то ни стало надо было поклониться в  этот день,  царь с  царицей
проходили так напряженно,  точно шли по битому стеклу: спешить было нельзя -
куда  же  тогда  денется  торжественность?  А  не  спешить страшно:  вот-вот
раздастся выстрел!
     Дождя не было. Солнце, правда, тоже не стояло в небе, но видимость была
прекрасная,  -  полдень:  для хорошего стрелка прицелиться, спустить курок -
две секунды,  и  если такой стрелок придет не один,  а  с  другими,  которые
станут справа от  него и  слева,  то  некому будет и  ударить по  его руке с
револьвером,  как  некогда  ударил  случайный прохожий по  руке  Каракозова,
стрелявшего в деда царя, Александра II.
     Главное,  толпа вела себя с необходимым энтузиазмом,  конечно, но очень
несдержанно.  Так  оглушительно кричала "ура",  что  и  выстрела нельзя было
расслышать,  и  такое  было  мелькание в  воздухе  платков,  которыми махали
женщины,  фуражек и шляп,  которые бросали вверх мужчины!..  Запретить этого
заранее было бы нельзя:  надо дать простор патриотизму;  но вот именно такой
же  самый взрыв патриотизма был и  в  Сараеве,  и  этим-то и  воспользовался
убийца эрцгерцога.  Как можно охране уследить за  подозрительными движениями
одного,  когда хаотически движутся все?  Ничего нет  легче,  как  привести в
исполнение свой замысел,  когда около все орут и машут шляпами,  фуражками и
белыми платками!
     Наконец и  сама многочисленная охрана,  все эти солдаты с  винтовками в
руках - разве так уж они надежны?
     Разве  не  было  случаев,  что  именно  охранники-то  и  покушались  на
цареубийство?   Не  охранником  ли  был  Богров,   убивший  на  глазах  царя
премьер-министра Столыпина в  Киевском театре?  И не полицейский ли,  хотя и
японец, стоявший в Токио на улице для поддержания порядка, накинулся на него
самого и  ударил его  палкой по  голове,  когда он,  будучи еще  наследником
престола, путешествовал по Востоку?..
     Конечно,  на  пути  в  Успенский собор из  Кремлевского дворца царь был
надежно  окружен:  впереди его  шло  духовенство,  безбоязненное,  маститое,
сверкавшее золотом риз; позади же - придворные в не менее сверкавших золотом
мундирах, но с обеих сторон он все-таки был значительно открыт глазам толпы,
а закрыть его совершенно было ведь нельзя, - зачем же тогда он приехал?.. И,
сам того не  замечая,  Николай,  казавшийся толпе малорослым рядом с  женою,
глядел на  москвичей очень пристально и  строго,  как  укротители смотрят на
львов в цирке.
     Так он  скрывал свое волнение,  проявляя присущую ему выдержку.  Только
войдя в собор,  он мог,  наконец,  отдохнуть от напряжения. Однако и склоняя
колени  перед  святынями собора и  выстаивая потом  длинный молебен о  своем
здравии и  о  военных успехах своих  армий,  не  забывал он  того,  что  ему
предстоит сделать еще и обратный путь: пройти сквозь строй толпы от собора в
Чудов монастырь и только после этого снова выйти к Красному крыльцу дворца.
     Но  и  при этом обратном его пути москвичи вели себя выше всяких похвал
столичной и своей полиции: они снова кричали "ура", снова подбрасывали вверх
котелки и фуражки, снова махали платками.
     И никто не стрелял!
     Как  же  можно было не  прийти к  той,  неоднократно проверенной уже  в
прошлом мысли,  что  война  внешняя очень  действенное средство против войны
внутренней,  гражданской,  пока не выливается эта последняя в открытые бои с
полицией и войсками, пока говорится только о брожениях, забастовках и легких
уличных беспорядках.


        "V"

     Московские студенты  Саша  и  Геня  Невредимовы приехали  в  Москву  из
Симферополя дня за два до появления в Белокаменной царя с его многочисленной
свитой.
     Они не были в толпе ни на встрече царя,  ни в Кремле,  - им просто было
совсем не до того:  остановившись в меблирашках,  они искали себе комнату на
зиму поближе к университету, то есть на Моховой, на Арбате, в переулках, так
как  прежнюю за  собой  не  оставляли.  А  найти вполне подходящую комнату и
вообще устроиться не как-нибудь,  а все-таки основательно,  -  это, конечно,
было хлопотливое дело.
