ваются!
     - Вот как!.. А как же все-таки они подкапываются? - спрашивал Пернатый,
вздымая высоко на морщинистый лоб седые подстриженные брови.
     - Так и подкапываются. Подводят под меня всякие мины гнусные!
     - Гм...  Это не  иначе как негодяи какие-нибудь!  -  деланно возмущался
Пернатый.
     - Да уж там как хотите их называйте, а они есть!
     И  смотрел на  него при  этом Мазанка так  красноречиво,  что  Ливенцев
понял,  какая идет между двумя подполковниками тайная,  но упорная борьба за
сытное место.
     Третий же подполковник, Эльш, занят был более низменными интересами: он
пил теперь уже без Миткалева,  и  когда однажды с ним рядом прошелся вечером
по  Нахимовской Ливенцев,  то оказалось,  что решительно все "зауряд-дамы" в
белых  горжетках  и  с  ридикюльчиками,  плотною  стеной  шедшие  навстречу,
улыбались,  как хорошему знакомому, этому бурдастому, красному, с заплывшими
глазами подполковнику.
     Обещанные знамена между тем  прибыли,  и  Баснин решил,  что  по  этому
случаю  надо  бы  молебствие.   Бригадный  священник,  иеромонах  отец  Иона
Сироштан, отыскал в требнике подходящие к случаю словосплетения и включил их
в  общий  чин  молитв  о  даровании победы над  врагами.  Потом  обрызганное
кропилом знамя торжественно внесли в  штаб дружины и немедленно приставили к
нему часового.
     Думали было  отпраздновать прибытие знамен еще  и  другим способом,  но
хозяйственному Урфалову удалось достать всего  только одну  бутылку коньяку,
кроме  того,  трудно  было  подыскать помещение для  всех  офицеров бригады.
Ограничились только тем,  что  несколько человек,  пригласив двух командиров
дружин -  Полетику и генерала Михайлова,  - собрались на преферанс у того же
Урфалова,  где Михайлов,  пока другие набирали и считали взятки,  усидел всю
бутылку коньяку,  потом улегся,  как был,  на диване спать и так уснул,  что
ничем и никак не могли его добудиться до полудня следующего дня.
     Но,  прежде чем пристроиться к коньяку и потом уснуть, этот простоватый
с виду человек с рябым красным носом вздумал перехитрить Полетику.  Полетика
же  очень охотно пошел на  его  приманку,  потому что  про себя лукаво думал
перехитрить  Михайлова,   и  они  поменялись  младшими  офицерами:  Полетика
согласился  взять  штабс-капитана  Переведенова,   Михайлов  же  -  поручика
Миткалева.  Так  между  молебном по  поводу прибытия знамен и  преферансом в
чаянии бутылки коньяку определилась будущая участь двух людей.
     Через день в приказе по бригаде говорилось,  что Переведенов и Миткалев
перемещаются для  пользы службы один на  место другого,  и  Ливенцев имел уж
теперь возможность познакомиться со  странным человеком,  который оказался в
состоянии рассердить даже "нашего обожаемого",  как тогда писали в  газетах,
монарха своим упоминанием о революции.
     Зайдя как-то в канцелярию дружины,  Ливенцев заметил там новое лицо,  -
лицо,  правда,  не то чтобы сосредоточенное в  себе,  но чрезвычайно хмурое,
недовольное,  с тяжелым выражением мутных серых небольших глаз,  с землистым
цветом кожи,  с  прихотливо изогнутым шрамом от  левого угла плоских губ  до
ушной мочки,  причем только и была эта мочка, остальной же части уха не было
совсем.
     Голова держалась вперед,  будто  с  намерением боднуть,  но  грудь была
впалая, и все тело какое-то хлипкое, явно слабосильное, болезненное.
     Это и  был переведенный для пользы службы Переведенов.  Он посмотрел на
Ливенцева  по-своему,   то  есть  очень  как-то  хмуро  и   подозрительно  и
обидно-презрительно в то же время,  как смотрел он,  должно быть, и на царя,
и,  когда Ливенцев назвал свою  фамилию,  дернул слегка головою с  торчащими
неприглаженно косицами и сказал:
     - Слыхал про такого.
     - А что вы именно слыхали? - полюбопытствовал Ливенцев.
     - Да вот то, что мне бы надо на ваше место...
     Ливенцев понял,  что слыхал он  об этом не от другого кого,  как все от
того же поручика Миткалева, и усмехнулся:
     - Не стоит вам мечтать об этом: ведь прибавки к жалованью никакой вы не
получите.
