шись   от   нее   к    Ливенцеву,    сделал   такое
ошеломленно-уморительное лицо,  что  Ливенцев не  мог  не  расхохотаться,  и
Пернатый спросил его тихо:
     - Что такое смешное насчет моей жены сказал вам этот Мазанка?
     Пришлось успокаивать как-то  Пернатого,  но  дама из Ахалцыха почему-то
упрямо решила вдруг не уступать этой горняшке самого красивого тут мужчину с
такими  великолепными усами  и,  решительно отодвинув  Урфалова,  подсела  к
Мазанке с другой стороны и тоже попросила его умиленно:
     - Спейте!.. Спей, цветик, и студися.
     - Что тако-ое?  -  вдруг отшатнулся от нее с явным возмущением в глазах
Мазанка. - Что это значит такое, что вы сказали?
     - Это значит:  "Спой,  светик,  не  стыдись!"  Это из басни Крылова,  -
объяснил ему Гусликов, глаза у которого вдруг стали сухие и колкие.
     Он тянул за руку свою жену от Мазанки,  а  у той дрожали тонкие губы не
столько, может быть, от обиды, сколько от досады за то, что ей этот красивый
подполковник явно  предпочел горняшку.  Она  встала и  отошла,  прижавшись к
мужу,  но  Ливенцев увидел во всем этом что-то очень непонятное,  что мог бы
объяснить ему только Кароли, и Кароли объяснил быстрым шепотом на ухо:
     - Ведь они крупно поссорились,  Гусликов с Мазанкой,  мы их сюда мирить
привезли.
     - Отчего же не мирите?
     - Да вот черт его знает, кто должен начать мирить... Одним словом, надо
еще пропустить рюмки по две и тогда мирить.
     Он отшатнулся от Ливенцева и крикнул:
     - Господа!  Выпьем за наши войска, а?.. За наши войска, - продолжал он,
приподнявшись,  -  которые там, в о-ко-пах, в грязи, одичавшие, завшивевшие,
позабывшие о том,  что они люди, подставляют себя под пули из пулеметов, под
целые реки пуль,  которые заливают буквально, от которых нет и не может быть
спасенья  вне  окопов...   или  воронки  от  снарядов...   Это  надо  только
представить,   что   такое   современный   бой...   Чемоданы   из   каких-то
шестнадцатидюймовых,   которых  и  представить  невозможно!   Реки  пуль  из
пулеметов!  Бомбы  с  аэропланов!  Ядовитые  какие-то  появились  газы!..  О
винтовках наших и штыках я уж не говорю!..  Ручные гранаты! Огнеметы! И черт
знает что еще!..  И все это - на несчастного человека. Вот такого же самого,
как и каждый из нас,  - щипнул он себя за руку. - Как же все это наши войска
выносят,  не понимаю?  Ведь наш солдат -  серый мужик. Что он видел на своем
поле?  Ворону и  галку,  и весною -  грача...  Еще заводские рабочие,  как в
армиях западных,  те  хоть сколько-нибудь понимают,  что такое грохот и  что
такое адская жара на заводах чугунолитейных.  А наш мужик привык к тишине, и
вот на него,  несчастного,  сваливается целый ад кромешный. И он не бежит от
этого ада,  он еще даже наступает и крепости берет!.. Думаю я: чем же победы
наши могут достигаться?  Для  меня ясно:  ценою огромных потерь!  Потому что
техника вся - она где? Она, конечно, у немцев, а у нас если и есть орудия, и
то на них надпись:  "Мэд ин Жермэн"! Думал я в самом начале войны, что будут
нас за  отсталость гнать и  гнать немцы,  однако же вот не гонят,  и  мы еще
ихние Перемышли берем... Кто же взял Перемышль? Ополченские дружины! Ура!..
     Тост  понравился.  Выпили  за  ополченские дружины.  После  этой  рюмки
развязался язык у мрачного Переведенова. Он вытер слабо растущие усы ладонью
и сказал с подъемом:
     - Господа!  Был у  меня враг.  Этот враг подох...  Отчего же он подох -
вопрос?  От икоты!  Начал икать ежеминутно. Икал, икал, все икал. Недели две
икал...  и  подох!  А  почему он  икать начал -  вопрос?  Потому что  я  его
вспоминал ежеминутно!  Вот  по  этому самому!..  Тут говорилось насчет того,
чтоб Вильгельма -  в клетку...  Ерунда,  конечно!  Эту птицу поймать сначала
надо,  а потом уж... как-нибудь вообще... А я такой придумал проект: хочу на
высочайшее имя подать.  Чтобы всех кобелей,  какие в России есть,  издан был
приказ  называть  Вильгельмами.  Вот!  "Вильгельм!  Вильгельм!  Вильгельм!..