     Увидеть царя они не стремились, хотя никогда его не видали, и все же им
пришлось его увидеть,  так как,  заскочив в  толпу на  одной из улиц,  чтобы
через нее протолкаться,  они не  могли этого сделать:  просто их  не пустили
никуда жандармы, попросили стоять на месте.
     Это  было  тогда,  когда царь  уже  покидал Москву,  когда бесчисленные
экипажи и  машины двигались гуськом,  не особенно спеша,  к Александровскому
вокзалу.
     В то время как поровнялся экипаж царя с тем местом,  где стояли братья,
поднявшийся на  цыпочки Геня  и  бывший на  голову выше впереди стоящих Саша
вобрали в  себя царя,  державшего руку у  козырька фуражки,  и  лицо царицы,
несколько наклонившей голову.
     Оба эти лица мелькнули перед ними довольно быстро,  однако не смешались
в  их  памяти  с  другими лицами,  может  быть  просто  потому,  что  память
инстинктивно экономила место  и  выталкивала все  другие лица  тут  же,  как
только они в нее проникали.
     И  это делалось братьями без всякого сговора и несмотря на то,  что при
виде царского экипажа они только переглянулись,  а  угадывая потом кого-либо
из министров или из свиты царя, переговаривались громко.
     Родзянко,  например,  поразил их своей мощью, и они не только поглядели
друг на друга улыбаясь, но Саша сказал:
     - Ого-го! Вот так Родзянко!
     А Геня скороговоркой:
     - Сразу видно, что председатель Думы!
     Узнали по портретам в журналах и Фредерикса,  и Горемыкина, и Сазонова,
и Сухомлинова... Впрочем, кроме этих четверых, никого больше. А когда кто-то
рядом с ними назвал одного из проехавших в машине Палеологом, Геня обратился
к нему с коротким вопросом:
     - Почему?
     Тот ответил так же коротко:
     - По моноклю.
     И Геня припомнил,  что действительно и он как-то и где-то видел портрет
французского посла: бритое круглое лицо и монокль в правом глазу.
     Проехали,   наконец,   все  машины,   и   публика  начала  расходиться.
Отправившись,  куда им было нужно, Саша и Геня некоторое время шли молча, но
вот Саша спросил, наклоняясь:
     - Ты хорошо его разглядел?
     - Видел, как тебя вижу, - сказал Геня.
     - Ну? Как нашел?
     - Ничего царственного не заметил. А ты?
     - По-моему,  не  только  царственного,  а  ничего и  умного-то,  просто
умного,  как это все понимают,  нет!  - горячо вдруг заговорил Саша. - Самый
обыкновенный  пехотный  капитан!   Не  гвардейский,   хотя  он,  кажется,  в
гвардейской форме... Ты не заметил, в какой?
     - Не обратил внимания...  А погоны у него полковничьи: две полоски, без
звездочек, только с вензелем... А ты говоришь: капитан, - сказал Геня.
     - Мало ли что полковник,  да не похож на полковника,  вот!  Не похож, и
все!  Выходит,  стало быть,  что  на  всех  полковниках есть  какой-то  свой
отпечаток,  а  на  капитанах  свой...  Капитан,  притом  не  гвардейский,  -
пехотный... Вот так штука! Я даже не ожидал!
     Геня заметил, что у брата действительно какой-то обескураженный вид. Он
даже приостановился,  что было у  него признаком волнения,  и  Геня спросил,
поглядев ему в глаза и тоже остановившись:
     - А чего же ты ожидал?
     - Чего?..  Я все-таки думал, признаться, что не может этого быть, чтобы
он на первый взгляд мой показался мне до такой степени ничтожен! Я игроков в
карты наблюдал, и знаешь, кому везет и кому не везет?
     - Никогда над этим не думал, - несколько даже смутился Геня, так как не
знал за  своим братом способности наблюдать так  прилежно карточных игроков,
как  он,   в  силу  своих  занятий  биологией,  наблюдал  муравьев,  ос  или
головастиков. - Интересно, кому же везет?
     - Везет умным, а не везет глупым, причем большого ума при игре в карты,
как тебе известно, не требуется.
     - Ты что-то такое не так,  Саша, произвольный вывод сделал, - усомнился
Геня и пошел было дальше, но Саша удержал его, взяв за плечо.
     - Постой,  - сказал он возбужденно, - на ходу неловко, а мне самому это
надо  сформулировать,  готового  у  меня  нет.  Некрасову,  поэту,  везло  в
карточной игре? Везло, я читал.
