тылу,  все  будут кричать весьма в  тон,  как под култышку здешнего
безрукого регента Крайнюкова: "Долой войну!.." А "Долой войну!" - это значит
долой и  всех,  кто  эту войну затеял и  кто,  как Колчак,  стремится в  ней
проявить так называемые военные таланты!


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ"

     Был уже конец октября.
     Нюра   с   неестественно  появившимся  на   свет   младенцем   Алексеем
переселилась в дом к матери. Надя, недружелюбно смотревшая на Алексея Фомича
после его отказа ехать к Колчаку хлопотать об освобождении Калугина,  начала
большую часть каждого дня проводить у  сестры,  и  Сыромолотов начал было уж
думать,   не   съездить  ли   ему  для  восстановления  спокойствия  Нади  в
Севастополь,  как  вдруг,  совершенно  неожиданно,  он  из  мастерской своей
услышал  чей-то  знакомый мужской голос;  кто-то  спрашивал о  нем,  знакомо
называя его  по  имени-отчеству.  Силясь догадаться,  кто  бы  это мог быть,
Сыромолотов отворил дверь и увидел Калугина.
     - Свят,  свят, свят! - вскрикнул он невольно. - Какими судьбами? А я уж
собирался было ехать вас выручать!
     И  он  расцеловался на  радостях со  свояком своим,  как не делал этого
раньше даже при появлении у него родного сына.
     Михаил Петрович вид имел усталый,  осунулся с лица, но глаза его были с
живыми искорками и улыбались губы.  Повязки на голове уже не было. Появились
коротенькие пока еще волосы, но заметны стали и небольшие плешины от ожогов.
     - Кто  же  вас освободил?  Сам Колчак?  -  не  терпелось узнать Алексею
Фомичу, но Калугин ответил несколько таинственно:
     - Следственная комиссия из Петрограда.
     - Вот как! Комиссия?.. Постарше, должно быть, самого Колчака?
     - Именно, постарше!.. Только это ведь очень долго рассказывать, Алексей
Фомич. А где же Нюра?
     - Нюра не у меня уж теперь, - у Дарьи Семеновны... Там теперь и Надя...
И знаете ли что,  Михаил Петрович?  Поедемте-ка и мы с вами туда,  -  быстро
решил  Сыромолотов,  -  обрадуете всех  там,  обрадуете!  И  Надя,  наконец,
перестанет смотреть на меня косо. Без моего вмешательства все устроилось как
нельзя лучше!
     Минут через двадцать оба они подходили к  дому Невредимовых,  и Алексей
Фомич не только не расспрашивал свояка о  подробностях его освобождения,  но
старался сам  поподробнее рассказать ему  о  Нюре,  как она наблюдает своего
"Цезаря", хотя тот предпочитает сон всем другим проявлениям жизни.


     Когда у человека круто ломается налаженная за долгие годы жизнь,  то он
теряется,  он  ошеломлен,  он подавлен нахлынувшей на него бедой.  Потеряв в
один  день  и  Петра  Афанасьевича  и  Петю,   Дарья  Семеновна  потеряла  и
уверенность в нужности всех своих ежедневных дел по хозяйству.  И незнакомый
ей  раньше страх смерти охватил ее  со  всех  сторон.  Поэтому приезд Нюры с
ребенком стал для нее возрождающим: в опустелый дом вошла новая жизнь.
     Именно она,  поставившая на  ноги  своих восьмерых детей,  могла теперь
взять в опытные старые руки первого своего внука:  жизнь продолжалась. На ее
руках и  был маленький Калугин,  когда вошли в комнату его отец,  а вместе с
ним Алексей Фомич. И это была вторая ее радость, от которой она просияла вся
изнутри.  Она не видела никогда раньше своего зятя, но не столько узнала его
по фотографии, бывшей у Нюры, сколько почувствовала, что это и не может быть
никто другой, раз привел его сам Алексей Фомич.
     - Нюра! - тут же крикнула она в другую комнату. - Нюрочка! Скорей!
     И  Алексей Фомич увидел картину огромной человеческой радости,  которую
так же трудно было бы передать на холсте, как радугу в последождевом небе.
     Нюра  вбежала в  комнату вместе с  Надей,  и  Алексей Фомич  хотел было
шутливо сказать жене:  "Ну вот я и вымолил у Колчака Мишу!" - но такая шутка
только понизила бы  торжественность минуты.  Не только Нюра,  и  Надя тоже в
одно время с  нею обняла Калугина,  как самого родного из людей,  и  Алексей
Фомич был растроган этим.
