ыть,  их городовые селедками своими
долой с  улицы гонят.  "Куда ж  нам теперь?"  -  цыгане кричат.  "А вы какой
части?  Третьей считаетесь?  Ну,  вот к  свому приставу Дерябьеву и  шпарь!"
Пришли опять цыгане до  Дерябьева,  а  тот им  кричит:  "Теперь осталось вам
только к  чертовой матери иттить или же к  самой королеве греческой да с нее
деньги за курей и получать,  как они есть все до одной вами уворованные!.. И
ничего вам,  смоленым чертям,  не  стоит еще  их  наворовать хоть  целых две
сотни, потому как наш Симферополь - он город губернский считается, и курей в
нем водится не меньше,  как сорок тысячев!.." Ну,  стало быть, благословение
свое им дал,  -  с тем и пошли теи цыгане. И уж посля того, конечно, у какой
цыганки на угошшение королевы этой самой две куры пошло,  через день,  через
два их пять в закутке сидело, только корми знай!.. Ну, и корма тоже воруй.
     Сыромолотов ничего  не  сказал  плотнику,  когда  он  кончил  рассказ о
цыганах,  но про себя не мог не отметить,  что вот пристав Дерябин,  который
занял уже  свое место на  его огромной картине,  оставил,  значит,  по  себе
память здесь,  а  теперь не иначе как обуреваем задачей оставить еще большую
память и там, в столице.
     Обедал Алексей Фомич ежедневно в  два часа и,  простояв перед картиной,
чтобы вглядеться в  несколько нового теперь уж  и  для  него самого пристава
Дерябина,  минут десять и увидев потом, что стрелка стенных часов подходит к
двум, он снова вышел на крыльцо, чтобы спросить у плотника:
     - Что, много ли осталось? Последнюю ступеньку прибить?
     - Да вот уж прибиваю последнюю,  -  ответил Егорий, не поднимая на него
глаз.
     - Кончай,  кончай и  перестань уж  стучать,  -  мне надоело,  -  тяжело
выдавил из себя Сыромолотов.
     Только после этих слов чуть как будто даже усмехнувшийся плотник тяжело
посмотрел на художника и отозвался тягуче:
     - Ба-аре-ен! Вам стуканье мое за какие-сь пять али шесть часов надоело,
а  как же нам за всю жизнь нашу?  Каждный день с утра до ночи мы один только
стуковень свой слушаем, тем и живем на свете!
     - Ну,  это уж дело не мое,  мне в это вникать и незачем да и некогда, -
неприязненно сузив глаза, бросил Сыромолотов.
     - То-то оно и  дело,  что и незачем вам да и некогда,  -  повторил явно
сердито Егорий.  -  Таким  же  самым манером и  всякий другой из  вас  может
сказать.
     Сыромолотов дождался,  когда  он  забил  последний гвоздь  в  последнюю
ступеньку, и сказал:
     - Ну вот, - теперь собирай свои инструменты и с богом!
     - А трояк за работу,  вы считаете, что уж мне самому уплатили, когда вы
его Дуньке дали?  - с большой ненавистью в голосе спросил плотник, складывая
в плетенку рубанок,  молоток, топор, который оказался ему здесь не нужен, но
на который пристально смотрел теперь художник.
     - А ты откуда же взял,  что я дал трояк твоей Дуньке? - спросил Алексей
Фомич, увидя, что топор лежит уже в плетенке.
     Егорий коротко,  теперь уже заметнее, усмехнулся снова, кашлянул в свой
каменный кулак и ответил тоном как будто сразу повеселевшим:
     - Как езли не дали,  так чего же лучше!  Тогда значит,  я как у вас тут
работал,  то я же и за работу получить должон,  а ничуть не Дунька,  какую я
все одно, домой приду, изуродую, как бог черепаху!
     - Теперь и я вижу,  что ты не матрос и никогда им не был!  -  выкрикнул
Сыромолотов, протягивая заранее приготовленную трехрублевку и сопя шумно.
     - Воля ваша...  что хотите во мне видеть, то и видьте, - сказал, как бы
не обидясь на это, Егорий.
     Он  сложил бумажку вчетверо,  сунул ее  во  внутренний карман пиджака и
пошел,  ничего больше не добавив и как бы устало волоча ноги,  а Сыромолотов
вошел  в  комнаты только  тогда,  когда  услышал,  как  он  звякнул щеколдой
калитки.


