вы должны идти на Берлин, чтобы спасти Париж!"
     Уже и  то,  что из  шести русских армий только две (всего только третья
часть!)  были  направлены против  Германии,  возмущало и  пугало  французов.
Подсказы, советы, просьбы, требования наконец, чтобы Австрию пока оставили в
покое,  а  большую часть сил -  все силы бросить против Германии,  летели из
Франции непрерывной стаей.
     "Что Австрия!  Пустяки Австрия! Стоит ли обращать внимание на Австрию!"
- таков был смысл каждой телеграммы,  и это в то время, когда Австро-Венгрия
сосредоточила против  России  четыре  огромных армии  и  несколько отдельных
групп и корпусов, между которыми были и германские.
     Несколько более  скрытый смысл  призывов из  Парижа сводился к  одному:
"Каковы бы ни были для вас последствия,  но вы должны немедленно нас спасти,
иначе зачем же мы дали вам взаймы под приличные проценты двадцать миллиардов
франков?"
     Телеграммы эти  нервировали ставку;  ставка  дергала  главнокомандующих
Юго-Западным и  Северо-Западным фронтами -  генералов Иванова и  Жилинского;
Иванов  и  Жилинский в  свою  очередь дергали командующих армиями:  первый -
генералов Брусилова и Рузского, Плеве и Зальца; второй - генералов Самсонова
и Ренненкампфа.
     По  существу ни  одна из  русских армий не  была как следует готова для
наступательных действий:  не отмобилизована, не снабжена всем необходимым, -
этому помешали громадные пространства России и  слабая сеть  железных дорог.
Но  время не ждало,  готовые к  войне срединные империи спешили покончить со
своими  противниками на  западе  и  востоке до  осеннего листопада,  значит,
нельзя было и говорить о своих недостатках.
     Пропускная способность всех  путей сообщения была  повышена до  предела
как в  Германии и  Австро-Венгрии,  так во  Франции и  в  России.  Натуженно
пыхтели локомотивы,  гремели дороги.  По  Черному морю  из  портов Кавказа в
Одессу шли пароходы с войсками, которые уже числились в 8-й армии Брусилова,
но не успели еще вступить в строй и должны были догнать другие корпуса уже в
Галиции.
     В то же время 6-я армия формировалась в окрестностях столицы,  7-я -  в
Одессе, 9-я - в Варшаве.
     Россия расшевелилась.  Великое множество людей,  и молодых и бородатых,
призывалось,  отправлялось,  получало сапоги и шинели,  пояса с подсумками и
винтовки и зачислялось на довольствие в роты и команды.
     Спешили...  Всем казалось,  что вот-вот,  в ближайшие недели произойдет
какая-то  великая  -   величайшая  в  истории  -  битва  народов,  наподобие
Куликовской, или Бородинской, или Лейпцигской, и эта битва одна решит войну,
так  как  будет небывало ожесточенной и  ясно покажет всем,  кто силен,  кто
слаб, так что дипломатам останется только договориться об условиях мира.


        "II"

     Пограничные полосы  как  России,  так  и  Австрии не  укреплялись перед
войною.  На  значительную глубину внутрь  каждой  страны  могли  проникать и
действительно проникали не  только  кавалерийские,  даже  и  пехотные части.
Армии развертывались пока еще  неумело и  мешкотно для встречи наступающих в
свою  очередь армий  противника.  Первые  бои  поэтому только и  могли  быть
встречными боями авангардных отрядов.
     Полк Черепанова шел обыкновенным походным порядком, как на маневрах. Он
был  третьим полком  дивизии.  Ему  указано было  направление,  и  Черепанов
считался вполне надежным командиром,  чтобы  вести в  этом  направлении свой
полк.
     В его аттестации было сказано,  что он "труды походной жизни переносить
может,  в деле не потеряется,  держится в седле хорошо".  Он и действительно
весьма неплохо для пехотинца ездил верхом и  даже требовал от  всех офицеров
полка в мирное время уменья держаться в седле.
     И  вот теперь,  в  походе,  уже третий день,  в сопровождении полкового
адъютанта поручика Мирного и трех конных ординарцев,  он ехал впереди полка.
Быть во  время движений навстречу неприятелю где-либо в  середине колонн,  а
тем более сзади он считал совершенно постыдным.