     - Как это не получу?  Я-то?  Я получу,  если захочу!  Вона, прибавки не
получу!.. Чтобы я?.. Сказал тоже... один такой!
     Говорил он отрывисто,  будто не хватало воздуху ему на длинную фразу, и
очень был при этом серьезен.
     - Гм... Как же именно получите? - удивился немного Ливенцев.
     - Так!  Это уж мое дело,  как... Скажи вам если, так вы и сами кинетесь
требовать. А тут нужно требовать, а совсем не просить.
     Голос у него был очень похож на голос Миткалева, и Ливенцев спросил его
непосредственно:
     - А водочку вы, должно быть, ненавидите?
     - Водку?..  А?.. Угостите, а? - очень как-то сразу оживился Переведенов
и даже двумя пальцами взял его за рукав, правда, осторожно, испытующе.
     - Нет, что вы! Я спросил только...
     - Спро-сил!..  Об  чем  спрашивает!  -  по-прежнему презрительно глянул
Переведенов.  - Штабс-капитан так чтобы вертелся, вроде собачки возле стола,
а прапорщик чтоб на правах ротного командира?..  Это не модель,  нет!  Я это
командиру дружины сегодня доложу.
     - Чудак!  Сам  себе  беспокойство накачать хочет,  а  зачем?  -  сказал
Ливенцев,  усмехнувшись,  и  отошел.  Но  на  другой же  день  услышал,  что
Переведенов действительно обращался к Полетике и сказал даже,  что это не по
закону,  чтобы  штабс-капитан  был  младшим  офицером,  а  прапорщик занимал
самостоятельную должность. И на это будто бы Полетика ответил:
     - Младший офицер из  вас действительно ни  к  черту!  Проситесь сразу в
командиры дружины: это вам подойдет больше.
     Когда в  другой раз встретил Ливенцев Переведенова,  тот уже не говорил
ни о должностях, ни о законностях, а только о водке.
     - Угостите,  а?.. Ну что вам стоит?.. Вы, говорят, человек богатый! - и
преданно смотрел в глаза.
     - Ну как это угостить? Что, у меня запас водки, что ли? - пробовал уйти
от него (дело было на улице) Ливенцев.
     Но Переведенов положил свою руку в карман его шинели и бубнил около:
     - Я вам песню тогда спою... Вот такую песню:

                За речкой, за быстрой
                Становой едет пристав...
                Ой, горюшко-горе,
                Становой едет пристав!

     - Ну  зачем мне такие песни?  -  пытался освободить свой карман от  его
руки Ливенцев.
     А Переведенов продолжал самозабвенно:

                Утя-ток, гуся-ток,
                Да деся-ток поросяток...
                Ой, горюшко-горе,
                Да десяток поросяток...

     Между тем пьян он не был: он только жаждал напиться.
     Когда сказал о  нем  Ливенцев Кароли,  темпераментный грек выразительно
выпучил глаза и выставил губы:
     - Накажи меня бог,  променял наш цыган кобылку с  запалом на  меринка с
норовом! Это же, если ему с мозга рентгеновский снимок сделать, там шишка на
шишке сидит,  шишкой погоняет.  Да  по  нем все сумасшедшие дома плачут -  в
корень,  в кокарду,  в Распутина!.. Миткалев хотя и пьяница был, так ведь не
такой же дурак, а этот и пьяница и сумасшедший. Да он нам когда-нибудь ночью
казарму керосином обольет и  подожжет,  -  накажи меня бог,  правда!  К нему
нужно человека приставить,  чтобы за ним наблюдал. Он по своей невменяемости
на любую уголовщину способен, - в печенку, в селезенку, в корень!
     Ливенцев и сам видел, что из двух хитрецов командиров дружин перехитрил
все-таки старший в чине.
     Но  ему  было  суждено вскоре  вздохнуть свободно:  уходил  теперь  уже
действительно,  а  не гадательно,  подполковник Генкель,  и  не на должность
командира дружины,  а почему-то в заведующие имуществом авиационного парка в
том же Севастополе. И еще думал только Ливенцев, кто же теперь кого осилит -
Мазанка  ли  Пернатого,   или  вкрадчивый  Пернатый  несколько  вспыльчивого
Мазанку, как в приказе появилось, что на место Генкеля заведующим хозяйством
назначается с  переводом из дружины генерала Михайлова какой-то подполковник
Гусликов.