     В  два часа кухарка Сыромолотова,  Феня,  внесла ему в столовую тарелку
супа, и он спросил ее с заметной для него досадой:
     - И где же это посчастливилось тебе такого плотника найти, Феня?
     Немолодая уже, бывшая когда-то раньше кухаркой у Невредимовых и нанятая
Надей,  как только приехала она из Петрограда женою Сыромолотова,  а  бывшая
раньше  у  него  экономка Марья  Гавриловна нашла  себе  другое место,  Феня
удивленно подняла бесцветные реденькие брови,  свекольно зарделась всем  как
бы  вспухшим лицом  и,  показав золотые коронки почти всех  передних верхних
зубов, спросила испуганно:
     - Неужто такой плохой оказался?
     - Каторжник какой-то  и  чуть свою жену не  убил при  мне!  -  объяснил
Алексей Фомич, чем был плох плотник.
     Но слова его сразу успокоили Феню.
     - А я-то думала что другое, - махнула она широкой в запястье рукой. - Я
их обоих ведь на базаре и  раньше часто видала:  он с инструментом стоит,  а
она ему работу ищет: у всех выспрашивает, не надо ли плотника.
     - Ну, уж завтра их едва ли на базаре увидишь.
     Феня подумала и отвечала спокойно:
     - Как пьяные оба напьются,  то,  может, и на базар не пойдут; а если не
пропьют денег, опять рядышком стоять будут: ворон ворону глаз не выклюнет.
     - Ну что же,  -  вот в самом деле, завтра на базар пойдешь, поищи-ка их
там,  и,  уверяю тебя,  не найдешь:  не тем у них пахнет, чтобы им там опять
рядышком стоять, - оживленно сказал Алексей Фомич.
     Вслед за  этим  он  представил матросов,  которые помогали спастись его
свояку,  прапорщику флота, из благодарности которым он и этому "цыбулястому"
плотнику,  назвавшемуся бывшим матросом с крейсера "Очаков",  начал говорить
"вы", и спросил Феню:
     - Все-таки же матросом-то он когда-нибудь действительно был или никогда
не был? Умеет говорить "есть!", как принято только у матросов.
     - А  что же  тут такого хитрого сказать "есть"?  -  улыбнулась Феня.  -
"Есть" -  это я разов двадцать на день от людей слышу, да и сама так тоже не
меньше говорю.
     - Гм,   да,   конечно,   хитрого  нет...   Но  ведь,   кроме  того,   о
матросах-черноморцах подробно довольно он мне рассказывал, - добавил Алексей
Фомич.
     - А  он разве от людей не мог слышать?  А  представиться -  это не одни
актеры в  театре,  а  и  всякий умеет,  -  опровергла Феня  и  этот  довод и
победоносно унесла на кухню пустую тарелку, чтобы принести жаркое.
     Сыромолотов же  вспомнил в  это  время то,  что рассказал ему плотник о
цыганах,  которых будто бы  сам  пристав Дерябин благословил на  кражу кур у
хозяек Симферополя,  и,  странно было ему  самому отметить это  в  себе,  он
именно здесь,  за обедом,  в этот рассказ поверил.  Вышло,  значит, так, что
раньше о Дерябине он думал все-таки лучше,  а теперь ясно стало, что если он
сам, этот пристав, на "егме" вырос, то другим он и быть не мог.
     Конечно, можно было и не верить истории с цыганами, как не хотелось уже
верить участию вот этого Егория Сурепьева в истории с просвирками "за упокой
лейтенанта Шмидта",  но  почему-то  все  же  не  мог  уже теперь к  "своему"
Дерябину на вороном красавце коне относиться так,  как относился раньше. Тут
же после обеда он снова пошел в мастерскую, долго смотрел на свое создание и
сказал вслух, покачав презрительно головой:
     - Так вот ты  каков оказался со  всей своей важностью!..  Ловкостью рук
цыганских королеву греческую кормил!.. Хо-ро-ош гусь!
     И  хотя  рассудок Сыромолотова стоял  за  то,  что  вполне  так  и  мог
поступить пристав Дерябин,  как об этом рассказывал плотник-конокрад, потому
что рыбак рыбака видит издалека,  но художнику, совершенно вопреки рассудку,
допустить этого  почему-то  не  хотелось:  очень  видное место  занимал этот
покровитель куроцапов на его картине.