     Во  время русско-японской войны его полк оставался в  России на  случай
возможных "беспорядков", и когда "беспорядки" вспыхнули действительно осенью
1905  года,  полк Черепанова двинули к  Севастополю,  где  подняли восстание
матросы,  и он недели три простоял близ станции "Мекензиевы горы",  блокируя
Севастополь.
     Но вот Галиция.  Пограничная река Збруч осталась позади. Во всем кругом
чувствуется чужое,  притом настороженное, угрожающее чужое, хотя поля и сады
кажутся гораздо лучше обработанными,  чем в Подольской губернии, очень часты
большие кресты на дорогах и  часовни-каплицы;  сельские избы опрятны,  крыты
где соломой, где и черепицей, и название им "халупы"; церквей больше.
     Разгар лета, жара и пыль.
     Издалека местные жители могли безошибочно определить,  что  движутся по
их  дорогам большие отряды русских войск,  потому что высоко поднимались над
грунтовыми дорогами облака пыли.
     Пыль эта лезла в  глаза,  в  нос,  в  гортань каждому солдату и офицеру
наступающей армии.  Первое,  что выставила Галиция на свою защиту,  была эта
густая пыль.
     Поручик Мирный,  ростом не  уступавший высокому полковнику Черепанову и
куривший папиросы из точь-в-точь такого же светло-янтарного мундштука, как у
Черепанова,  был по молодости лет уже в плечах,  чем полковник,  но держался
столь  же  начальственно  с  ротными  командирами,  так  как  сам  ежедневно
составлял приказы по полку и ведал всеми нарядами по походной службе.
     Белесые,  слабо росшие усы его не  могли внушить к  нему уважения среди
офицеров полка,  но зато серые высокомерные глаза часто смотрели на всех так
презрительно,  что ему обычно не возражали, даже когда тон его был резок. Он
был  признанным  знатоком  всех  военных  уставов  и   первым  кандидатом  в
начальники учебной команды.
     Полковник Черепанов вполне был  убежден в  том,  что  лучшего адъютанта
полк вообще иметь не может, а Черепанов был ревностный хозяин полка, хорошо,
как ему казалось,  знавший не только фельдфебелей,  но и всех унтер-офицеров
своих, не говоря об офицерах.
     У  него были мохнатые черные брови и пристальные глаза.  Никогда и ни с
кем в  полку не допускал он шутливого тона;  когда был кем-нибудь недоволен,
намеренно  говорил  в  нос;   когда  командовал,  показывал,  какой  у  него
раскатистый,  внушительный голос. Очень точно знал о себе, что после первого
же  удачного дела  будет  представлен в  командиры не  отдельной бригады  и,
разумеется,  получит назначение с производством в генерал-майоры; поэтому не
только ждал с часу на час начала этого дела, но в успехе его ни на минуту не
сомневался.
     Так как из штаба дивизии сообщили еще с вечера, что "замечены воздушной
разведкой авангардные отряды австрийцев на  пути следования полка",  причем,
однако,  не  было сказано точно,  где эти авангарды,  то  Черепанов приказал
выслать вперед взвод команды разведчиков с поручиком Самородовым во главе.
     Разведчики ушли еще затемно,  а  теперь когда шел полк,  было уже часов
семь утра.  От Самородова уже пришло донесение,  что неприятель обнаружен не
был.  Черепанов обратил вопросительный взгляд  на  своего адъютанта,  и  тот
сказал веско:
     - Значит,  одно из двух:  или авангарды австрийские еще далеко, или они
отступили. Ничего третьего тут быть не может.
     - Вернее  всего,  что  отступили  ночью,  -  выбрал  Черепанов то,  что
нравилось ему больше. - Что еще им и остается, как не отступать?
     Он привык уже думать,  что полк -  большая сила,  и теперь, оглянувшись
назад  и   в  обе  стороны,   где  двигались  его  роты,   почувствовал  это
осязательнее, чем когда-либо раньше.
     Даже местность впереди приобрела после этого какой-то,  на  его взгляд,
новый, прихорошенный, ласковый вид.
     Поля были сжаты.  Жнитво однообразно золотело.  Хлеба на  полях уже  не
было ни в крестцах,  ни в копнах,  - он был весь начисто вывезен, и это тоже
нравилось хозяйственному полковнику,  как  и  то,  что  мощно и  на  широких
площадях сидела кукуруза.