     Это  возмутило  всех  в  дружине,   даже  и  Кароли,  который  думал  с
назначением на  хозяйство Мазанки  или  Пернатого опять  получить  роту,  но
Ливенцев был  совершенно удручен тем,  что  Генкелю устроили прощальный обед
все в том же гостеприимном домике Урфалова и кое-кто,  пусть даже и выпивши,
даже поцеловался с ним на прощанье.
     Ливенцев почти испуганно говорил, когда узнал об этом, Монякову:
     - Что же это за подлость такая,  а?  Уходит, и черт с ним и на радостях
можно даже выпить по рюмке,  так и быть уж, куда ни шло! Но чтобы целоваться
с таким мерзавцем... Это уж последняя степень падения!
     - Русский человек -  он,  знаете,  и  забывчив и  отходчив,  -  пытался
объяснить ему  Моняков,  здоровье  которого  в  последнее время  становилось
заметно хуже.
     - Нет-с,  дело тут не  в  русском,  нет!  Я  ведь тоже русский человек,
однако...
     - Вы - другое дело: вы с ним были в ссоре.
     - Нет,  это не объяснение, но... не будем говорить о том, что нам обоим
и  без  разговоров понятно.  Хорошо хоть и  то,  что  вас  не  было на  этом
позорище.
     - Мне  одна  сестра милосердия писала из  Сербии...  Вот  ведь  куда ее
занесло:   в  Сербию!..  Писала,  что  сцена,  то  есть  театральная  сцена,
по-сербски "позорище",  - сказал Моняков, не улыбнувшись. - А ведь мы с вами
ничего позорного в  подмостках не  видим,  не  так ли?  Так и  все вообще...
относительно,  приблизительно и  условно.  И  сколько вот  умирает людей  на
фронте - и так и не знают, что они делают такое: не то это подвиг, не то это
глупость, не то это даже подлость, и сам черт этого не разберет!
     - Эти  золотые ваши слова я  тоже когда-нибудь прочитаю во  "Враче"?  -
оживленно спросил Ливенцев.
     Но Моняков только усмехнулся криво.
     Подполковник Гусликов появился в  дружине  в  тот  же  день,  как  было
объявлено об  его  переводе,  и  все  сразу увидели:  вот  кто по-настоящему
расторопный  штаб-офицер!  Невысокий,  с  аккуратно  подстриженной  бородкой
чалого цвета,  с  серебром в усах,  сероглазый сангвиник,  он говорил бойко,
хотя и не всегда ясно, вследствие недостачи зубов, стремился даже говорить и
за своих собеседников, прибегая часто к таким оборотам, как: "Вы мне на это,
конечно,  скажете,  что... Но я вам на это скажу..." При этом он делал самые
сложные  жесты,  точно  занимался  в  течение  разговора кстати  и  шведской
гимнастикой,  чтобы использовать время всесторонне и  с наибольшими для себя
результатами.  На  одном месте он  тоже долго усидеть не мог,  он весь был -
движение и нисколько не утомлялся этим.  Словом,  в первый же день всем ясно
стало,  почему, любящий в штаб-офицерах больше всего расторопность, назначил
его  заведующим  хозяйством  на  место  Генкеля  генерал  Баснин.  И  только
молчаливый  и   неисправимо-печальный  зауряд-Багратион  все   время   делал
изумленное лицо,  когда он обращался к  нему с теми или иными вопросами,  но
объяснялось это  только  новостью для  Гусликова его  положения:  в  дружине
генерала Михайлова он  был  только ротным командиром.  Кроме того,  говоря с
Аврамиди,  он, по-видимому, не вполне вслушивался в его ответы и объяснения,
так  как  набрасывал  пером,   притом  на  какой-то  деловой  бумаге,   его,
зауряд-Багратионов, профиль, действительно очень приманчивый для художников.
Кароли он сказал между прочим, что учится действовать и акварельной кистью и
что  у  него  "выходит недурно";  кроме  того,  он  будто бы  изобрел способ
вылавливать мины  совершенно безопасно для  тральщиков и  не  сегодня-завтра
начнет хлопотать о патенте на это изобретение.
     - А вы знаете,  какая это опасная теперь штука - тралить мины? Малейший
какой пустяк,  так,  знаете,  ма-а-ленький такой недосмотр -  и конец!  Мина
взрывается, и тралер к черту, на дно, и тральщики - в мелкие кусочки. Хлоп -
и готово! Только дым, и паленым мясом пахнет... А у меня - мальчишек посади,
и они отлично тралить будут!
     Так же точно он будто бы нашел способ делать иод из морских водорослей,
какие валяются здесь на берегу после прибоя.