     И когда после первых отрывочных фраз,  уже известных ему,  Калугин, сев
за  стол,  спокойным уже  и  ровным  голосом  начал  рассказывать,  как  его
освободили,  глаза художника делали свое  привычное:  остро ловили выражения
лиц и прятали пойманное в неисчерпаемую память.
     - Представьте себе севастопольский вокзал,  - говорил Калугин. - К нему
подходит поезд,  и  из вагона на перрон выходят два толстых человека в форме
адмирала,  и один из них говорит другому: "Я все-таки совершенно не понимаю,
зачем нас командировали сюда из Петербурга и что такое мы можем узнать здесь
у Колчака!.." - А в это время некто в штатском говорит громко другому тоже в
штатском:  "Ну  вот  и  явилась в  Севастополь комиссия расследовать дело  о
гибели "Марии"!"
     Так,  я слышал, рассказывал один из членов комиссии конструктор военных
судов Крылов.  А  другой член комиссии был адмирал Яковлев.  Из этого можете
понять,  до  какой степени было  засекречено наше  несчастье:  правительство
посылает из Петрограда в  Севастополь не кого-нибудь,  а высокопоставленных,
однако и им не говорит,  зачем именно их посылает, а коренные севастопольцы,
болея о  гибели "Марии",  сразу догадываются,  что эти двое новых в  высоких
чинах слезли с поезда не так себе, а с казенными печатями на бумагах в своих
карманах.  Словом,  это были своего рода Бобчинский и  Добчинский и сказали:
"Э-э!.."  Конечно,  тут же  с  приезда явились Яковлев и  Крылов к  адмиралу
Колчаку   и   развернули  свои   действия   в   соответствии  с   "секретным
предписанием..." Разумеется,  явление из ряду вон выходящее:  не в бою,  а в
своей  же  родной бухте погибла краса и  сила  Черноморского флота!  Причины
гибели этой должны быть выяснены не домашними средствами...  Не какой-то там
следователь Остроухов или Лопоухов,  а лица гораздо повыше его рангом должны
этим заняться и  привести тут  все в  ясность...  А  также наветы на  людей,
совершенно не причастных к делу,  как я и матросы,  чтобы были сняты, потому
что со всех точек зрения это - совершенно идиотский произвол местной власти.
     - А Колчак тоже был членом этой следственной комиссии? - спросила Надя.
     - Когда вызван был я, его не было, но, конечно, вполне возможно, что он
появлялся там,  когда не  был  занят по  службе,  -  почему бы  могли его не
допустить?  -  раздумывая,  сказал Калугин. - Ведь следствие касалось не его
личных действий,  хотя... "Мария" была затоплена по его приказу: он приказал
это одному своему адъютанту,  старшему лейтенанту,  - опасался взрывов более
страшных от  детонации...  Словом,  я-то лично не видал Колчака,  когда меня
вызывали,  но кто же мог запретить ему быть на допросе других. Опрошено было
всего,  говорят,  человек триста  -  офицеров и  матросов -  работа большая.
Исписали много бумаги.
     - Ну,  хорошо... А тебя о чем спрашивали? О чем следователь или другие?
- полюбопытствовала Нюра.
     - Показания свои,  следователю какие я написал,  я видел на столе перед
адмиралом Яковлевым, но так как, - предполагаю это, - ему уже надоела версия
- свои матросы взорвали "Марию",  он  в  бумажку эту и  не  глядел даже.  Он
только спросил,  какой институт я  окончил и  когда я  был в крюйт-камере...
Вообще из его вопросов,  -  а другой член комиссии,  Крылов, задал мне всего
один только вопрос, - я убедился, что мнение у них уже составилось и я им, в
сущности, был уже не нужен. У них уже было решено, что и я и другие, кто был
арестован,  должны быть освобождены немедленно...  Так  мне и  сказали:  "Вы
свободны!"
     - А что же все-таки нашла эта комиссия? Какая причина взрыва? - захотел
узнать теперь уже Алексей Фомич.
     - Насколько я  сам понял,  -  чей-то злой умысел,  только не со стороны
своих,  а  со  стороны тех,  кто  с  нами воюет...  Версия о  самовозгорании
бездымного пороха отброшена комиссией,  так я  слышал;  небрежность матросов
тоже...  Злой умысел врага,  -  вот что удалось мне слышать, но хорошо и то,
что хоть с экипажа "Марии" снят навет. Как проник враг на военный корабль, -
это  строй  какие  хочешь догадки,  но  хоть  нелепейшее обвинение своих  же
матросов теперь должно быть снято.