     - А  он  не того,  между прочим?  -  усомнился в  этом Геня и  перебрал
пальцами.
     - Нет,  не "того",  я в этом уверен,  а действительно везло, потому что
был умен,  а глупому ни в карточной игре не может везти,  ни даже в царении,
хотя бы у него и были какие угодно умные министры,  -  вот моя мысль.  Петру
Великому везло? Говори, везло или нет?
     - До известной степени, конечно, везло.
     - Очень везло,  потому что  был очень умен...  Ты  понимаешь,  о  чем я
говорю? Об удаче!
     - То есть, если, например, перевести эту материю на охоту, то...
     - То "на ловца и  зверь бежит",  -  очень живо закончил Саша.  -  Умный
охотник,  то есть хорошо знающий, куда и за кем он идет, непременно придет с
дичью, а другой только зря проходит... Знаешь ли, я в чем убедился сейчас?
     - Ну? В чем ты так сразу мог убедиться?
     - Не выиграем мы этой войны, - вот в чем!
     - К этому выводу можно прийти и другим путем,  -  заметил Геня, - путем
обыкновенной логики на основании статистических данных и тому подобного.
     - Можно и так,  конечно,  -  согласился с ним Саша,  - только это путь,
хотя и верный,  но все-таки довольно долгий,  а непосредственное впечатление
от  лика царя страны -  это тоже очень может быть точно,  хотя и  не  совсем
научно... Нет, ничего путного у такого царишки быть не может!
     - А  может,  он просто устал тут у нас,  в Москве?  -  попробовал,  как
юрист,  найти для царя оправдательный мотив Геня,  но  Саша отозвался на это
желчно:
     - Ума не видно,  при чем тут усталость? Усталый-то, брат, бывает сплошь
да рядом гораздо умнее на вид,  чем бодрый. Усталость бывает иногда от чего?
От  того,  что  человек много думал над чем-нибудь.  А  если думал,  значит,
шевелил мозгами как следует,  и это непременно,  брат, отразится в глазах. А
это чучело в военной форме,  видно, даже и не в состоянии, черт его дери, ни
о чем думать! А по своему сану должен быть умен, как сам сатана.
     - А может,  он про себя радуется, что цел и невредим из Москвы уезжает?
- улыбаясь и двинувшись вперед,  весело сказал Геня,  но Саша,  хотя и пошел
тоже в  ногу с  братом,  остался сосредоточенным,  как и  прежде,  и  только
буркнул:
     - Напрасно радуется!
     - Ну,  все-таки... Жить всякому хочется. И лучше быть живой собачонкой,
чем дохлым львом.
     - Мне  кажется,   что  войны  этой  он  все-таки  не  переживет,   хотя
царствовать ему почему-то удалось довольно долго.
     - Что-то очень много тебе кажется,  -  буркнул теперь уже Геня, а Саша,
продолжая додумывать про себя, что ему показалось, проговорил тоже не вполне
отчетливо:
     - Что дурака в  Москве не нашлось,  чтобы его истребить,  -  это только
умно, по-моему. Гораздо глупее было бы, если бы нашлось. Тогда на его месте,
может быть, уселся кто-нибудь поумнее, что вышло бы в общем гораздо хуже!
     В  это  время  какой-то  тоненький юноша  в  студенческой фуражке  и  с
совершенно растерянным, чем-то очень убитым, почти плачущим, худым, длинным,
бледным лицом, выйдя в переулке им навстречу, остановился и почти пролепетал
очень невнятно:
     - Простите, ведь вы - Невредимовы?
     - Да. А вы, кажется, Худолей? - спросил Геня, присмотревшись.
     - Худолей, да... Мы из одной гимназии. Вот ужас, обокрали!
     - Кого обокрали?
     - Меня! Сейчас!.. Я только что приехал, и вот!
     Володя  Худолей  сунул  дрожащую  тонкую  руку   в   карман  своих  еще
гимназических,  серых,  пузырящихся  на  коленях  брюк,  как  будто  надеясь
все-таки найти,  что у него украли, и, наконец, не выдержал: у него задрожал
подбородок, и на глазах показались крупные слезы.
     - Где же украли? - спросил Саша.
     - Много украли? - спросил Геня.
     - Здесь! - ответил он Саше. - Все, что было! - ответил он Гене.
     - Все? Зачем же вы взяли с собой все? - пусто спросил Геня.