     - Иод  -  прямо  как  деготь течь  будет!  Только пузырьки подставляй и
рассылай по госпиталям на фронт...  А вы знаете, какой недостаток у нас иода
теперь!  То он к  нам из Германии шел,  а теперь откуда придет?  Доставляют,
конечно, союзники, да очень мало, - им и самим надо.
     Кароли  послушал-послушал его  и  сказал  о  нем  Ливенцеву при  первой
встрече:
     - Ну  и  заведующий хозяйством наш  новый!  Накажи меня бог,  это  тоже
какой-то шут гороховый.  Говорит с тобой,  а сам все штаны подтягивает! Я уж
ему посоветовал купить подтяжки - новейшее изобретение человеческого ума. "А
то что же вы,  -  говорю,  -  Европу и Америку удивить хотите, а штаны с вас
падают?  Падшими штанами Америки не удивишь..." Накажи меня бог, если это не
форменный осел!
     Однако Гусликов как завел это с  первого же дня своей службы в дружине,
так заведенного и  держался:  придя утром в казарму,  не уходил из нее целый
день  до  вечера,  обедая  вместе  с  писарями.  Главной  заботой  его  были
мастерские,  где этот, по-своему все-таки деятельный человек сам хватался за
все инструменты и что-то такое мастерил около станков. Возможно, что из него
действительно вышел бы  неплохой механик,  если бы  не вышел плохой военный.
Оказалось,   что  он  с  увлечением  может  чинить  и  дамские  ботинки,  но
объяснялось это тем,  что с ним вместе жили здесь, в Севастополе, жена и две
взрослых дочери.
     Знакомить с ними Гусликов и потащил Ливенцева,  когда он вечером как-то
зашел в оружейную мастерскую поправить что-то в своем револьвере.
     Гусликов оказался как  раз  там  и  действовал напильником над какою-то
железкой.  Увидев Ливенцева,  он  тут же засыпал его проектами выделки иода,
безопасного тральщика и,  кажется, даже неизносимых солдатских сапог, потому
что весьма пространно начал толковать ему что-то о флотской и елецкой коже.
     - На фронт пойдем если с вами, заказывайте себе сапоги тогда из елецкой
кожи,  а  не из флотской.  Флотскую вытяжку вам могут и за тринадцать рублей
поставить,  только  разве  можно  флотскую выделку  с  елецкой сравнить?  За
елецкие сапоги вы восемнадцать заплатите,  дешевле вам не сделают,  так зато
же насчет воды с елецким товаром вы будете спокойны, а уж флотский...
     - Вот тебе раз!  Кажется,  должно быть именно наоборот,  -  перебил его
Ливенцев.  -  Флотский не  должен бы  воды  пропускать,  иначе  какой же  он
флотский?   А  елецкий  -   сухопутный,   елецкий  уж  пусть,  так  и  быть,
пропускает...
     - Нет-с,   этого  не   должно  быть,   чтобы  елецкий  пропускал  воду,
разумеется,   если  только  он  хорошо  прожирован.  Я  вот  свои  сапожонки
восемнадцать лет назад заказывал,  -  правда,  несколько лет я  их не носил,
когда в  отставке был...  Жировать тоже надо знать,  чем именно,  а  то она,
елецкая юфть,  плохого жиру тоже не  любит...  Тогда меня возьмите с  собой,
когда сапоги себе на фронт будете заказывать, потому что вы, раз вы этого не
знаете,  елецкой юфти от флотской ни за что по виду не отличите,  а сапожник
вас, конечно, надует.
     Такая осведомленность в сапожном товаре и такая заботливость со стороны
этого нового заведующего хозяйством об его будущих сапогах привела Ливенцева
к  тому,  что  он  не  отказался пойти с  ним  вместе к  нему  на  квартиру,
познакомиться с его женой и дочерьми.
     Бывают семьи,  в  которых все  торчит и  ершится и  идет вразброд,  как
непричесанные вихры на голове забияки, уличного мальчишки. Оно и не то чтобы
все в этой семье были между собою на ножах,  - совсем нет, но ссорятся в ней
очень быстро,  с двух-трех слов;  потом, правда, начинают вдруг говорить как
ни в  чем не бывало,  вместе чему-нибудь обрадуются,  вместе даже и  сделают
что-нибудь,  но чуть что,  -  сейчас же крик,  и что-нибудь летит в стену, и
хлопает, как ружейный выстрел, дверь, и звякает разбитое стекло, и потом все
сидят по разным углам и дуются.
     Вот такая именно семья была и у Гусликова.
