гда Ливенцев сказал
обычное:  "Здравия желаю!",  Полетика вскинул на него какие-то отсутствующие
глаза и остановился.
     - Что с вами?  -  спросил Ливенцев, так как полковник только смотрел на
него, не говоря ни слова, и голубые глаза его потухли и запали.
     - Да вот... не спал две ночи... Дочь привезли ко мне, чтобы в этот, как
его,  черт!..  Ну,  вы,  должно быть, знаете, - вы все знаете... ну, этот...
курорт какой-то тут есть в Крыму...  Ну, черт с ним!.. Понимаете, была такая
здоровая - вы бы с ней поборолись... А теперь - лежит... Что же это такое?..
Жена моя тоже приехала... Сорок градусов ежедневно...
     - И жена больна тоже?
     - Да нет,  какое больна! Разве я вам сказал - больна? Сорок ежедневно -
это по утрам, а к вечеру тридцать восемь... К доктору я теперь к этому... на
Большой Морской он...  Дурасов, кажется, а?.. Или Дубасов?.. Или это генерал
какой-то был Дубасов?.. Так вот... что я такое говорил?
     - Насчет дочери вы говорили.
     - Да,  вот...  Впрыскивания уж начали делать... этой, как ее... ну, вот
она еще такая вонючая...
     - Камфоры, что ли?
     - Камфоры, да...
     - Неужели так уж серьезно?
     - Сухой плеврит был...  Говорят, с него началось... И вот теперь... Как
же так, а?.. А там дорого, на этом курорте, не знаете?
     - Смотря где и как...
     - Сто восемьдесят в месяц, вы сказали?
     - Нет, я ничего не говорил.
     - Да  нет,  это не  вы...  Это мне брат писал...  Это на кумысе там,  в
Самаре,  на кумысе...  А она говорит,  дочь, чтобы миропомазание. Она у меня
религиозна...  А что же оно, это самое... помазание может помочь? Ведь это -
не лекарство же в  самом деле,  а  только так...  вера одна...  Я пригласил,
конечно,  что же...  Пусть делают... А все-таки я хочу еще к Дурылину... Как
же так? Неужели средств никаких нет?.. Ну вот, вы все знаете...
     Полетика  смотрел  на  Ливенцева  по-детски,   с  какою-то  надеждой  и
ожиданием, и полная растерянность его совершенно смутила прапорщика.
     - Нет,  что же я  знаю...  -  забормотал он.  -  Вам,  конечно,  надо к
хорошему врачу по легочным болезням.
     - Вот,  иду же!  Ведь я иду же вот! - визгливо как-то, точно бранился с
женой, выкрикнул Полетика и пошел, чуть подбросив к фуражке руку.
     А в вечерней телеграмме,  которую купил Ливенцев, идя домой, смутно, но
довольно  зловеще  говорилось о  каких-то  двух  полках  двадцатого корпуса,
которые пробились в  Августовских лесах  сквозь  обошедшие корпус германские
войска  и   присоединились  к   десятой  армии,   отступающей  на   "заранее
заготовленные позиции".  Этим давалось понять, конечно, что двадцатый корпус
или истреблен,  или взят целиком в плен,  а между тем именно в него,  в этот
корпус,  входил  Бахчисарайский полк  -  тот  самый,  который занимал до  их
дружины казармы Белостокского полка.
     И Ливенцев отчетливо припомнил того штабс-капитана,  который гонял роту
во время обеда по двору казармы,  чтобы добиться от нее "шага". Взят ли он в
плен,  ранен ли,  или убит немцами,  или в ночном сражении убили его свои? И
уцелел ли кто-нибудь теперь из людей его роты, распустить которых на обед он
просил когда-то генерала Михайлова?
     Еще  он  припомнил,  что в  том же  Бахчисарайском полку он  видел двух
знакомых  со  времен  японской  войны  прапорщиков  -  Серафимова,  которого
согласился он заменить когда-то в роте капитана Абрамова,  и Швана,  который
заместил его самого в роте, назначенной на "усмирение" в Мелитополь.
     Огромная страна выкинула куда-то  в  пространство и  их,  к  которым не
подошел он даже,  встретив их мельком на улице, и вот теперь неизвестно, что
случилось с ними в каких-то Августовских лесах или где-нибудь раньше...
     Списки убитых и  раненных в  боях офицеров,  хотя и  урезанные конечно,
весьма неполные, только намеки на действительные потери в командном составе,
еще печатаются иногда в газетах, а миллионы погибших солдат - они безвестны.