     - Может быть,  подводная лодка?  -  сказала Надя, по Калугин отмахнулся
рукой.
     - Нет,  это отпало еще до приезда комиссии...  А что касается поведения
матросов при тушении пожара на "Марии",  то оно, как теперь выясняется, было
прямо геройским!..  Я ведь что же мог видеть сам лично, когда в самом начале
катастрофы сброшен был  тентом в  море?  А  комиссия именно на  это обратила
внимание,  сколько матросов пострадало во  время  борьбы их  с  огнем!..  По
материалам этой комиссии картина получилась совершенно обратная:  не то, как
преступно и  подло губили свой корабль матросы,  а то,  как они его отстоять
пытались!  Вели себя, как им полагается вести себя в бою с противником, а из
них преступников хотели сделать!
     - И  что  же  все-таки,  -  перегрелся порох  или  вообще там  какие-то
химические  процессы,   как  вы  говорили,  от  чего  и  взрывы?  -  спросил
Сыромолотов.
     - Нет,  я слышал, что эту версию совершенно отбросили... Порох будто бы
был лучшего качества,  новейшего производства, - прошлогодний, - испортиться
не мог...  И перегреться не мог, так как там температура, в крюйт-камере, не
была такой уж очень высокой.  У нас на Сухарной балке лаборатория есть,  там
занимаются этим делом,  -  порох исследуют,  когда его получают,  -  должен,
впрочем,  сказать,  что я там никогда не был и как там исследуют, - этого не
знаю.  Знаю только, что подозрение с пороха комиссией снято: порох, дескать,
безгрешен.  Но вот газы в крюйт-камере, легко воспламеняющиеся газы, - эфир,
спирт,  ведь они были же...  Ведь зачем-нибудь соблюдалась там вентиляция...
Так что если,  например, вздумалось закурить там матросам, без всякого злого
умысла,  зажечь спичку,  закурить, горящую спичку бросить, как это делается,
на  пол,  -  мог ли  от  этого,  -  называется это "неосторожное обращение с
огнем", - мог ли произойти взрыв, - да ведь чего взрыв? - Снарядов!.. Решила
комиссия,  что не мог...  Большого количества газов скопиться не могло, и от
спички они бы не воспламенились.  Оставалась,  значит,  только одна причина:
злой умысел.
     - Чей? - спросила Надя.
     - В этом-то и был весь вопрос для комиссии:  чей именно?  Опрошено было
триста с чем-то человек и ведь не только нашего экипажа,  и с "Екатерины", и
с  "Евстафия",  и даже из портовых рабочих,  -  все этот злой умысел искали.
Если он  умысел,  если он  вдобавок еще и  злой,  то кому же он мог прийти в
голову?  Своим, которые воюют, отечество и в частности Севастополь защищают,
или чужим, которые с нами воюют, нам хотят нанести как можно больше урона, -
то  есть зла,  -  так как для следствия послали из Петрограда все-таки умных
людей,  а  не чиновных болванов,  то они и пришли,  очевидно,  к единственно
умной мысли:  гибель сильнейшего линейного корабля могла быть на руку только
нашим врагам;  они,  враги,  с какими мы воюем, и подослали своего шпиона, -
или как хотите его называйте,  -  человека,  конечно,  и смелого, и ловкого,
который сам лично каким-то образом проник в крюйт-камеру...
     - Как же  он мог проникнуть внутрь "Марии"?  А  вахты ваши на что тогда
сдались? - спросила Нюра.
     - Вахты?..  А  если,  например,  ремонт  на  корабле и  приходит партия
портовых ремонтных рабочих. Вот между ними, этими рабочими, и мог проникнуть
к нам шпион...  который, разумеется, уже несколько месяцев, может быть, тому
назад залез в портовые рабочие и,  конечно же,  был он отличный рабочий и на
лучшем счету у своего портового начальства.  И ему могли вполне доверить всю
партию,  какую он  привел на  "Марию",  и  как  же  было его  не  пропустить
вахтенным?  А у нас недавно был именно такой случай,  -  портовые рабочие на
"Марии" были и что-то чинили.
     - Вот видите! - вставил Сыромолотов. - Чинили!.. И при-чинили!
     - И один из них,  действительно,  мог при-чинить...  величайшее зло,  -
поправил его Калугин.