Хлеба! Хлеба! Хлеба!" Вот кобель и прибежит, и хвостом завиляет... А кобелей
в России сколько есть? Миллионы! А сколько раз на день их звать будут?.. Вот
вы и подумайте, сколько раз придется ему, Вильгельму германскому, икать! Это
уж будет явная смерть тогда.  А  раз Вильгельм подохнет,  войне будет скорый
конец.  Так вот,  это самое...  Виночерпий! - обратился он к Урфалову. - Где
моя рюмка?  Выпьем сейчас поэтому за успех...  это самое...  моего проекта в
высших сферах!
     Очень  смешной  оказался  Переведенов,   вошедший  в   экстаз,   и  все
расхохотались,  и  Кароли  нашел,  что  это  лучший момент для  того,  чтобы
попробовать помирить двух подполковников.
     Он сказал возбужденно:
     - Мировую надо пить, господа!.. Вильгельм назначал когда-то премию тому
ученому,  который найдет причину рака и способ лечения,  конечно. Начинал он
войну не  зря:  он силы своих противников знал до точки,  и  не боялся он ни
нашей армии,  ни французской,  а рака он боялся,  и сейчас, конечно, боится,
потому что от рака умерли и  отец его и дед.  Да если бы и подох он от рака,
на его место уже есть кронпринц,  и -  война продолжаться будет...  Но вот в
нашей дружине,  господа,  печальное явление: два уважаемых штаб-офицера наши
поссорились. Конечно, ссора пустяшная, но все-таки...
     - Почему пустяшная?  -  резко перебил вдруг Мазанка, и Ливенцев даже не
узнал его,  сразу взглянув:  до  того горели у  него глаза и  дрожала нижняя
челюсть.
     Гусликов тоже преобразился:  несмотря на несколько рюмок выпитой водки,
у него вдруг как-то заострилось лицо,  подсохло, и забилась какая-то жила на
правой скуле. Он тоже как будто хотел что-то сказать, но Кароли продолжал:
     - Я не берусь, конечно, быть между вами судьей. Избави бог судить своих
же товарищей по службе:  непременно кого-нибудь обидишь.  Я предлагаю только
вот  от  лица всех однодружинников наших -  помириться!..  Там,  на  фронте,
господа,  другие  ополченские дружины  Перемышли  берут,  подвиги  совершают
геройские, а мы тут... накажи меня бог, я даже не понимаю, как это можно так
ссориться, что даже и смотрят друг на друга, как неприятели на фронте!.. Ну,
поругался - это куда ни шло, бывает иногда с нашим братом, запустишь сгоряча
на пользу службе.  Но чтобы так вот,  принципиальность какую-то... не стоит,
господа,  перед лицом великих исторических событий! Поэтому я и предлагаю...
и прошу...
     - Все просим! - сказал Урфалов.
     - Просим,  просим!  - сказал и Ливенцев, хотя и не знал, из-за чего так
крупно могли поссориться подполковники.
     - Конечно!   Какого  черта,   в  сам-деле!   -  пробубнил  Переведенов,
пристально глядя на  ту часть скамейки,  на которой стояли в  полном ведении
Урфалова бутылки и рюмки.
     И  уже наполовину приподнялся было с  места Гусликов с явным намерением
подойти к  Мазанке,  но Мазанка возбужденно дергал себя то за правый,  то за
левый ус и чмыхал носом. И вдруг он заговорил, глядя почему-то в землю:
     - Посмотреть кому-нибудь  со  стороны,  свежему какому-нибудь человеку,
то, конечно, рассудить можно... Оставил человек, призванный в первый же день
мобилизации,  жену,  детей на глухом хуторе,  в имении, от железной дороги в
тридцати  верстах,  и  хозяйство свое  все.  А  жена  ничего  не  понимает в
хозяйстве.  Она людям верит,  а люди ее надувают, конечно. Потому что кругом
мошенники...  сколько я уж потерял на этом! И вот был случай... представился
случай такой -  командировка.  Отлично я  мог  бы  домой заехать и  все  там
наладить! Но Гусликов берет эту командировку сам...
     - Ваше имение в Екатеринославской губернии, - перебил его Гусликов.
     - Дайте ему высказаться, нельзя так! - поморщился Кароли.
     - ...а  командировка была в  Новороссийск,  -  успел все-таки докончить
Гусликов.
     - Я успе-ел бы и в Новороссийск. Не беспокойтесь! - поднял на него злые
глаза Мазанка. - И все бы сделал по службе, что надо, но Гус-ли-кову...