И,  может  быть,  только через  год,  через два  узнает какая-нибудь Федосья
Кокунько из  деревни Звенячки,  что муж ее  убит или умер от ран или сыпного
тифа,  но где именно умер - этого она не узнает никогда, да едва ли будет ей
это и нужно.
     Но этот день оказался днем встреч:  еще и адъютанта Татаринова встретил
Ливенцев в нескольких шагах от дома Думитраки.
     По  обыкновению кругло улыбаясь,  тот  передал ему  тщательно сложенную
бумажку:
     - Вот прочитайте на сон грядущий.
     - Что такое? Приглашение на тактические занятия?
     - Нет, нет, успокойтесь! Это - последний след вашего врага... Несколько
дней храню специально для вас.
     И,  улыбаясь,  торопливо пошел он дальше,  а Ливенцев прочитал бумажку,
адресованную на имя командира дружины:

     "Не  застав Вас  в  штабе дружины,  довожу до  сведения Вашего,  что  я
являлся сегодня с  представлением по  случаю  отбытия на  вновь  назначенную
должность.
                                                      Подполковник Генкель".

     Невольно улыбнулся Ливенцев, увидя эту "вновь назначенную должность", и
изорвал бумажку в клочки.


        "V"

     Денщик  Монякова  Александр,   -   молодой  малый,  вскруживший  голову
шестнадцатилетней Фене,  прислуге хозяйки дома,  до  того,  что она вздумала
травиться уксусной эссенцией,  когда узнала, что он женат, и Моняков едва ее
выходил,  -  стоял теперь вечером,  в  этот  день встреч,  в  дверях комнаты
Ливенцева и говорил ему негромко:
     - Просили вас до себя зайти: так что больные лежат.
     - Чем болен таким? Что такое, что все вдруг разболелись?
     - Не могу знать... Как передать им прикажете?
     - Скажи: сейчас, мол, зайдет.
     Александр  вышел,   мелькнув  в  дверях  красной  кумачовой  рубахой  и
блестяще-черным затылком,  а Марья Тимофеевна обеспокоенно сказала,  появясь
внезапно:
     - Как же это вы так, Николай Иваныч, идти рискуете? А вдруг тиф у него,
и вот вы тогда заразитесь?
     - Тиф? Почему тиф?
     - А что же вы думаете, мало сейчас в Севастополе тифу?
     - Вы думаете,  что больше,  чем сахару?.. Гм... Тиф? Какой же именно вы
предполагаете тиф?
     - Да ведь он - Александр говорил - на желудок жалуется.
     - Значит,  брюшной тиф?..  Тогда бы его в госпиталь взяли, что вы! Ведь
он должен же знать, что с тифом ему дома лежать нельзя. Нет, это вы зря меня
пугаете.
     - А  что вы так уверены?  Они оба с  Александром этим хороши!  У самого
жена в  деревне,  а  он тут девчонку несчастную с  ума сводит...  до чего ее
довел,  что уж травилась! Да я его, такого, и пускать сюда не хотела к себе,
только ради вас это!
     - Это вы об Александре. А доктор тут при чем?
     - Небось у  хорошего человека и  денщик бы  хороший был,  а  то  он сам
такой,  что с прачкой связался!  Тоже нашел с кем,  - порядочных для него не
было.
     Марья Тимофеевна решительно негодовала -  и лицо сделала очень строгое,
и ноздри раздула, так что Ливенцев сказал, удивясь:
     - Если даже и с прачкой спутался, ради тифа простите уж ему это.
     - Может,  и  не тиф,  я  так говорю только,  а насчет прачки очень даже
прискорбно это!  Образованный человек,  а  того не знает,  что в Севастополе
каждая женщина по военному с ума сходит, чтобы ему пуговицы мелом чистить, а
он прачку нашел!
     - Гм... Почем же вы знаете, что прачку?.. Впрочем, не все ли вам равно?
     - Ну  как  может быть все  равно?  Что это вы  такое говорите,  Николай
Иваныч!  Порядочная женщина должна без  мужчины сидеть,  а  прачка,  которая
шляется по улицам ночью...
     - Почем же вы это знаете?..  Ну,  хорошо,  хорошо,  я  ему скажу насчет
того, что вы возмущаетесь и очень обижены.
     - Николай Иваныч,  что вы  это!  Как можно такое говорить человеку,  да
когда еще он больной? У него от этого только расстройство будет... Я вот раз
в монастыре Георгиевском была,  там схимник в церковь входил, и то я на него
не  смотрела,  чтобы его на  какую грешную мысль не навесть.  Другие женщины
стоят со мной рядом,  так на него глаза и лупят,  а я отвернулась.  И что на
него смотреть? Некрасивый он очень и уж старый... Это бы ничего, что старый,
он не особенно и старый, только лицо уж очень некрасивое.
