а  стороне Австрии только в  том  случае,  если на  нее
нападут, а не она сама объявит войну.
     Как бы ни ценились низко вооруженные силы Румынии,  все-таки ее гораздо
выгоднее было бы иметь в стане союзников,  а не врагов. Над этим приходилось
тоже думать имперскому канцлеру Бетману, как и над тем, что Бельгия, сколько
бы ни собрала она сил для противодействия немецким армиям,  заходящим правым
крылом,  все-таки выставит их,  а нарушение нейтралитета Бельгии с первых же
дней войны вызовет разрыв отношений с  Англией,  которая в  Бельгии привыкла
видеть свой форпост.
     Бетман  был  человек  штатский.  Он  проходил службу,  поднимаясь очень
быстро со  ступени на  ступень,  исключительно по гражданской части.  Личное
знакомство Вильгельма с  его  отцом,  прусским помещиком,  притом знакомство
давнее,  когда  Вильгельм был  еще  только лейтенант гвардии,  не  могло  не
содействовать карьере Бетмана, который был и обер-президентом Бранденбурга и
имперским статс-секретарем по внутренним делам.
     Теперь  в  его  письменном столе  лежала  злополучная бумажка -  проект
ультиматума,  составленный в  Вене,  и  надо  было решить -  воздержаться от
решительного шага в Белграде и попытаться сохранить на несколько лет еще мир
или обрушить залпы тяжелой артиллерии на европейскую культуру.
     Задача была не легкая, но, смолоду склонный быть "гувернанткой", Бетман
вполне добросовестно трудился над ее решением.
     Шли  дни.  Бетман  вынимал  из  своего  стола  готовый уже  ультиматум,
перечитывал его в сотый, в двухсотый раз и снова прятал.


        "ГЛАВА ШЕСТАЯ"

        "ЗАТМЕНИЕ"


        "I"

     Ожидалось затмение солнца в августе 8 числа.
     Вычислено было,  что  полное затмение можно  будет наблюдать в  России,
причем лучше на  юге  России,  -  именно в  городе Феодосии,  в  Крыму,  где
солнечных дней летом, в августе, больше, чем где-либо еще.
     Имя  этого города запестрело во  всех  газетах мира.  В  несколько дней
приобрел этот небольшой город огромную популярность. Сотни миллионов людей в
разных концах земли узнали,  что  на  его  долю  выпало завидное счастье:  в
такой-то день и  в  такой-то час в нем среди белого дня вдруг станет зловеще
темно,  почти как  ночью,  испуганно закудахтают куры,  обеспокоенно замычат
флегматичные коровы,  завоют собаки,  а люди сквозь закопченные стекла будут
наблюдать протуберанцы.
     Конечно,  кроме  обывателей с  закопченными стеклами,  полное  затмение
солнца  должны были  наблюдать астрономы,  для  чего  в  Феодосии начали уже
готовиться к  установке необходимых аппаратов,  а городская дума уже вынесла
постановление об  ассигновании трехсот рублей  для  приема гостей из  разных
стран, наплыв которых обещал быть немалым: ожидалось до полутораста ученых и
до тысячи туристов.
     Писали,  что  "от  русской императорской Академии Наук приедет камергер
двора его величества г.Донич",  из Франции - граф де Бомплюринель, из Италии
- Рико, от Кембриджской обсерватории - профессор Ньюдоль. Аргентина посылала
большую экспедицию Лигской обсерватории.  Кроме того, ожидались астрономы из
Германии,  Испании,  Португалии и  целый ряд частных экспедиций:  везде были
астрономы-любители, большей частью состоятельные люди.
     Главная  Николаевская обсерватория командировала в  Феодосию  несколько
профессоров;  Харьков -  экспедицию от университета с  ректором Нетушилом во
главе... Каждый день получались в Феодосии новые и новые письма с русскими и
иностранными марками,  и в каждом письме была,  разумеется,  просьба отвести
номер в гостинице и место за табльдотом.
     Гостиницы  в  Феодосии  не  были  так  обширны,  чтобы  вместить  всех,
задумавших непременно увидеть полное затмение,  тем более что летом не  было
недостатка в  приезжих,  как это повелось ежегодно.  Хотя Феодосия стояла на
Киммерийском,  а не на Южном берегу Крыма, все-таки и там в августе поспевал
столовый виноград и  было прекрасное купанье.  Много больших и  богатых дач,
выстроенных  с  целью  улавливать  этих  ежегодных  приезжих,   были  вполне
подготовлены к  тому,  чтобы разместить тысячу-полторы "затменных",  и отцам
города не нужно было много беспокоиться об этом.