     В  то  же  время как-то независимо от недавнего,  только вчерашнего еще
увлечения своего эскизами к  новой  картине -  "Взрыв линкора" -  он  глядел
теперь и на них несколько как будто другими глазами.  И опять виноват в этом
оказался тот, кто назвал себя бывшим матросом с крейсера "Очаков".
     А  вечером,  когда пришлось уже зажигать лампы,  не  то  чтобы жуть,  а
какое-то все же неприятное чувство овладело Сыромолотовым.
     Правда,  это  чувство было  естественным:  он  уже  отвык оставаться по
вечерам один;  пустоту в его доме заполняла вот уже около двух лет Надя, а в
этот вечер ее не было, и пустота наползала на него изо всех углов. Однако не
только это одно, было еще и другое.
     Невольно вспомнилось слово "детонация",  слышанное там,  в Севастополе,
от свояка с забинтованной головой. Там, на линкоре "Императрица Мария" взрыв
за  взрывом,  и  вот от  детонации,  от взрывных волн,  расходящихся кругом,
начинаются  вдруг  взрывы  на   других  судах,   где  ведь  тоже  есть  свои
крюйт-камеры, в которых хранятся и снаряды и бездымный порох. Нечто подобное
этому самому бездымному пороху ощутил он  теперь и  в  себе  самом,  и  этот
порох, - ясно представилось именно так, - в нем взорвался.
     Пока это еще где-то там в глубине,  незаметно для постороннего взгляда,
не  совсем внятно и  для него самого,  однако же ощутимо и  может повести за
собой другие взрывы, гораздо более крупные.
     И  хотя не хотелось Сыромолотову даже самому себе сознаться в этом,  но
навертывалось как-то само собою,  что помог ему ощутить взрыв в  себе не кто
иной,  как  Егорий  Сурепьев,  с  каменными кулаками,  цыбулястыми ногами  и
конопатым кадыком на тощей шее.
     И  снова он  подумал о  сыне Ване,  бывшем одно время чемпионом мира по
французской борьбе: вот это была бы опора! Однако где-то понадобился он, как
опора,  вместе с миллионами других подобных ему опор...  Кому же собственно?
Тому  самому,  кого  на  картине  "Демонстрация" охраняет  пристав  Дерябин!
Выходит,  что  он,  этот ничтожный человечек,  овладел его сыном-богатырем и
только потому, конечно, что он еще достаточно для этого молод...
     В то время,  когда молод был сам Алексей Фомич,  не было войны, которая
могла бы его,  художника, втянуть в свою всеистребляющую воронку, - и только
это одно,  что не было, позволило ему быть и остаться самим собою. А если он
теперь не там же, где-то в Галиции, недалеко от сына, то этому обязан только
своим годам, которые принято называть не пожилыми даже, - старыми.
     "Старые года",  "старость",  -  об этом как-то ни разу в отношении себя
самого не  приходилось думать Сыромолотову,  и  это  просто потому,  что  не
ощущал он в себе толчков старости.
     Он  именно  так  и  представлял,  что  старость имеет  испытанный прием
врываться к  человеку толчками,  ударами,  вспышками,  а когда ворвется,  то
остается и пускает корни,  как раковая опухоль желудка,  например, пускает в
сторону печени свои метастазы...  И  вот глядит с  недоумением человек,  что
седеют и  падают его волосы,  начинают почему-то качаться и  сами выходят из
челюстей зубы; то там, то здесь появляются на лице морщины...
     Телом он еще крепок как будто, но вот неожиданно новый толчок старости,
и становится почему-то неуверенной походка... Потом еще толчки: тупеет слух,
изменяет зрение, странно начинает вести себя память.
     И  черт их знает,  откуда берутся и  как подкрадываются эти толчки,  но
человек уже не доверяет себе,  - своим силам, своей способности жить одному,
без  всякой опоры.  Перестает он  верить и  в  свою безопасность и  начинает
подозрительно оглядываться по сторонам и всматриваться во все лица кругом, в
которых начинает уже чудиться ему что-то новое и почему-то враждебное,  хотя
среди этих людей есть и такие,  которые известны ему давно и прежде казались
видны насквозь, как вода в неглубоком тихом ручье...