     Местность была неровная,  холмистая,  с поднятым горизонтом,  с частыми
усадьбами,  окруженными садами,  что придавало ей живописный вид. Но жителей
попадалось мало:  очень как-то  быстро они успели выехать или их  вывезли по
приказу властей.
     Однако даже и это, что жителей оставалось мало, было приятно Черепанову
так же,  как и его адъютанту:  был получен строжайший приказ следить за тем,
"чтобы воинские части  не  становились во  враждебные отношения к  населению
Галиции".  Этот приказ,  конечно,  был объявлен во всех ротах и командах, но
трудно было надеяться на то,  что он станет безукоризненно выполняться и что
не  будет жалоб,  особенно на солдат.  Чем меньше было жителей,  тем,  стало
быть,  меньше можно было ожидать и  жалоб.  Наконец,  и внешний облик старых
русин,  с широкими соломенными брилями на сивых головах, был тот же, что и у
подолян-украинцев,  и с ними Черепанов говорил, как со своими, а управляющие
польских панов,  сидевшие в  усадьбах,  откуда  уехали владельцы,  держались
приниженно-вежливо и всячески силились выказать свою готовность пожертвовать
небольшим, чтобы сберечь доверенное им все.


        "III"

     Если  бы  Сыромолотов неудержимо захотел увидеть знакомый ему  полк под
первым огнем со  стороны противника и,  преодолев все  препятствия,  был  бы
допущен для этого в штаб полка,  он увидел бы очень мало, однако, как всякий
художник, это малое он не мог бы не счесть большим.
     Прежде всего  он  стал  бы  искать пристальными глазами так  называемые
"поля сражения" и  не нашел бы их,  а  сражение между тем шло,  как и должно
было идти: австрийские и русские пушки вели разговор, сотрясающий землю.
     Ни   одного  человека  не   было  видно  между  укрепленными  позициями
австро-венгерцев и наскоро вырытыми окопами полка Черепанова,  не видно было
и позиций противника, - пейзаж не потерпел как будто никаких изменений, хотя
трудились над этим тысячи людей;  вправо зеленела раскидистая роща, близко к
ее  опушке  искрасна желтели  черепичные крыши  и  белели  стены  нескольких
зданий,  тоже в  зелени,  и  это место на  карте носило название "господский
двор"; от господского двора извилисто шла к горизонту, теряясь между холмов,
белесая дорога;  эта  дорога вбирала в  себя,  как  одна  речка другую,  еще
дорогу,  идущую слева,  со стороны целой дюжины мелких домишек,  носивших на
карте    название   "фольварки";    около   этих    фольварков   правильными
четырехугольниками разбросаны были  огороды,  а  несколько дальше  их  влево
взмахнула неподвижными теперь крыльями мельница.
     Сыромолотов, стоя в укрытии рядом с Черепановым и его адъютантом, водил
бы вправо и влево взятым у них биноклем и, наконец, сказал бы, улучив момент
относительной тишины:
     - Не понимаю, откуда же стреляют австрийские пушки?
     На  это  Черепанов не  отозвался бы,  а  поручик Мирный,  выждав другой
момент, ответил бы вздернуто:
     - Что же тут не понимать?..  Тяжелые бьют из-за фольварков,  а легкие -
из рощи за господским двором, - от нас близко.
     Сыромолотов прикинул бы  на  глаз расстояние до господского двора и  до
фольварков,  убедился бы в том, что роща гораздо ближе фольварков, и спросил
бы, быть может:
     - Чьи же тяжелые пушки стреляют чаще - наши или австрийские?
     На  этот  вопрос  поручик Мирный  ответил бы  свысока,  как  он  привык
говорить со всеми вообще штатскими:
     - У нас только легкая артиллерия, тяжелых орудий нет.
     Сыромолотов поглядел бы на него недоумевающим взглядом,  и,  не пытаясь
рассмотреть что-нибудь еще, не замеченное им на поле, передал бы ему обратно
бинокль.
     Это напомнило бы ему,  как его сын Иван, тоже художник, но вместе с тем
и цирковой борец, рассказывал ему о своей борьбе с знаменитым чемпионом мира
Абергом, причем первая встреча на ковре осталась без результата, а во второй
и третьей победил Аберг,  и тогда он, отец, закричал, как будто сын оскорбил
его  самого своею слабостью перед немецким борцом:  "Так какого же  черта ты
совался бороться с этим Абергом?  Зачем совался,  если заранее знал,  что он
тебя сильнее, хотел бы я знать?.."