     Но  Россия  оказалась в  центре  внимания не  одних  только астрономов.
Откуда-то  из  Сибири,  из  Тюменского  уезда,  Тобольской  губернии,  вдруг
полетели телеграммы о  том,  что некая Гусева серьезно ранила ножом в  живот
известного уже  всему миру  "старца" Григория Распутина.  Отношений "святого
старца" к  царю Николаю и  ко всей вообще царской семье никто за границей не
понимал, как, впрочем, не понимал их никто и в самой России. Но все привыкли
к  тому,  что это -  очень высокопоставленное лицо в  России,  что перед ним
заискивают  министры,   что  от  него  зависит  решение  тех  или  иных  дел
общегосударственного значения,  что он, значит, способен влиять и на мировую
политику.
     И  вот  вдруг  он,   Распутин,  оказался  в  очень  сложный  и  трудный
политический  момент  почему-то  не  в  Петербурге,   около  царя  и  царицы
Александры,  которая благоговейно выслушивает все его мнения,  а  в  Сибири,
куда в России ссылают преступников.
     Пусть даже он воспользовался летней теплой погодой, чтобы посетить свою
родину,  село Покровское,  но  откуда явилась там какая-то Феония Гусева,  с
провалившимся носом  и  с  ножом под  шалью?  И  куда  же  смотрела полиция,
которая,  конечно,  должна была охранять царского друга?  И  нет ли  в  этом
покушении на убийство руки врагов России, действовавших через Феонию Гусеву,
как через наемного агента?
     Тем более загадочно было это, что совпало с бегством из пределов России
другого  "святого",  неистового  царицынского  иеромонаха  Илиодора,  причем
проникло в  печать,  что  он  вывез в  своем багаже рукопись,  разоблачающую
Распутина,  и  намерен продать ее  тому  заграничному издательству,  которое
больше за нее даст. Будто бы кто-то видел его в Ростове-на-Дону, где он, как
полагали,  сел  на  иностранный пароход и  теперь находится уже вне пределов
досягаемости русских властей.
     В  это же  самое время -  в  начале июля по  старому стилю -  в  Париже
начался  громкий  процесс  по  обвинению  жены  бывшего  премьер-министра  и
министра  финансов  Франции  Кайо,  Генриетты Кайо,  в  убийстве  Кальметта,
редактора газеты "Фигаро".
     Если  это  был  и   не  политический  процесс,   то  во  всяком  случае
великосветский; кроме того, и Кайо и убитый Кальметт были миллионеры.
     Поводом  к  убийству послужило то,  что  Кальметт хотел  опубликовать в
своей газете интимные письма Генриетты к  Кайо,  написанные еще в  то время,
когда Кайо не  был  ее  мужем.  Эти  письма украдены были у  Кайо его первой
женой,  с  которой он  развелся,  чтобы жениться на Генриетте.  Помещением в
газете этих писем Кальметт хотел подорвать репутацию Кайо,  который,  если и
не  был  уже  в  то  время министром,  мог  быть  приглашен в  новый кабинет
министров.
     Весь  Париж,  вся  Франция,  весь  мир  жадно  начали  следить за  этим
процессом,  не  пропуская ни  одного слова.  Всех,  как  самое кровное дело,
занимал вопрос:  может ли женщина, защищая свое честное имя, убить того, кто
хотел ворваться в  ее интимную личную жизнь и опозорить через читаемую всеми
газету и ее и мужа? Героиня она или преступница? Будет ли оправдана она, или
осуждена?
     Она была уже довольно долго в предварительном заключении, пока тянулось
следствие,  и из тюрьмы была привезена во Дворец Правосудия. Парижанам много
говорило и то, что в тюрьме Консьержери ей была отведена камера рядом с той,
которую занимала перед казнью королева Мария Антуанетта.  Не  та  же  самая,
правда,  только рядом с  нею,  но  и  это уже создавало какой-то ореол около
Генриетты Кайо.
     Как раз в  то  время,  когда начался этот процесс в  Париже,  президент
Пуанкаре приближался к Петербургу:  громадный дредноут "La France", на борту
которого был  президент,  сопровождаемый другим  однотипным дредноутом "Jean
Bart", бороздил уже последние линии вод Финского залива.