     - Павел  Константинович!   -   остановил  его  Кароли.  -  Перед  лицом
исторического события  -  взятия  Перемышля -  все  пустяки  по  сравнению с
вечностью, накажи меня бог!
     И Пернатый торжественно подошел к Мазанке:
     - Будем мириться,  отец мой дорогой,  и-и... запьем! А горе свое завьем
веревочкой!
     Потому  ли,  что  Пернатый одно  время  тоже  мечтал  стать  заведующим
хозяйством,  или почему еще, только Ливенцев увидел, что Мазанка поглядел на
него  насмешливо и  прикачнул головой.  Ливенцев  перевел  этот  насмешливый
взгляд так: "А что, не удалось и тебе, что не удалось мне! Так-то, брат!" Но
Пернатый сказал еще:
     - Наконец, кто же мешает вам просить отпуск на две недели?
     - Просить я  могу и  чин генерала от  инфантерии!  -  отозвался на  это
Мазанка.  -  Если  захочу только,  чтоб меня в  сумасшедший дом  посадили на
испытание...
     - А в самом деле, если бы отпуск? - спросил Гусликова Ливенцев.
     - Вполне могли бы дать теперь, - только именно теперь, после Перемышля,
- ответил Гусликов.
     - Тогда за  чем же дело стало?  Значит,  все можно отлично поправить...
Миритесь-ка, Павел Константинович!
     - Вы тоже так думаете? - спросил Ливенцева Мазанка.
     - Разумеется, думаю так, как говорю.
     - Ну,  хорошо.  А  рапорт мой об  отпуске кто же поддержит?  -  спросил
Мазанка Кароли,  но так,  чтобы ответил на это Гусликов,  и  тот это понял и
сказал:
     - Я же и поддержу... на правах заместителя командира дружины.
     - Кончено!  Берем свои так называемые бокалы!  - провозгласил Кароли, и
началось общее оживление.
     Главное,  оживились девицы Гусликовы,  которые сидели примолкши, но еще
больше их -  дама из Ахалцыха.  Она поняла теперь, почему был так груб с нею
этот красивый подполковник,  и она ему сразу простила,  - это видел Ливенцев
по  ее  зардевшим продолговатым глазам под  сросшимися черными бровями.  Она
очень бойко схватила узкой и  маленькой рукой свой стаканчик вина,  и  когда
чокались,  запивая мировую,  ее муж с Мазанкой, она стукнулась стаканчиком о
рюмку  Мазанки тоже,  притом так  темпераментно,  что  несколько капель вина
брызнуло на ее жакет.
     - Нич-чево!  -  сказала она,  лихо  вбросила все  вино  сразу  в  яркий
мелкозубый рот  и  только  после  этого  вытерла жакет  надушенным маленьким
платочком.
     Подействовала ли, наконец, водка, или дамское красное вино, было ли это
следствием удачно проведенного примирения между двумя штаб-офицерами, но все
стали развязнее, крикливее, веселее.
     Весенние тени резки.  Но  переплет темно-синих теней от веток огромного
японского клена,  под  которым  стояли  гостеприимные скамейки,  был  мягок,
ласков и как-то необходим, как и теплый солнечный день, и тишина, и весенний
воздух,  и  запах начинающих лопаться почек на  деревьях,  и  запах отовсюду
вылезшей,  уже некороткой травы и одуванчиков в ней,  -  необходим для того,
чтобы еще  сильнее зарделись глаза у  этой  узколицей дамы  из  Ахалцыха,  с
тонкими ноздрями слегка горбатого носа.
     И  когда  зеленой  змеей  проскользнуло между  деревьями и  памятниками
что-то живое,  вдали,  она цепко ухватила за руку Мазанку и спросила быстро,
кивая в ту сторону головой:
     - Это... там... что?
     - Как будто бы хвост павлина, - ответил Мазанка.
     - Пошел!  Смотрел!  -  решительно потянула она его,  и он поглядел ей в
горячие глаза и сказал:
     - Что же, пойдемте, посмотрим.
     Между толстых стволов деревьев и  памятников,  величавых и важных,  они
скрылись незаметно для Гусликова,  увлеченного в это время беседой с Кароли,
и  даже  для  девиц  Фомки  и  Яшки,   осаждавших  в  это  время  Ливенцева.
Востроглазая Анастасия Георгиевна могла бы заметить это,  но как раз занимал
ее очень Переведенов, которому она говорила:
     - Ну,  вы, знаете, такой урод, такой уродище, что я даже и не знаю, как
это вы живете на свете!.. Да-а-авно бы я на вашем месте повесилась!