     Сыромолотов знал,  что  тяжелые орудия  бьют  гораздо дальше  легких  и
способны  произвести  гораздо  большие  разрушения,  и  вот  они  имелись  у
австрийцев,  которые защищались,  но  их  почему-то  не имели русские полки,
которые наступали с целью разгромить противника.
     Но тяжелые орудия с русской стороны не действовали и на других участках
обширного фронта,  хотя  их  положено было  иметь  в  каждом русском корпусе
столько же, сколько в австрийском, а легких пушек было гораздо больше, чем у
австрийцев,  и  артиллеристы гораздо лучше,  чем  австрийские,  были обучены
стрельбе:  тяжелые пушки и  гаубицы просто не  успели еще доставить на линию
фронта.
     Неожиданным показалось бы  Сыромолотову,  что на  наблюдательном пункте
командира полка  сидел  в  углу,  прямо на  земле,  по-татарски поджав ноги,
молодой еще совсем,  только что выпущенный из юнкерского училища подпоручик,
лупоглазый, краснощекий, очень серьезного вида, по фамилии Плотицын, а перед
ним  был аппарат полевого телефона и  в  его распоряжении находился связной,
ефрейтор Дзюбенко,  тоже  склонившийся над  аппаратом,  сидя  на  корточках.
Фигура у него добротная, фуражка с заломом на правый бок; лоб широкий, очень
загорелый, потный; густые черные брови подняты напряженно.
     Если бы  Сыромолотов спросил о  них,  чем  они  заняты,  поручик Мирный
ответил бы,  что они держат связь с батареей,  с командирами батальонов,  со
штабом  начальника дивизии...  Сыромолотов сказал  бы  про  себя:  "Вон  они
какие!" - и присмотрелся бы к ним с большим вниманием.
     Но в  том,  что произошло бы перед его глазами спустя не более полчаса,
он ничего бы не понял и не привел бы в ясность, необходимую для художника, -
однако это  неясно было довольно долгое время и  для полковника Черепанова и
даже для самого поручика Мирного, его адъютанта.


        "VI"

     Связь  действовала исправно,  и  начальник  дивизии,  генерал-лейтенант
Горбацкий,   найдя  почему-то  ровно  в  десять  часов  утра  артиллерийскую
подготовку вполне законченной,  передал по  телефону,  что  полк  Черепанова
должен "атаковать противника на своем участке и  выбить его из занимаемых им
позиций".
     Правда,  в это время господский дом уже пылко горел, зажженный русскими
снарядами;  легкие  батареи австрийцев не  то  что  были  вполне приведены в
молчание, но отвечали слабо: несколько орудий там было явно подбито, так как
недостатка снарядов быть не могло;  в рощу падало много снарядов, и она даже
и  не в бинокль казалась теперь поредевшей,  обитой;  и все-таки трудно было
заранее решить, как будет вести себя противник.
     Не было заметно,  чтобы он оставил свои окопы,  -  значит, он так же не
был  сбит  русским  артиллерийским  огнем,   как  и  русские  солдаты  огнем
австрийцев, несмотря на свои потери.
     Но  приказ  начальника дивизии  должен  был  быть  выполнен,  и  первый
батальон полка начал атаку.
     Это был уже не тот батальон, который двигался по пыльным дорогам сперва
в Подолии,  потом, перейдя Збруч, в Галиции: он стал меньше, усох за эти два
часа артиллерийского боя,  от  которого заложило уши полковнику Черепанову и
грохот стоял в голове. Хотя он переживал первый настоящий - не на маневрах -
бой за  всю свою жизнь,  до  этого никому не было дела:  он должен был,  как
командир полка,  забыть о  себе и видеть,  а если не видеть,  то чувствовать
весь свой полк и направлять все его движения.
     Конечно,  Черепанов был привычный,  потому что давний уже хозяин полка,
который  обыкновенно  ежегодно  осенью  убывал  на  несколько  сот  человек,
уходивших в  запас,  и  прибывал на  столько же  новобранцев.  Эти приливы и
отливы были регулярны,  неизбежны,  законны,  как  в  открытых морях или  на
берегах океанов.