     Однако Нюра, как наиболее знающая порядки на военных судах из всех, кто
теперь слушал ее мужа, задала ему недоуменный вопрос:
     - Как же  все-таки он мог проникнуть туда,  где снаряды были?  Ведь там
должен же был стоять матрос на вахте?  И дверь-то туда заперта, я думаю, или
нет?
     - Тут есть что-то и  для меня не совсем понятное,  но я  слышал,  будто
комиссия,  каким-то  образом побывав на  "Екатерине",  -  "Мария" была  ведь
одного  типа  с  "Екатериной",  -  сделала  там  открытие,  что  можно  было
проникнуть через орудийную башню.  Для  меня лично это -  дело темное,  я  -
моряк, как говорится, не серебряный, а мельхиоровый, но вот почему на это не
обратили  внимания  дальнего плавания,  настоящие моряки?  Теперь,  конечно,
когда "Мария" лежит уже на  дне,  поздно изучать ее устройство,  но главное,
что  хоть клевета на  экипаж самой "Марии" развеяна,  и  я,  как видите,  на
свободе.  Что касается числа взрывов в крюйт-камере,  то их было не три,  не
четыре,  а  больше,  только  те  были  слабые.  Время  их  было  записано на
"Екатерине"  в   вахтенном  журнале;   эти  записи  велись,   пока  командир
"Екатерины" по  своему почину или  по  приказу Колчака не  отбуксировал свой
корабль на катере подальше от "Марии". Нашему командиру Кузнецову и старшему
офицеру Городысскому Колчак приказал оставить "Марию". Теперь по Севастополю
везде ходят патрули, и туда новому человеку лучше не показываться, но почему
же прежде было такое благодушие?  Ведь несомненно, что тот мерзавец, который
взорвал "Марию",  действовал не один.  Несомненно,  что и в Кронштадте живут
себе  такие  же  типы  и  даже  связи  блюдут с  немецким флотом...  Крейсер
"Паллада" погиб от немецкой подводной лодки буквально в  минуту:  только что
шел  и  вдруг -  одни  только деревяшки плавают,  а  "Паллады" нет...  Можно
думать,  что теперь уж  и  в  нашем флоте такой катастрофы в  своей же бухте
больше уж  не будет,  однако цену за науку взяли с  нас дорогую.  Раз имеешь
дело с таким врагом, который все твои секреты отлично знает, то...
     - Кстати, "секреты" вы сказали, - перебил Сыромолотов. - Что же теперь,
после этой следственной комиссии, будут писать что-нибудь в газетах?
     - Едва ли...  Едва ли разрешат это,  -  поморщился Калугин.  -  И какой
смысл писать о гаком своем поражении?  Ведь это поражение без боя, притом же
совершенно бесславное.  Зачем писать об  этом?  Для  пущего торжества нашего
противника?  Чтобы во всех немецких и  австрийских газетах поднялся трезвон,
чтобы еще тысяча человек там,  в  Берлине и  Вене,  записалась в шпионы ради
совершения таких геройских поступков?  Конечно,  лучше будет с нашей стороны
об  этом промолчать.  Навели тоску на  Севастополь,  так хотя бы  не  на всю
Россию.  Прошляпили дредноут и молчите, и смотрите во все глаза, чтобы опять
чего-нибудь не прошляпить.
     - Ну,  кое-что сво-бод-но  могли бы  прошляпить,  как вы выразились!  -
пылко сказала на это Надя, и Калугин ее понял.
     - Кое-что прошляпить -  это совсем другая материя!..  Да это и никто не
назовет "прошляпить",  - разве только махровые черносотенцы, которых сколько
же по сравнению с людьми здравого рассудка? Горсть!
     - Пусть даже и не горсть, а целый миллион! - поправила Надя.
     - Даже, скажем, пять миллионов, - поправил жену Алексей Фомич.
     - Пусть десять даже! - поправила художника Нюра.
     - Хорошо, пусть миллион, пусть пять миллионов, пусть десять, - со всеми
тремя согласился Калугин, - все-таки это незаметное меньшинство.
     - Гм...  Меньшинство,  вы говорите?  -  оживился вдруг Сыромолотов. - А
если это меньшинство будет состоять из таких,  как злоумышленник, погубивший
и  дредноут,  и  несколько сот  человек?  Ведь  у  этого меньшинства будут в
распоряжении и умы, и таланты, и даже, пожалуй... пожалуй, как бы сказать, -
пожалуй, даже помощь со стороны тех, с кем мы сейчас воюем, а?
     - О чем вы это,  Алексей Фомич?  - встревоженно обратилась к нему Дарья
Семеновна.