     - А где же мне было спрятать?  В номере?.. Я боялся, что там украдут, а
у меня здесь... Здесь! - и он кивнул головой в ту сторону, откуда шли и Геня
с Сашей.
     - Вам не нужно было ходить в толпу, - заметил Саша.
     - Теперь я тоже знаю,  что не нужно было!  - выкрикнул Володя. - Задним
умом и я крепок!..  Во-от не повезло как!  Вот не повезло!.. И надо же было,
чтобы так.  Чтобы черт его  знает зачем царь сюда приехал как  раз,  когда я
приехал!..
     - Должно быть,  не одного вас обчистили в  эти дни,  а очень многих,  -
сказал Геня,  сам проверяя в  боковом кармане тужурки,  цел ли там его тощий
кошелек (хозяйство вел он, а не Саша).
     Кошелек  был  на  месте,  и  он  уже  спокойнее слушал,  как  продолжал
исступленно выкрикивать Володя Худолей:
     - Что же мне теперь делать,  скажите?  Куда же мне теперь? Ни денег, ни
билета!..   Дал  отец  выигрышный  билет,   чтобы  я  его  здесь  продал,  -
единственное, что у него было, мне дал, - и вот... украли!
     - Обратитесь в землячество наше -  немного вас подкрепят, - посоветовал
Саша.
     - Заявите, конечно, в полицию, если помните номер билета, - посоветовал
Геня.
     - Не помню!  -  трагически вскрикнул Володя. - Даже не посмотрел, какой
именно номер!.. Эх, я-я! - и он раза три подряд ударил себя кулаком по лбу.
     - Должно быть,  не одни наши московские жулики работали,  а целый поезд
петербургских явился,  -  высказал внезапно мелькнувшую догадку  свою  Геня,
юрист.
     - Это несомненно так и должно было быть, - подтвердил эту догадку Саша,
биолог.
     - Так  что  же  мне делать-то,  господа?  Что же  мне делать?  -  почти
прорыдал Володя.
     Саша взял его за плечо и сказал:
     - Пойдемте пока к нам,  подумаем,  а здесь, на улице, вам уж совершенно
нечего делать.


        "ГЛАВА ВОСЬМАЯ"

        "БЕСПОКОЙСТВО МЫСЛИ"


        "I"

     Приехав в  Петербург,  Сыромолотов остановился в  большом меблированном
доме "Пале-Рояль", на Пушкинской улице, выходившей на Невский.
     Он останавливался в этом доме как-то раньше и не мог,  как при свидании
с хорошим старым знакомым,  не улыбнуться слегка, увидев и теперь на прежнем
месте,  у  самой  лестницы в  вестибюле,  чучело  огромного бурого  медведя,
стоявшего на  задних  лапах.  Так  же  оскалены были  белые  клыки,  так  же
напряжены были большие острые черные когти, и только длинная косматая шерсть
оказалась гораздо больше, чем прежде, попорчена молью.
     Он помнил прежнего метрдотеля -  высокого длинноусого немца,  -  теперь
был другой,  не такой представительный,  постарше,  более суетливый и с виду
русский.  Швейцар,  в  галунах и  фуражке с  позументом,  был  тоже  другой,
какой-то  старик  с  седыми  генеральскими баками  и  чересчур внимательными
глазами.
     Номер ему дали на втором этаже,  причем сказали,  что он - единственный
на этом этаже свободный,  чему Сыромолотов поверил, так как знал, что жильцы
здесь большей частью месячные.
     Устроившись тут и выпив чаю,  для чего коридорный внес в номер самовар,
Сыромолотов почему-то  захотел  прежде  всего  найти  не  художника Левшина,
который был ему близок когда-то  как товарищ по Академии и  тоже жанрист,  а
Надю Невредимову.
     Левшин,  заезжавший как-то даже к  нему в Симферополь и писавший с него
этюд для своей исторической картины, не был, конечно, отставлен им на задний
план: с ним-то именно и хотелось поговорить ему об искусстве, о том, как оно
здесь,  в  столице России,  чувствует себя,  когда  началась такая небывалая
война.  Но не столько почему-то от него, от старого товарища и тоже крупного
живописца, как от Нади думалось ему получить ответы на свои вопросы. Точнее,
ответы эти он хотел найти сам, но навести на них могла бы - так казалось ему
- только Надя; все время вертелось у него в мозгу древнее речение: "Утаил от
мудрых и открыл младенцам".  Наконец,  ведь и картина,  которой был он занят
все последнее время, совсем не могла бы возникнуть, если бы не Надя.