     Но к моменту ожидаемого приезда президента союзного государства, как бы
к  этому  приезду  ни  относились царь  и  правительство,  в  столице России
произошла забастовка рабочих,  размеры которой превзошли все  раньше  бывшие
забастовки.
     Трудно бывает объяснить иное стечение обстоятельств,  и,  тем не менее,
оно почему-то кажется закономерным.  Столица третьего члена Антанты - Лондон
- была обеспокоена в той своей части,  которая называется Сити, тем же самым
вопросом,  какой  беспокоил и  петербургские власти.  На  собрании  магнатов
капитала,   лондонских  банкиров  квартала  Сити,   окончившемся,   конечно,
банкетом,  представитель правительства Ллойд-Джордж должен был сказать речь,
посвященную новой силе,  назревшей в жизни Англии,  -  рабочим, сплоченным в
союзы.
     Это  был отчет ставленника подлинных хозяев могущественной страны перед
теми,  кто требовал этого отчета. Одно дело давать объяснения в парламенте и
совсем другое,  когда министр приглашен на собрание капиталистов,  у которых
свои интересы и свой язык.
     Магнаты капитала были обеспокоены,  -  их  надобно было успокоить.  Они
требовали объяснения таким странным явлениям, как кризисы в промышленности и
тучи, которые, по словам газет, сгущаются на Ближнем Востоке.
     Речь Ллойд-Джорджа была длинна и  обстоятельна:  он говорил с  деловыми
людьми.  Он не смог объяснить,  впрочем,  откуда берутся кризисы, он сказал,
что они необъяснимы,  зато нарисовал, в цифрах конечно, утешительную картину
роста  оборотов внешней  торговли Англии  за  последние двадцать лет  с  680
миллионов до  1400  миллионов фунтов  стерлингов,  причем  особенно  большой
прирост выпал на последние годы.
     Выходило,  что  кризисы  остаются кризисами,  а  доходы  доходами,  что
кризисы так же неизбежны, как и рост предприятий. Однако Ллойд-Джордж должен
был  признать,   что  существует  большая  опасность  благополучию  квартала
банкиров. Она надвигалась с двух сторон: как извне, так и изнутри страны.
     - В  прошлом году,  -  говорил он,  -  война на Ближнем Востоке создала
затруднения и  угрозу европейскому миру;  в  настоящий момент там неспокойно
снова.  Но  мы  надеемся,  однако,  что  здравый  смысл  поможет  преодолеть
затруднения. Очень, очень прискорбно, что народы тратят такую огромную часть
своего достояния на  войны!  В  течение последних десяти лет на  войны и  на
приготовления к  ним  истрачено свыше четырех с  половиной миллиардов фунтов
стерлингов!  Финансисты могут положить конец этому росту вооружений, который
грозит катастрофой!
     Финансисты Сити  переглянулись.  Эти  слова не  могли быть продиктованы
наивностью,  -  ведь говорил министр,  притом едва ли не самый выдающийся из
министров, однако почему же они сказаны? А Ллойд-Джордж продолжал:
     - Нам  угрожает волна гигантских забастовок,  перед которыми все бывшие
до  сего  времени покажутся сущими  пустяками.  Рабочие создали колоссальную
организацию.  Железнодорожные  и  транспортные  рабочие,  а  также  углекопы
объединились в одну Федерацию,  численностью в два с третью миллиона членов.
Они уже предъявляют теперь свои требования,  а  в ближайшем будущем намерены
пустить в ход всю силу своей организации.
     Это  было  существенно.  Это  в  головах финансистов присчитывалось как
веское слагаемое к тому, что они только в этот день могли узнать из немецких
газет.
     Тон статей влиятельнейших газет,  как "Berliner Tageblatt",  "Vossische
Zeitung", "Kolnische Zeitung", был весьма вызывающ.
     "Между  желанием  России  заручиться  английской морской  поддержкой на
случай войны и  согласием на  это  Англии -  дистанция огромного размера,  -
писала одна  из  этих газет.  -  Это  право Англии -  решать вопросы внешней
политики по  своему усмотрению.  Мы,  однако,  должны сказать,  что  морская
конвенция между Англией и Россией воскресила прежнее недоверие между Англией
и Германией".