     - Да тут,  Дарья Семеновна, ничего нет страшного, - успокоил ее Алексей
Фомич.  -  Только  как  говорилось в  старину:  с  одной  стороны нельзя  не
признаться, а с другой нельзя не сознаться.
     А Калугин, отвечая ему, заговорил:
     - Пришлось мне как-то слышать на эту тему: "Нас все равно, как мурашей,
- куда же с  нами справиться?  Поди-ка передави всех мурашей в  лесу!  С ума
сойдешь,  не передавишь!" -  говорил это один матрос другим,  а я шел мимо и
слышал.  Вот что такое огромное большинство, Алексей Фомич! Дредноут "Мария"
- он ведь был народное достояние,  а не чье-либо личное, и экипаж на нем был
кто же как не народ?  А в меньшинство кто же попадет? Какая-нибудь дюжина...
пусть даже две...  пусть три всяких кранихов.  Вам приходилось, конечно, как
художнику,  видеть муравьиные кучи в  лесу,  а  мне  тем  более они знакомы,
поскольку я - лесничий. Вот у меня и вертится все в мозгу. Нас, как мурашей:
всех не передавишь.  На то,  что передавить могут многих,  оказалось, вполне
готовы, и это не пугает - война как война! Необходимые издержки.
     - Так же,  как и при взрыве "Марии",  -  вставил Алексей Фомич, - много
погибло, но... гораздо больше все-таки осталось.
     - И кто остался, те стали гораздо умнее, - поддержала мужа Надя.
     - Да  уж смерти посмотреть в  глаза,  -  поумнеть можно,  -  согласился
Калугин.  -  И  мне представляется весь наш фронт от  Черного моря до Белого
моря.  По  полукружью сколько людей там поумнело!  Ведь это не  десятки,  не
сотни тысяч,  а  все те же миллионы.  Войны тем и любопытны для постороннего
наблюдателя,  конечно,  что  благодаря им  люди  быстрее  все-таки  движутся
вперед...
     - К новым войнам? - досказал по-своему Сыромолотов.
     - Если хотите, - да, к новым войнам, пока...
     - Что "пока"? - очень живо спросила Надя.
     - Пока не упрутся в стенку, за которой войн уже предвидеться не будет.
     - Я  вас понимаю,  Михаил Петрович,  -  улыбнулся,  глядя в это время в
возмущенные глаза  Нади,  Алексей Фомич.  -  Упрутся в  стенку  потому,  что
увидят:  черт  возьми,  какой же  убыточный путь прогресса эта  самая война!
Где-то  я  читал о  двух шотландских кошках,  которые дрались между собой до
того,  представьте,  яростно, что от них остались всего-навсего одни хвосты!
Так  вот  чтобы  такого  грустного пейзажа не  получилось на  полотне Земли,
начнут грядущие поколения думать:  а  нельзя ли  как-нибудь обойтись друг  с
другом поделикатней,  чтобы не вспоминали историки с  сокрушением сердечным:
"Эх,  был когда-то  девятнадцатый век!  До чего же необыкновенно золотой был
этот покойничек!"
     И  так горячо вырвалось это у  Сыромолотова,  что все,  включая и Дарью
Семеновну, улыбнулись.

        "1951-1956"


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Утренний взрыв.  Роман впервые напечатан в альманахе "Крым" Э 7 за 1951
год.  Отдельным изданием вышел в Крымиздате (Симферополь,  1952).  Включен в
девятый том собрания сочинений изд. "Художественная литература", 1956.
     Готовя  роман  для  отдельного  издания  эпопеи  "Преображение России",
С.Н.Сергеев-Ценский в 1956 году дописал конец пятнадцатой главы,  начиная со
слов:  "Что же, это ведь хорошо, - сказала Надя", а также главы шестнадцатую
- двадцать третью.
     Датируется на  основании отчета С.Н.Сергеева-Ценского от 25.XI.1956 г.,
а  также его "Автобиографии",  помеченной:  "Москва,  31 августа 1958 г."  и
опубликованной в  четвертом томе  эпопеи  "Преображение России"  (Крымиздат,
Симферополь, 1959).
     В "Автобиографии" С.Н.Сергеев-Ценский писал:
     "В  послевоенные  годы,   живя  в   Крыму,   я  включил  еще  в  эпопею
"Преображение  России"  роман   "Утренний  взрыв"  и   роман   "Преображение
человека", состоящий из двух частей: "Наклонная Елена" (была написана в 1913
году) и "Суд" (это написано в 1954 году), а также повесть "Пристав Дерябин",
для  чего с