сказал Черногуз тем  же  тоном,  что и  Бороздна,  но
Курбакин ожесточился.
     - Раз люди пошли,  то,  значит,  должны дойтить куда надо!  У них тогда
здесь горит,  понял?  -  ткнул он себя в грудь против сердца. - И никакой им
ветер-мороз тогда не страшен. Понял?
     Дикие  глаза  его  горели,  как  могли гореть только сердца уходивших в
буран.
     И  когда донесся звонкий голос Ковалевского со  стороны землянки штаба,
он снова ткнул Черногуза:
     - Кричит,  слышишь?  Покричи теперь,  покричи!..  Что он с ними сделать
могет? Ничего не сделает.
     - А как стрiльбу вiдкрое?
     - Стрельбу-у? А им что, стрелять нечем? Он в них, а они в него.
     - А може, они без винтовок?
     - Ну  да,  дураков  нашел!  Без  винтовок...  Винтовку с  собой  несть,
тяжельства особого нету,  а  она же  считается твоя верная защита от  врагов
внешних-внутренних...
     Очень крутила вьюга,  трудно из-за  нее было что-нибудь рассмотреть,  -
караульные вошли  снова  в  землянку.  Потом  разводящий повел троих сменять
часовых на постах.  А  когда вернулся часовой,  стоявший в  штабе у знамени,
арестованные в первый раз услыхали о себе мало понятное.
     - А-а, - это те самые, каким полевой суд будет?
     - Это ты в штабе слыхал? - спросил унтер.
     - Ну  да,  там же и  командир полка говорил и  прочие офицеры заходили,
тоже разговор был. А подпоручик Каролиев...
     Унтер сделал знак словоохотливому парню,  и тот замолчал. Потом оба они
вышли  за  двери  землянки и  там  о  чем-то  говорили недолго,  но  бабьюки
заметили,  что, входя снова с надворья в темную землянку, унтер посмотрел на
них какими-то оторопелыми глазами.
     - Слыхал? Суд, говорит, над нами будет, - сказал Курбакин Бороздне.
     - Полевой будто бы, - вполголоса отозвался Бороздна.
     - Конечно,  как мы не в казармах,  также и не в деревне какой,  а стоим
себе в чистом поле, как волки в своих норах зарымшись...
     - Судить нас хочуть, а? - сказал Петро Миките.
     - Чул я - судить... А дэ ж судить хочуть? Куды отправлять?
     И  еще не успели прийти в себя арестованные от этой неожиданности,  как
появилась другая. Весь засыпанный снегом, охлопывающий звонко шинель и шапку
обеими руками,  вошел в землянку кто-то,  перед кем навытяжку стали унтер, и
разводящий,  и часовые.  Арестованные думали,  что это командир полка,  и по
команде унтера:  "Встать,  смирно!" -  встали. Но разглядели, что это ротный
двенадцатой роты - Кароли.
     Еще  в  селе  Коссуве успели бабьюки цепко  за  все  новое хватающимися
зоркими  степными глазами приметить этого  седого  подпоручика,  потому  что
часто видели его вместе со своим ротным, точно бы были они друзьями; ротного
же своего считали понимающим человеком;  таким же понимающим должен был быть
и этот, из двенадцатой роты, - так им казалось.
     И  даже когда Кароли,  отряхнув снег и  приглядевшись к  ним  при очень
невнятном свете,  шедшем в  землянку из двух,  нарочно оставленных щелей над
дверью, сказал им: "Ну, ребята, я к вам дознание произвести!" - они все-таки
не  совсем поняли,  что  это  значит,  и  смотрели на  него внимательнейшими
глазами, но безмолвно.
     Однако,  когда Кароли снял перчатки и  вынул из бокового кармана шинели
записную книжку с желтым карандашом,  бабьюки переглянулись встревоженно: по
долгому опыту жизни они знали,  что когда готовятся что-то  записывать с  их
слов, то это ни к чему хорошему не приводит.
     Но не для всякого легко начать дознание,  когда заранее знаешь, что око
в  сущности совершенно не  нужно,  что  ни  члены суда,  ни  председатель не
прочитают его до конца,  а командир полка требует только, чтобы формальность
эта была произведена как можно скорее,  чтобы успеть до  сумерек расстрелять
этих пятерых и оповестить об этом все роты.
     И Кароли начал с того, что прочертил страничку записной книжки четырьмя
чертами слева направо.  Получилось всего пять клеток,  в  которые нужно было
вписать как можно короче, что именно будет показывать каждый.
     - Прежде всего,  братцы,  мне  нужно будет записать ваши фамилии,  -  с
усилием сказал Кароли. - Твоя фамилия? - обратился он к Миките.
     - Воловик, ваше благородие, - напряженно проговорил Микита.
     - Так и запишем - Воловик... Твоя? - перевел Кароли глаза на Петра.
     - Воловик, ваше благородие, - так же напряженно и громко ответил Петро.
     - Это мне нравится! Вы что же это - все пятеро Воловики?
     Когда дошел Кароли до  Курбакина,  тот спросил тем же  приемом,  каким,
бывало, спрашивал своего ротного:
     - Ваше  благородие,  дозвольте  узнать,  -  посля  разговору вашего  на
перевязку нас или как?
     - По всей вероятности,  -  пробормотал Кароли.  -  Вот, значит, с тебя,
Курбакин,  и  начнем наш разговор.  Скажи,  для чего собственно отстрелил ты
себе палец?
     - Я-я? Боже сбави, ваше благородие! Меня русская наша пуля нипочем даже
и  не возьмет,  если хотите знать,  как я от нее заговоренный.  Это ж даже и
ротному командиру нашему известно,  можете у них спросить,  у прапорщика, их
благородия Ливенцева...  А  это,  -  он поднял свою левую руку и  сам на нее
поглядел вдумчиво, - понятно - чистая австрийская работа.
     - Курбакин твоя фамилия? Сейчас справимся...
     Кароли  придвинулся к  двери,  перекинул листка два  в  своей  книжке и
повернулся к нему:
     - Вот есть о  тебе показание ефрейтора десятой роты Шуляка.  Он  видел,
как ты возился со своей винтовкой, а потом грохнул выстрел, и ты запрыгал на
одной ноге, а рукою тряс вот таким манером, чтобы кровь стекла, что ли...
     - Я-я?  Это,  ваше  благородие,  не  относится.  Это  кто-нибудь другой
прыгал, а совсем не я. Прыгал, говорит, а?
     И  Курбакин повернул голову к  бабьюкам,  точно ожидая от  них горячего
негодования  по   поводу  выдумки  ефрейтора  Шуляка.   Но   бабьюки  стояли
ошеломленные.  Им уже ясно становилось,  что в  роте не один Шуляк,  а может
быть, десятеро Шуляков таких видело, как они возились со своими винтовками и
как после выстрелов трясли руками.
     И  когда  обратился Кароли  к  Черногузу,  тот  с  большим выстраданным
чувством не то чтобы ответил на вопрос о  пальце,  а как бы в