     - Позвольте,  как же  это?  Ведь вы  же  на  него не глядели,  на этого
схимника? Откуда же вы знаете, что он некрасивый?
     - Так издали один раз посмотрела,  конечно...  А  иеромонах,  какой там
обедню служил,  он, говорят, и ученый, и все, а говорить проповедь не может.
Начал говорить,  а  дара слова у  него нет.  Послушал народ,  и все выходить
стали... А то у нас тут в церкви, в Севастополе, был один батюшка, прямо как
актер:  начнет говорить проповедь,  он и  руками так и этак,  он и по амвону
бегает,  -  что же это такое!  Или вот судья был в нашем участке,  рыжий,  с
усами рыжими, - ну куда же он! Горячится, голос повышает, ногами топает!.. А
другой на его место поступил -  брюнет,  красивый из себя,  спокойный, - вот
это был судья!
     - Постойте-ка, вы отклонились от темы. И хотя я вижу из ваших слов, что
брюнеты вам гораздо больше нравятся, чем рыжие...
     - Николай Иваныч! Ну я совсем не буду в таком случае...
     И Марья Тимофеевна повернулась уходить, но Ливенцев остановил ее:
     - Постойте же! Ведь мы начали о докторе нашем, который кстати не рыжий,
хотя и не брюнет. Скорее, он блондин, как и вы. Так вот, вам не нравится его
роман с  прачкой...  Допустим,  что такой роман есть в  действительности,  -
всякое в жизни может случиться. Но вот, например, если бы он вас пригласил к
себе в экономки, ведь вы бы к нему не пошли бы, пожалуй, а?
     - Куда же  это  к  нему в  экономки?  -  вся  сразу насторожилась Марья
Тимофеевна.
     - Он из Мариуполя, там он врачом в земстве.
     - Это чтобы к нему туда я поехала,  а свой Севастополь бросила? Что вы,
Николай Иваныч!
     Однако  особенного негодования не  обозначилось на  ее  полном лице,  и
Ливенцев продолжал:
     - А если бы он в Севастополь перевелся ради вас?
     - А  он разве не женатый?  -  уже с видимым любопытством спросила Марья
Тимофеевна.
     - В том-то и дело, что вдовец!
     - А дети есть?
     - Никого. Совершенно одинокий... В том-то и дело!
     - Да  пусть он  не  рассказывает,  что  неженатый!  Мне так один брюнет
красивый,  его Владимир Алексеич звали,  тоже говорил,  что неженатый,  а на
проверку оказалось,  даже на третьей уже был женат,  а две первые жены будто
бы умерли...  А может, он их отравил! Я его пятнадцатого июля со днем ангела
поздравляю,  а он мне:  "Я таких поздравлений не принимаю!" И гордо так!  "А
какие же, говорю, вы принимаете? Вы бы должны нам визитные карточки послать,
чтобы на карточках было напечатано, а мы бы прочитали, какие вы поздравления
принимаете".  - "Я, говорит, от девиц принимаю только поцелуи!" - "Ну уж это
вы меня извините,  говорю, Владимир Алексеич, а только я с такими, какие мне
мало знакомы, не целуюсь!"
     - Гм...  Опять вы отклонились в сторону какого-то брюнета...  Словом, я
вижу,  что дела нашего бедного доктора плохи.  И  прачка -  единственный его
удел. А вы еще его осуждаете!
     - Я потому осуждаю, что... как же так: прачка какая-нибудь - и вдруг...
Хотя  бы  она  красивая какая-нибудь была,  а  то  простая совсем!..  У  нас
флотский один,  мичман богатый,  на певице женился, какая в театре пела, так
он ей дворянство купил,  а свадьбу играли закрыто,  потому что мичман этот с
порядочной девицей перед этим путался и  очень от нее скандалу боялся...  Ну
зато же эта певица - она красивая из себя была:
     Когда бы и  о чем бы ни начинал говорить с Марьей Тимофеевной Ливенцев,
она всегда, как заведенная, съезжала на всевозможные истории подобного рода:
лейтенанты и мичманы, поручики и штабс-капитаны, чиновники разных ведомств и
даже лица духовные -  все они оказывались у  нее одержимыми страстью к самым
неожиданным  любовным  приключениям,   которые  неизменно,   как  в  хороших
английских романах,  заканчивались браками. При этом не похоже было и на то,
чтобы она сочиняла сама все эти истории,  нет,  -  просто, так, должно быть,
была устроена ее память,  что она впитывала и бережно хранила,  как святыню,
каждую слышанную быль и расцвечивала,  насколько могла,  то, что случалось с
нею самой.