     Когда денщик отворил им дверь,  а это было уже в сумерки, из освещенной
комнаты  в  темную  переднюю выглянула лохматая женская  голова,  равнодушно
сказала:
     - Папка пришел, - и скрылась.
     Гусликов бормотнул Ливенцеву:
     - Вот это - Фомка.
     И тут же спросил денщика:
     - А Яшка дома?
     - Так точно, дома, - деловито отозвался денщик.
     И  когда вошел Ливенцев в  небольшую гостиную,  он  увидел двух девиц в
разных углах ее,  - одна быстро листала книгу, чтобы посмотреть, каков конец
ее, другая что-то строчила на машинке.
     - Вот эта - Фомка, а та - Яшка, - кивнул на вторую Гусликов.
     Увидев Ливенцева,  Фомка бросила книжку в угол, вскрикнула: "Ну, папка,
это черт знает что!" -  и выбежала из комнаты,  а Яшка встала из-за машинки,
протянула Ливенцеву руку и сказала:
     - Папа как звал нас маленькими,  так и теперь зовет,  - и очень ласково
улыбнулась.
     Сам же  Гусликов,  суетясь,  по  обыкновению,  и  поддергивая шаровары,
говорил с чувством:
     - Мечта!..  Мечта жизни была иметь двух сыновей -  Фомку и  Яшку,  а не
таких ослиц!  Теперь они бы уж подпоручиками были оба, жалованья бы получали
по полтораста в месяц...
     - Вот поступим в  сестры милосердия,  и мы будем жалованье получать,  -
сказала Яшка, а Гусликов подхватил, обращаясь к Ливенцеву:
     - Ах,  с  каким я  сегодня симпомпончиком-сестрой из  второго госпиталя
познакомился, - пальчики оближешь!
     Тут  из  другой комнаты выскочила взбившая себе наскоро прическу Фомка,
бойко сунула руку Ливенцеву и накинулась на отца:
     - А-а, так ты опять симпомпончиков заводишь! Хорошо, вот мать придет, я
ей непременно скажу!
     - Не говори! - умоляюще поглядел на нее Гусликов.
     - Скажу! - и ногой топнула.
     - Я ведь только познакомился, больше ничего, дура ты!
     - Знаем мы,  как ты "только знакомишься"! Будешь потом пропадать в этом
своем госпитале и мои блузки туда ей таскать.
     Ливенцев смотрел,  ничего не  понимая.  Он  думал  даже,  что  Гусликов
нарочно хочет показать ему своих дочерей,  как невест.  Вот - младшая, Яшка,
лет  девятнадцати,   с  нежными  щечками  и  скромными  взорами,  она  же  и
рукодельница,  и  может при случае сама кроить и  шить чепчики твоим будущим
младенцам.  А эта,  Фомка -  постарше, побойчее; она, конечно, не так нежна,
как Яшка, и не настолько миловидна, хотя тоже очень недурна собой, но зато с
нею уж не пропадешь;  эта ни тебя самого,  ни всего своего семейства в обиду
не даст,  и сама строгих правил, на нее уж можно надеяться! Только бы сам ты
не завел каких-нибудь амуров на стороне,  а заведешь -  берегись: такая тебе
не спустит!
     Глазки у  Фомки были карие,  огневые,  у Яшки -  голубовато-зеленые,  -
впрочем, так казалось при лампе; и на плечах у Яшки накинута была мантилька,
у Фомки - теплая, из козьего пуха, серая косынка: в комнате было прохладно.
     Не  успел  еще  Ливенцев придумать,  что  бы  такое  сказать этим  двум
девицам, как Гусликов уже тащил его к себе в кабинет:
     - Пойдемте,  покажу вам,  какое  я  себе  освещение сам  сделал.  Сухие
элементы, и вот... Ма-а-ленький, правда, свет, а все-таки электрический!
     Завел Ливенцева в какой-то темный закоулок,  пошарил по стене,  и вдруг
загорелся действительно ма-а-ленький розовый фонарик,  при  котором все-таки
можно было найти койку у  стены,  сесть на нее,  раздеться и  лечь спать,  а
вставши, кое-как можно было одеться; больше при таком фонарике ничего нельзя
было делать.
     Но  чтобы  сказать  Гусликову что-нибудь  приятное,  Ливенцев  говорил,
подбирая с усилием слова:
     - Да,  у вас, конечно, были практические наклонности в молодости, и вам
бы надо пойти по технической части...
     - Женился я  рано,  вот что!  Я только что окончил юнкерское,  тут же и
женился.  Пошел в  фотографию сниматься,  смотрю -  ретуширует там  один тип
карточку,  -  пре