     А Переведенов, рассолодевший блаженно, бормотал ей:
     - Гм!.. Че-пу-ха! Вешаться чтоб... Черт те что! Лучше я вам песню спою:

                Ут-тя-я-ток, гус-ся-ток.
                Да деся-ток порося-ток...
                Ой, горюшко-горе,
                Да десяток... поросяток...

     Теперь это  выходило у  него протяжно,  по-бабьи,  и  очень жалобно,  и
необыкновенно горестный имел он  при этом вид,  так что Анастасия Георгиевна
вскрикивала:  "Ой,  я  не могу!",  хлопала себя по коленям и  хохотала,  как
только могла звонко.
     И прошло минут десять,  а может быть,  и четверть часа,  пока вспомнил,
наконец, Гусликов о своей жене, но в это время Мазанка уже возвращался с ней
из  таинственной весенней  дали  Французского кладбища и,  прищуривая глаза,
говорил с подходу Ливенцеву:
     - Не  хотите ли вы посмотреть хвост павлина?  За-ме-ча-тельный,  очень!
Советую! - и кивал бровью на Анастасию Георгиевну.
     А  у  дамы  из  Ахалцыха был  нисколько не  сконфуженный,  -  напротив,
победный  вид,  какой  мог  быть  только  у  генерала  Селиванова,  взявшего
Перемышль.
     Водки было не  так много выпито,  чтоб от  нее опьянели привычные люди;
они  были только веселее и  откровеннее,  чем обычно,  но  какая ничтожная и
совсем  невеселая  получалась эта  радость  под  весенними  ультрамариновыми
легкими тенями от могучих деревьев на старом историческом кладбище!
     Ливенцев воспринимал все,  что видел и слышал кругом,  как обиду.  Даже
боль  какую-то  остро-щемящую чувствовал он,  бегло  скользя по  всем  лицам
кругом обеспокоенно-внимательными глазами.  Выходило неопровержимо так,  что
вот на нескольких тысячеверстных фронтах погибают миллионы людей и  какие-то
нечеловеческие подвиги  совершают миллионы других  людей  только  для  того,
чтобы этот вот седоусый,  темнокожий,  турецкого облика капитан Урфалов имел
повод  достать где-то  две  бутылки водки  и  две  бутылки вина,  а  потом в
компании нескольких своих сослуживцев с  их Фомками и Яшками и зауряд-женами
распить  эти  бутылки  на  зеленой  травке,  на  свежем  воздухе,  вдали  от
городского шума, на кладбище, где мелькают между деревьями хвосты павлинов и
имеются вполне укромные места  для  усатых подполковников,  желающих приятно
провести хотя и  короткое время с  дамами из  Ахалцыха...  Правда,  дамы эти
совсем  не  умеют  говорить,  но  это  даже  и  лучше,  -  во  всяком случае
экзотичнее...
     Гусликов только взглянул на свою жену и Мазанку через плечо и продолжал
рассказывать Кароли, Урфалову и Пернатому, как он, когда ездил на велосипеде
фирмы  Герике  как  вояжер,  между  Батумом  и  Ардаганом встретил стражника
Кадыр-агу, бывшего абрека.
     - Замечательный,  понимаете,  стрелок:  из пистолета стрелял на пятьсот
шагов без промаха,  а на всем скаку -  на двести шагов.  Застал,  понимаете,
жену свою в объятиях соседа,  убил и его и ее,  а потом, конечно, - ведь там
кровная месть,  - стал кровником, за ним начали охотиться родственники этого
самого черта...  ну,  одним словом,  соседа убитого...  он еще четырех убил.
Потом вообще из своей местности ушел, стал абреком. И неуловим был, как черт
какой... Или вот еще там был Зелим-хан... Тот Зелим-хан, а этот - Кадыр-ага.
Конечно,  уж русские власти стали за ним охотиться.  Он из русских никого не
убивал,  а когда пришлось ему круто,  со всех сторон обложили, - сам сдался,
только с  таким условием:  принять на службу в  стражники.  Ну,  там русские
власти, конечно, не дураки: лучше ты будь за нас, чем против нас. Приняли. А
тут абреки затеяли на казначейство напасть.  Он,  конечно, это узнал, засаду
устроил,  и  всех четырех -  как ку-ро-паток!  Так что с этого времени его и
абреки боятся,  и от русских ему почет. А уж женщин ненавидит этот Кадыр-ага
- близко не подходи! Так и живет один.
     - Настоящий человек на настоящем месте, - усмехнулся Ливенцев.