     Случалось,  что умирал от болезни тот или иной офицер, и его было жаль,
но  место  умершего тут  же  замещал кто-либо  равный в  чине  из  своих или
прикомандированных,  и жизнь полка текла без перебоев: была потеря человека,
но не было убыли в офицерском составе.
     Когда же тут,  перед позицией противника,  которого надо сейчас выбить,
Черепанов в своем наскоро вырытом и плохо прикрытом блиндаже узнал, что убит
осколком снаряда командир первой роты,  капитан Жудин  -  молодчина,  силач,
огромный и бравый,  державший свою роту,  красу полка, в крепких руках, - он
крякнул, вобрал голову в плечи и сделал гримасу боли.
     Это  была уже  потеря большая,  невозвратимая и  когда же?  Перед самой
рукопашной,  когда должен показать себя полк!.. Кто же теперь поведет первую
роту,  то есть в сущности весь батальон в атаку?  Поручик Середа-Сорокин?  -
неплохой офицер,  однако куда же  ему до  Жудина...  Охотник за зайцами,  но
каков будет против австрийцев, - вопрос.
     Вслед за первой плохой вестью пришла в его блиндаж вторая: тяжело ранен
в голову командир четвертой роты,  штабс-капитан Венцславович,  тот, который
стрелял без промаха и  выбил первый приз на  офицерской стрельбе из винтовки
при штабе дивизии! И, кроме того, там, в четвертой, снаряд вывел из строя до
двадцати человек сразу,  вместе  с  фельдфебелем Гришиным,  тоже  прекрасным
стрелком.
     Потери  оказались и  в  других батальонах -  первые потери за  всю  его
службу,  потери невозместимые и  как раз тогда,  когда нужна именно вся сила
полка!  От  этого  и  сам  он,  Черепанов,  стал  как  будто меньше ростом в
собственном представлении, усох, обессилел.
     Он  обратился было взглядом за помощью к  своему адъютанту,  но поручик
Мирный влип глазами туда,  где  поднимались в  атаку роты первого батальона.
Черепанов  вспоминал  отчетливо,  что  до  окопов  противника  бежать  цепям
батальона не  меньше  двухсот  шагов,  и  похолодел,  услышав частую,  сразу
начавшуюся строчку австрийских пулеметов...
     В  бинокль было  видно,  как  метнулся было  за  цепочкой своих  солдат
длинный и тонкий,  с гусачьей шеей, Середа-Сорокин и вдруг взмахнул зачем-то
рукой, перевернулся на месте и упал; через два-три момента, не успев сделать
и  десяти шагов в  сторону противника,  стали падать там  и  здесь,  наконец
повалились все поднятые было в атаку.
     - Что это, а?.. Что это? - оторопело крикнул Черепанов Мирному.
     - Пулеметы! - крикнул Мирный.
     - Убиты? - крикнул Черепанов.
     - Залегли! - крикнул Мирный.
     - Залегли?  -  самого  себя  спросил недоверчиво Черепанов и  снова:  -
Залегли?  -  уже с оттенком надежды,  что действительно залегли, а совсем не
убиты,  и то, что многие как будто подпрыгивают на земле, он тут же объяснил
свойственным каждому человеку желанием устроиться за  кочкой или за  камнем,
так, чтобы не быть заметным, чтобы пули летели выше головы...
     - Окапываются,  что ли?  - спросил он Мирного, повысив голос, но Мирный
ничего не ответил, - может быть, сделал вид, что не расслышал.
     Но  вот  он  оторвался от  бинокля,  -  он  услышал,  как пули стучат в
передние бревна их блиндажа... Он закричал во весь голос:
     - А что же молчат наши батареи?!
     - Передать на батареи,  чтобы огонь!  -  закричал и Черепанов в сторону
связистов.
     - В штаб начальника дивизии! - поправил его адъютант.
     - Начальнику дивизии! - поправился Черепанов.
     Подпоручик Плотицын, который поднялся было, чтобы из-за спины адъютанта
посмотреть, как идет атака, кинулся к аппарату и мгновенно сел снова, поджав
ноги.


        "V"

     Полк   Черепанова  был   третьим   полком   дивизии  генерал-лейтенанта
Горбацкого,  и  перед войной офицеры и солдаты в нем носили фуражки с белыми
околышами,  тогда как в первом полку -  с красными,  во втором - с синими, в
четвертом -  с черными. Перед смотрами, бывало, в роты отпускался мел, чтобы
"подрепертит