     Несравненно резче был тон, взятый в отношении России.
     "Мы достаточно сильны,  -  кричали две другие газеты, - чтобы отнестись
равнодушно к  русскому хвастовству своими  колоссальными вооружениями.  Если
Франция верит в страшную силу России,  то пусть она верит,  - нам незачем ее
разубеждать.  1870  год  дает нам  право верить в  непобедимость Германии...
Франция напоминает детей в лесу, которые, желая скрыть свой страх, распевают
песни о силе своих старших братьев".


        "II"

     То,  от  чего  предостерегал  английских  финансистов  Ллойд-Джордж,  -
движение рабочих масс,  "волна гигантских забастовок",  -  происходило уже в
Петербурге.  Начавшись как  поддержка бастовавших рабочих  в  Баку,  условия
жизни  которых  были  ужасны,  они  потом  не  затухали.  Испытанные  приемы
"усмирения"  -   стрельба  и   аресты,   приводившие  к  жестоким  избиениям
арестованных,  не  прекращали,  а,  напротив,  расширяли движение,  поднятое
рабочими в защиту своих прав.
     О  тяжелом  положении рабочих Петербурга,  особенно на  таких  казенных
военных заводах,  как Путиловский,  Обуховский, "Новый Лесснер", разумеется,
не   раз   подымался  вопрос  в   Государственной  думе  депутатами  фракции
большевиков,  но,  по  выражению одного их них,  "как бессмысленно прививать
оспу телеграфным столбам, так же бессмысленно говорить о положении рабочих в
черносотенной помещичьей  думе";  между  тем  по  одной  из  статей  закона,
изданного  в   1905  году,   за  стачки  рабочие  не  могли  привлекаться  к
ответственности.
     Действительность показала обратное,  и вот заводы, имевшие по несколько
тысяч рабочих,  опустели, улицы же Петербурга стали весьма многолюдны. Дошло
до  того,  что полиция,  как ни стреляла,  вынуждена была бежать,  осыпаемая
градом камней, бастующие останавливали уличное движение, снимали кондукторов
вагонов трамвая,  не  пропускали автомобилей.  Магазины и  лавки закрывались
сами,  и  приказчики присоединялись к  бастующим,  а казенные винные лавки и
трактиры закрывались рабочими. Почти все фабрики и заводы стали.
     В день приезда Пуанкаре, 7 июля, число бастовавших рабочих в Петербурге
дошло до  130  тысяч.  Полиция уже  не  в  состоянии была  рассеять их;  она
получила от начальства задачу более скромную: не пропускать рабочие массы на
Невский проспект - парадную улицу Петербурга.
     Как  раз  на  воскресенье пришлось  6  июля,  и  кстати  было  украсить
по-праздничному и Петербург и Кронштадт; всюду на домах заколыхались русские
и  французские флаги,  щиты,  гирлянды,  особенно же  щедро  расцвечена была
набережная Невы,  тоже деятельно охранявшаяся от  рабочих масс и  полицией и
нарядами из частей гарнизона.
     Так  вышло  в  понедельник  7  июля,   что  одна  половина  Петербурга,
значительно  меньшая,   но  сановная  и  чиновная,   а  также  депутации  от
французской колонии и  корреспонденты газет стремились с  утра к набережной,
откуда  на  небольших  пароходах  отправлялись  в  Кронштадт.  На  одном  из
пароходов   были   исключительно  только   корреспонденты  газет:   русских,
французских, английских, германских, австрийских, итальянских.
     Как  раз  в  этот день в  Белграде все еще переживали похороны русского
посланника Гартвига,  умершего на  своем  посту,  защищая интересы Сербии от
натиска Австрии.
     Человек тучный и  темпераментный,  он  беседовал по  поводу сараевского
убийства с австрийским посланником,  но тема беседы была такова,  что трудно
было  соблюсти  присущее дипломатам спокойствие.  Гартвиг  умер  от  разрыва
сердца, и эта смерть отозвалась во всех сербских сердцах так, что Белград не
видел еще более пышных похорон.
     Когда в  Петербурге готовились встречать Пуанкаре,  в Белграде хоронили
русского посланника так, будто хоронили половину сербских надежд.
     Дежурный  петербургский дождик  стремился  занавесить даль,  но,  точно
убедясь,  что  все  равно,  хоть и  попортит парадные костюмы,  не  испортит
парадности встречи,  перестал,  и  пароходы подошли к  Кронштадту при вполне
сносной погоде.