     - Настоящий!  - подхватил Гусликов. - И всей округи гроза. Только лаваш
с чесноком ест, а сила какая. Как у тигра!
     - Зато мы  тут  все ка-ки-е  бесподобные зауряд-люди!  -  разглядывал и
Гусликова и других, медленно и с испугом в голосе проговорил Ливенцев.
     - Значит, и вы тоже? - кивнул ему, полусонно улыбаясь, Кароли.
     - Ну,  а  как  же!  Разумеется!  -  ответно улыбнулся ему  Ливенцев.  -
Разумеется, я тоже - зауряд-люд!


        "ГЛАВА ПЯТАЯ"

        "КОНЕЦ ДРУЖИНЫ"


        "I"

     Огромные дни  таились еще  впереди.  Перемышль и  его падение волновало
недолго.  Пленение неслыханной в  прежние войны  живой  силы  врага  до  ста
тридцати тысяч человек, считая с ранеными и больными, лежавшими в госпиталях
Перемышля,  ничего не изменило в  общем ходе войны.  Так же,  как и  прежде,
упорно  обороняли австрийцы перевалы на  Карпатах,  к  которым были  стянуты
двадцать четыре корпуса их  войск и  шесть корпусов германских.  И  стратеги
мировой прессы  гадали,  в  каком  именно  направлении с  наступлением весны
главное   командование  германской  армии   думает   нанести  русской  армии
сокрушительный удар.
     В  том,  что  этот  сокрушительный удар  готовится,  никто из  газетных
стратегов не  сомневался,  так  как  в  мировую прессу  поступали сведения о
спешной переброске по железным дорогам германских войск, орудий и снарядов и
в Венгрию,  где уже возводились укрепления вокруг Будапешта, и в направлении
на  Варшаву,  на  Северо-западный  русский  фронт,  в  главном  командовании
которого  к  началу  апреля  произошла  перемена:  на  место  заболевшего  и
назначенного в  Государственный совет генерала Рузского был назначен генерал
Алексеев.
     Можно было гадать, кто из этих генералов лучше знает дело войны и стоит
ли  Алексеев Рузского,  или  оба  они  вместе не  стоят  одного Гинденбурга,
принявшего теперь на себя главное командование на русском фронте,  но стоило
только поглядеть на  карту железных дорог наших и  австро-германских,  чтобы
вспомнить времена осады  Севастополя,  когда  снаряды к  несчастной крепости
подвозились на волах: на каждой паре волов по снаряду!
     Теперь  крепость  Севастополь усиленно  разоружалась:  часто  бывая  на
железной дороге,  прапорщик Ливенцев видел, как орудия на площадках товарных
поездов шли на север,  в Брест-Литовск и Ковну,  -  так ему говорили,  - но,
может быть, и туда, в краковском направлении.
     Черноморский флот начал долбить укрепления Босфора и даже Чаталджи,  не
на  шутку уже  пугая Стамбул.  А  когда 21  марта турецкие крейсера вышли из
Босфора попугать Одессу,  то, напоровшись на мину, остался в одесском заливе
крейсер "Меджидие".
     Правда,  в Дарданеллах погибло тоже несколько крупных судов французских
и  английских,  и  это заставляло румын и греков оставаться пока в спокойном
состоянии и выжидать,  но очень заволновались правящие круги Италии, которым
казался  несомненным  близкий  конец  лоскутной  монархии,  которые  боялись
опоздать к дележу.  Правда,  Италия была в союзе с Германией и Австрией,  но
получить вожделенные восточные берега Адриатики она  могла,  только выйдя из
союза  и  объявив  Австрии войну.  И  русские газеты,  учитывая силы  нового
возможного союзника,  писали,  что Италия в состоянии выставить два миллиона
солдат.
     В  то же время в Севастополе глухо говорили о какой-то измене в десятой
армии  и  о  германском  золоте,   купившем  разгром  двадцатого  корпуса  в
Августовских лесах,  остававшегося без единого снаряда и без единого патрона
перед ураганным огнем обошедших его  немцев.  Выяснялось,  что  немцы просто
расстреливали безоружных,  так как,  по их же сводкам, на пространстве всего
лишь двух квадратных километров они насчитали семь тысяч трупов.
     Теперь,  когда выяснились подробности разгрома,  Ливенцев особенно ясно
вспоминал одного молоденького белокурого прапорщика Бахчисарайского полка, с
которым  он  говорил  накануне  отправки  полка  на  фронт.  Прапорщик этот,
невысокий, но плечистый, видимо хороший гимнаст, говорил озабоченно:
     - Ружейные пр