     Однако  он  не  знал  адреса Нади,  и  первое,  куда  он  направился из
"Пале-Рояля", было - адресный стол.
     Невский проспект неизменно захватывал его и раньше,  когда бы он на нем
ни появлялся;  теперь же,  после долгой безвыездной жизни в провинции, он не
мог  не  поразить его своей неизменной строгой красотой.  Обилие же  на  нем
офицеров заставило его  сказать про  себя:  "Ого!  Здесь даже  неудобно быть
штатским!..  Точно ты  какой-то  жулик или  иностранец,  что в  иных случаях
похуже, чем жулик".
     Он заметил,  что извозчиков теперь стояло на углах улиц гораздо меньше,
чем прежде;  одного из  них ему пришлось нанять,  чтобы доехать до адресного
стола.
     Петербург, конечно, успел в достаточной степени оброднеть Сыромолотову:
здесь провел он немало лет.  Здесь,  а  особенно на Невском,  по которому он
ехал,  все было для него до того знакомо, точно уезжал отсюда не больше, как
на месяц или и того меньше.
     Четырех-  и пятиэтажные дома,  стоявшие так плотно,  что казались одним
длиннейшим домом,  разнообразно окрашенным,  и те проплывали перед ним,  как
подсказывала их появление память. Вагоны трамвая и многочисленные машины шли
туда и  сюда,  в обе стороны этой широкой,  прямой,  красивейшей улицы,  как
будто они были те  самые,  какие шли тогда,  в  последний день его питерской
жизни.  В  довершение всего и  день  этот  оказался таким же  редкостным для
Петербурга:  солнечным,  тихим,  даже,  пожалуй,  жарким (он уезжал когда-то
отсюда тоже в  августе),  точно внезапно помолодел он  на  несколько лет или
видел длинный запутанный сон и вдруг проснулся.
     Извозчик тоже оказался не южного суетливого склада, а подлинный питерец
- деловой, молчаливый, отлично знающий, как надо ехать к адресному столу.
     Странно,  пожалуй,  даже было ему  сознавать в  себе то,  что  ведь это
именно Петербург,  с его Академией художеств, воспитал в нем уменье ценить и
учитывать время -  совершенно неведомое русской провинции уменье, что даже и
замкнутость его,  быть может, тоже воспитана в нем Петербургом, основанным и
устроенным самым деловым из русских царей.
     Воздух эпохи был  -  напряженный труд,  и  Сыромолотов именно здесь,  в
столице, почувствовал, что дышит воздухом эпохи.


        "II"

     Получив адрес Надежды Васильевны Невредимовой,  Алексей Фомич не  сразу
отправился к ней:  было очень много, на что хотелось ему посмотреть, и он до
вечера ездил на  трамвае и  ходил,  впиваясь во  все  глазами,  как это было
свойственно ему, художнику.
     Надя и  Нюра были дома,  когда постучал он  к  ним в  дверь и  спросил:
"Можно?"
     Отворила дверь Нюра и ахнула от неожиданности, увидев того, кого никак,
конечно, не ожидала увидеть, а Надя растерялась так, что не была в состоянии
даже ахнуть.
     Пришлось заговорить самому Сыромолотову, и он сказал:
     - Когда началась такая гроза,  то... даже и матерые дубы вырывает она с
корнем!  Здравствуйте,  Надя!.. А это, конечно, ваша сестрица младшая! Очень
рад вас видеть вместе! Очень рад!
     - Алексей Фомич?..  Как же вы это?  -  едва прошелестела Надя,  а  Нюра
догадливо взялась за стул и слегка его подвинула к Сыромолотову:
     - Садитесь, пожалуйста.
     Не  менее  догадливо  тот  немедленно сел,  повесив  на  вешалке  сверх
кофточки Нади свою широкополую шляпу.
     Так произошло его вторжение в  комнату сестер Невредимовых,  и наступил
момент необходимых объяснений, как, почему и зачем он появился в Петербурге.
     Вечер был еще достаточно светлый -  до  огней оставалось еще не  меньше
часа. Обведя глазами всю комнату, Алексей Фомич слегка подмигнул Наде:
     - Так-то  вот бывает на свете!  Илья Муромец тоже сиднем сидел тридцать
лет,  пока его не сковырнули. Ну, а уж когда сковырнули, ничего не поделаешь
- совершай подвиги, Илья Муромец!
     - Вы думаете ехать на войну? - почти восторженно спросила Нюр