     На малом кронштадтском рейде,  украшенные флагами,  праздничные, стояли
крейсеры:  "Богатырь", "Громобой", "Паллада", "Баян", "Адмирал Макаров", а с
запада по  заливу -  уже  видно было -  шли самым медленным ходом,  чтобы не
прийти раньше времени,  громадные, в двадцать семь тысяч тонн, дредноуты "La
France" и "Jean Bart" в сопровождении эсминцев.
     Встреча была расписана по часам.  Дредноуты должны подойти ровно в  два
часа по петербургскому времени, но двух еще нет, поэтому они еще движутся...
Но  обменяться салютом с  крепостью они уже могут,  и  вот взлетают там,  на
головном дредноуте, круглые белые дымки и раздается мощный залп. С одного из
фортов  крепости,  ближайшего к  дружественным судам,  отвечают  подобным же
залпом: первое "здравствуйте" сказано с обеих сторон.
     На  батареях форта выстроились солдаты.  На  одной из мачт форта высоко
поднят флаг с блестящими золотыми буквами "RF" ("Republique Francaise"),  на
другой мачте - андреевский флаг.
     Совсем уже близко подошли суда-гости,  и  новый салют перекатами потряс
воздух: это салютовала русская эскадра.
     Сотни биноклей направлены были на  палубу дредноута "La France",  чтобы
разглядеть президента и Вивиани,  который его сопровождал. Дредноут двигался
еле  заметно (все еще  не  было двух часов).  Салюту русской эскадры ответил
другой великан - "Jean Bart".
     Но  надо же было начать выражения восторга,  рвущегося неудержимо и  из
людских сердец, не только из жерл огромных орудий. Закричали "ура" и русские
и  французские матросы.  Грянули оркестры с французских судов:  "Боже,  царя
храни!"  Им в ответ белые шеренги моряков на палубах русских кораблей во всю
силу,  какую только могли взять эти отборные бравые люди,  кричали:  "Вив ля
Франс!"
     В  бинокли отлично было  видно и  Пуанкаре и  Вивиани.  Оба  невысокого
роста,  оба во фраках и цилиндрах,  они отличались друг от друга тем,  что у
первого  была  небольшая  бородка,  подстриженная  а  ля  Буланже,  и  орден
Почетного легиона слева,  а  у второго бритый подбородок и полное отсутствие
орденов.
     Вивиани казался даже и при таком горячем приеме несколько погруженным в
государственные мысли:  он по-наполеоновски сложил руки на груди и глядел на
все  кругом  невнимательными  глазами.   Зато  курносый  Пуанкаре  оживленно
раскланивался,  приподняв цилиндр, с публикой пароходов, теснившихся к борту
дредноута.
     Однако стрелки часов подходили к  двум,  и  новый салют громадных пушек
"Жана  Барта"  отметил подход  императорской яхты  "Александрия",  шедшей из
Петергофа.
     Катер,   спущенный  с  яхты,  небольшой,  но  все  же  вместительный  и
прекрасной отделки, пошел за высоким гостем. В катере сидели морской министр
адмирал  Григорович и  лица,  назначенные "состоять при  особе"  президента:
генерал-лейтенант Пантелеев и флигель-адъютант Скалон.
     Конечно,  их визит Пуанкаре не был долгим, - президента ждал император,
- и  не больше как через десять минут президент,  Вивиани и другие французы,
составлявшие свиту  президента,  спускались уже  по  трапу,  чтобы  сесть на
катер,  а  Николай,  одетый в  морскую форму и тоже окруженный своею свитой,
ожидал его на борту "Александрии".  В  его свите были:  старый министр двора
граф  Фредерике,  министр иностранных дел  Сазонов,  русский посол в  Париже
Извольский и французский посол в Петербурге Палеолог.


        "III"

     Что могли сказать на банкете вечером в тот же день,  в Петергофе, главы
двух союзных держав,  когда поднимали бокалы?  Думая о войне,  они говорили,
конечно, о мире.
     - Господин президент!  -  так начал свой тост Николай.  - Позвольте мне
вам  сказать,   как  я  рад  обратиться  к  вам  здесь  со  словами:  "Добро
пожаловать!.."   Издавна  объединенные  взаимной  симпатией  их   народов  и
общностью интер