     В этот вечер,  когда совершенно стемнело,  Сыромолотов сделал то,  чего
как-то не приходило ему в голову делать раньше:  он вышел из дому, подошел к
калитке и попробовал дернуть ее,  чтобы убедиться,  заперла ли замок или нет
Феня.
     Какую-то незнакомую ему расслабленность в  теле почувствовал он,  когда
ложился спать: не усталость, обычную после хорошо проведенного рабочего дня,
а именно расслабленность, которая испугала его своей новизною и долго мешала
ему заснуть.
     Проснулся же он еще задолго до рассвета от какого-то нелепого и в то же
время жуткого сна.
     Насколько он мог припомнить проснувшись,  началось с того, что у него в
мастерской появились какие-то люди,  по виду как будто богатые: двое мужчин,
весьма упитанных,  и  женщина средних лет,  чернявая,  завитая,  с нерусским
лицом и жестами.
     Один из мужчин,  горбоносый, бритый, говоривший с сильным акцентом, был
как  будто мужем этой  чернявой;  другой,  -  выше этого ростом и  надменнее
видом,  -  ничего не говорил,  только изредка поднимал руку, показывая то на
то, то на это в его мастерской, где они вели себя почему-то по-хозяйски.
     Не только этюды,  свернутые в трубки, но и книги из двух книжных шкафов
были  уже  почему-то  свалены кучей  на  полу,  причем иные  пачки  их  были
перевязаны крест-накрест зеленым шнуром от гардин.
     Ошеломленный тем,  что увидел,  он закричал, как мог громко: "Нет! Нет,
этого я  вам не  позволю!"  Они же,  все трое,  в  ответ на  его крик только
пожимали плечами и делали гримасы,  как будто он вел себя очень бестактно...
Но  вот  вдруг  женщина  с  черными  буклями  берет  его  за  руку  и  самым
сочувственным тоном говорит:
     - Это чистый грабеж! Вам надо пожаловаться приставу!
     - Дерябину? - догадывается он.
     - Дерябину,  -  соглашается она.  - Пойдемте вместе, я его очень хорошо
знаю...
     И его уводят...  Уводят из его же собственного дома, и он понимает, что
его уводят,  но все-таки идет... Дальше был какой-то непостижимый сумбур, из
которого возникло знакомое,  - деревья его сада над забором, и он понял, что
подходит к своей калитке, а женщина кричала:
     - Это  безобразие,  что они у  вас сделали!  Хотя они вам дали двадцать
тысяч,  но  ведь  это  все  равно,  что  фальшивые бумажки...  Разве же  это
настоящие деньги, - вы подумайте!
     И  тут он  увидел прямо на  земле около калитки вынесенные уже из  дома
пачки   книг,   трубки   этюдов,   картины  на   подрамниках  и   наконец...
"Демонстрацию" почему-то  в  новой  широкой и  блестящей позолотой багетовой
раме...  Она  стояла прислоненная к  забору...  Возле нее  был тот высокий и
безмолвный и показывал пальцем на подъезжавшие подводы,  на которых,  - явно
ведь  это,  -  сейчас  увезут  все,  что  было  в  его  мастерской,  даже  и
"Демонстрацию",  а  он  силится вспомнить,  когда и  кто  дал  ему  какие-то
двадцать тысяч,  и хочет спросить об этом женщину,  но ее уже нет около, а в
калитку со  двора протискивается с  большущим узлом за спиною плотник Егорий
Сурепьев с красным натуженным лицом и снизу, из-под узла кричит во двор:
     - Дунь-кя-я! Ты же там как, стерва? Все ль подобрала, черт рябой?
     От этого видения,  от этого резкого крика им, Сыромолотовым, овладевает
какой-то цепенящий ужас,  и он поднимает голову с подушки.  Сердце его очень
стучало,  руки дрожали так,  что едва нашел он  коробку спичек около себя на
стуле,  чтобы зажечь свечку. И когда зажег и увидел около себя все привычное
свое,  все-таки вглядывался во  все  углы,  -  куда же  делись эти страшные,
жаждущие его смерти люди?


        "ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ"

     Когда вернулась Феня,  то  первое,  что  услыхал от  нее Алексей Фомич,
было:
     - Видела я их обоих: стоят, как и стояли.
     - Стоят? И не пьяные? - удивился Сыромолотов.