     Иногда Ливенцев ее слушал без досады, замечая с улыбкой:
     - Да вы, Марья Тимофеевна, прямо "Декамерон" какой-то!
     Но  в  этот  вечер  не  до  подобных  рассказов  было:  скопилось много
неприятного за  день,  и  беспокоило то,  что вот слабый,  но  бодрый всегда
человек, доктор Моняков свалился. А если тиф в самом деле?..
     - Ну что вы,  какой там тиф!  - говорил ему Моняков, когда он сел у его
постели.  -  Просто расшалилась моя  старая язва двенадцатиперстной кишки...
Болезнь эта считается в медицине загадочной.  Происхождение ее толкуют и так
и  этак,  но от всех этих толкований больным не легче.  Лечить ее в сущности
нечем. Только режим. Соблюдаем режим, а иногда вот лежим...
     Он  пытался шутить даже,  этот  бородатый худой  человек очень усталого
вида, но это ему плохо удавалось. Все-таки он был явно доволен, что Ливенцев
зашел и сидел около.
     - Послушайте,  но  ведь  вы  могли бы  подать на  комиссию,  и  вас  бы
освободили от службы, - сказал Ливенцев.
     - Америку открыл!  А какой же мне смысл?  Тут я могу вот лежать, у меня
есть помощник,  младший врач, - он зайдет вместо меня в околоток, в котором,
кстати сказать,  ни мне,  ни ему нечего делать. А вернись я опять на земскую
службу,  там  разве  имеешь  когда-нибудь отдых?  Там  надо  лечить от  всех
болезней, да еще и операции делать, и акушером быть...
     - Да,  здесь вам, разумеется, легче, - не придумал что бы такое сказать
ему еще Ливенцев.
     Но Моняков,  хотя и  слабый,  и  с  закрывающимися иногда глазами,  и с
какою-то легчайшей на вид рукою,  на которой и  синие вены казались усталыми
донельзя,  рукою,  застывшею на  кончике бессильной бороды,  видимо хотел не
столько слушать его, сколько говорить сам.
     - И все-таки перемена места -  это много значит...  Севастополь - город
хороший.  И трамвай в нем есть.  Все-таки это большое удобство... А главное,
конечно,  -  это что ты от всяких людей надоевших ушел,  хотя бы на время...
Правда,  и  здесь люди  от  тех  людей тоже недалеко ушли сами,  а  все-таки
присматриваешься то к  тому,  то к  другому,  как бабы с  базару идут:  "Где
купила?  Почем аршин платила? Да не линючее ли?.. Ну-ка, дай, пожую кончик -
не сбежит краска?.."
     - Вам,  может,  говорить трудно, Иван Михайлыч, так вы бы... - Ливенцев
заметил, что он закрывает глаза и тяжело дышит.
     - Нет,  ничего...  Это не касается...  "Тярпеть можно!.."  Была у  меня
такая на операции старуха:  я ей гангренозную челюсть вынимал без наркоза, -
ничего не было под рукой,  а вынимать надо.  Вынимаю, а сам ужасаюсь: как же
это она терпит?  Сделал все,  что надо.  Спрашиваю: "Ну как? Больно было?" -
"Ничаво,  говорит,  тярпеть можно..." Вот так и я теперь... Чуть меня начнет
припекать,  я эту старуху вспоминаю -  и проходит. Ведь в конце концов все у
нас  сводится к  чему  же  -  донесут нервы наши  до  нашего командира-мозга
непорядки в нашем организме или не донесут...  Донесут -  начнется известная
катавасия, а не донесут - и так обойдется.
     Моняков даже слегка улыбнулся при этом и потом шире открыл глаза.
     Комната у него была оклеена веселенькими обоями цвета незабудок,  и под
стать им  мебель тоже была обита голубым штофом.  От сильной лампы-"молнии",
спускавшейся с  потолка,  света было много,  и  под серым клетчатым байковым
одеялом  прощупывали  глаза  Ливенцева  костлявое  тело  Монякова,   которое
"тярпело" боль, идущую из середины, из глубины его во все концы. Эту боль он
представлял,  как зубную,  - единственную, с которой был знаком он сам, - но
разница была в  том,  что о  зубной заранее известно,  что она пройдет -  не
сейчас,  так позже,  а эта?  Ливенцев хотел спросить, бывают ли, замечены ли
медициной случаи окончательного выздоровления от такой, как у него, болезни,
или в таком состоянии она считается уже неизлечимой,  но счел жестоким такой
вопрос. И он спросил другое:
     - Может быть, и вообще лучше, когда доносят как можно меньше?
     - В большинстве случаев лучше, - уверенно сказал Моняков.
     - Хотя это и называется укрывательством.
     - А  иногда приходится просто врать,  когда ложь  во  спасение...  Нам,
врачам, сплошь и рядом приходится.
     - Конечно,  не доносят всего и  с  фронта,  и  мы в сущности очень мало
знаем из того, что там делается на самом деле.
     - Ложь во спасение!  А что мы могли бы сделать здесь, если бы знали всю
правду? Головой об стены стукаться? Не нами начато, и не нами ведется...
     - Но мы можем кончить! - вдруг сказал Ливенцев.
     - Как же именно кончить?
     - Забастовать!
     - Это вам не университет! - улыбнулся Моняков и закрыл глаза.
     - Однако  университет  призван  на  войну,   -  ведь  мы-то  с  вами  -
университет,  и таких,  как мы, много в армии, и такие, как мы, вполне могут
кончить войну! - горячо вдруг сказал Ливенцев.
     Но Моняков спросил, не открывая глаз:
     - Это вы мне тоже ложь во спасение?  Нет, мне уж не нужно... потому что
мне все равно.
     Ливенцев  постарался сделать  вид,  что  не  заметил  тона,  каким  это
сказано, и продолжал:
     - Вам  кажется,  что  война  кончится только  тогда,  когда  Вильгельма
положат на  обе лопатки,  а  это будет еще не  скоро,  потому что он  весьма
силен.  Потому что  в  Германии стали  в  тринадцатом году  было  выработано
девятнадцать миллионов тонн,  в то время как в Англии -  шесть, во Франции -
четыре,  а  у  нас -  всего-навсего два с  половиной миллиона...  И как его,
Вильгельма,  засыплешь сталью, когда у него ее больше, чем у всех союзников?
Значит,  победить его хотят не  количеством стали,  а  количеством людей.  А
людей у союзников гораздо больше.  И люди Германии,  прошедшие университеты,
должны будут первые сказать: "Мы воевать не хотим!"
     - Да разве эта война в человеческих масштабах затеяна?  - устало сказал
Моняков.  -  Устроена катастрофа в  размерах всемирного потопа.  Предприятие
грандиозное,  что и  говорить!  И  как так можно ее  остановить,  когда есть
хозяева предприятия?..  Я  когда-то  в  цирке был.  Гимнасты там  свои штуки
показывали, да ведь не внизу, а под самым куполом, на подвижных трапециях...
Были,  конечно,  нервные люди  среди зрителей.  Кричат в  голос:  "Довольно!
Прекратить!" Гимнасты приостановились было, ждут, когда их опустят вниз... и
вдруг зычный очень голос,  хозяйский:  "Ра-бо-тай!.."  То есть вертись,  как
вьюн,  на такой высоте.  А  в случае чего,  ломай кости...  И гимнасты опять
замелькали... Так и война эта. Что могут с нею гуманисты сделать?
     - Это,  конечно,  так,  что  война затеяна в  размерах,  для отдельного
человека непостижимых,  даже  для  главнокомандующих,  расчеты  которых ведь
никогда полностью не оправдываются, а иногда совсем идут прахом. Но они и не
могут представить себе отдельных людей -  это не  их задача даже.  Они имеют
дело с  армиями,  пожалуй с  корпусами:  армия номер такой-то,  корпус номер
такой...  Они даже и до дивизии не снисходят!  Этими мелочами, какими-то там
отрядиками в двадцать тысяч человек,  должны ведать командиры корпусов, а не
верховные главнокомандующие.  Вот  как  дешево  стала  цениться человеческая
жизнь!  Даже  и  к  смерти людей стали гнать десятками и  сотнями тысяч.  Не
задерживайся!  Иди в  ногу!..  В  этом весь смысл этой войны,  на мой личный
взгляд:  гонят в пасть миллионами,  и в ногу...  И все почему-то идут!  Идут
сами! В смертную пасть! Самое изумительное для меня лично во всей этой войне
только вот это:  идут сами!  Во имя чего - никто не понимает, но все идут!..
Меня,  признаться, всегда интересовала смерть сама по себе, но я представлял
ее идущею на человека откуда-то извне.  Самоубийства не в счет,  и даж