     - Похоже было,  что нет,  не успели...  Я даже к ним подошла близко,  а
плотник мне:  "Али еще я понадобился твоему барину?" -  "Нет,  говорю, с нас
довольно!"  И  иду себе дальше,  а  он мне вдруг с глумом с таким:  "Похоже,
говорит,  что не так долго нас ждать будете:  мы к твоему барину обязательно
заглянем, - пускай ждет!"
     - Что-о?.. Так и сказал? - изумленно вскрикнул Алексей Фомич.
     - Истинно,  такими самыми словами,  -  чуть не побожилась Феня.  - Я уж
вижу -  глум с его стороны,  - не стала с ним связываться, - да ведь и народ
кругом нас, - взяла и пошла дальше.
     - Что же это значит "заглянем"? Если чтоб лошадь украсть, так он же мог
видеть, что никакой лошади у меня нет.
     - Как украсть,  то они найдут,  конечно, и без лошади взять... Выходит,
что собаку нам теперь завесть надо, - решила Феня.
     И Алексей Фомич тут же согласился.
     - Собаку, да, это правда... Никогда прежде не было в ней надобности, но
раз уж явилась,  надо достать...  Вот Надя приедет, - тогда... ну и плотника
ты нашла мне, Феня!
     - А кто ж его знал,  какой он, Алексей Фомич! Душа не окошко, - в чужую
душу не влезешь.  Стоит человек,  набивается на работу,  -  значит, люди его
берут,  - вот и взяла. Неужто ж он и со всеми так-то? А вы, может, об нем бы
в полицию заявили на всякий случай?
     - В полицию?  Гм,  да...  в полицию... Черт их знает, этих воров, может
быть,  они с  благословения полиции-то и действуют,  -  вспомнил Сыромолотов
дерябинских цыган.
     А  когда встал перед глазами его кошмарный сон,  какой он видел,  то он
добавил:
     - И о ком же именно буду я заявлять? Он мне назвался Егором Сурепьевым,
а  по паспорту может быть какой-нибудь Федул Коровкин!..  Наконец,  помнится
мне,  читал я где-то,  как...  Это было лет сорок - пятьдесят назад, но ведь
суть дела не  изменилась у  нас даже и  за такой срок...  В  один губернский
город,  -  Тамбов,  кажется,  -  приехал ювелир-торговец из  другого города,
только  побольше,   в   надежде  дворянкам  тамбовским  бриллианты  продать.
Разумеется,  расчет был верный:  у  кого дочери невесты,  -  да как раз зима
была,  время балов, - сезон бриллианты с рук сбывать... Приехать приехал, но
ведь нужно ему было о  себе в полицию заявить,  зачем он приехал и что он не
вор,  а  там-то магазин свой имеет,  чтобы разрешение на продажу драгоценных
камней выправить.  Остановился он в гостинице,  в первой,  положим, части, -
значит, приставу первой части и обязан был заявить. И заявил. А пристав чуть
про  такое  необыкновенное  обстоятельство  услышал,  сразу  к  губернатору,
который, понятно, благословил его: "Не зевай! Такой случай только один раз в
жизни твоей быть может!"  И вот в первую же ночь на несчастного того ювелира
в его же номере, запертом на ключ, напал грабитель, - в картинных отрепьях и
с непременным длинным кинжалом: "Немедленно все давай и молчи, а то зарежу!"
Тот жизни лишаться не захотел и все бриллианты отдал,  а грабитель спрятал и
бриллианты,  и  кинжал,  и  себя самого так  искусно,  что потом всю полицию
Тамбова мобилизовали его найти во что бы то ни стало, и пристав первой части
старался тут больше всех,  - ку-да-а! Не нашли, и никаких следов: просто как
в воду канул... А на первом же балу у губернатора сама губернаторша щеголяла
в  бриллиантах более крупных,  а  жена  пристава первой части в  бриллиантах
помельче.  И сколько тот ювелир ни хлопотал потом, даже и в Петербурге, нет,
- бриллиантов своих он так и не разыскал.  То есть,  проще говоря, ему их не
вернули ни пристав-грабитель, ни губернатор, с которым он поделился.
     - Вон  ведь что  делают!  -  всплеснула Феня руками.  -  А  кабы собака
хорошая у  бриллиянтщика была в номере,  она бы тому приставу зубами сюда бы
вцепилась! - И показала чуть пониже двойного подбородка.
     - Ну да,  я к этому и рассказал,  чтобы собака.  Непременно должна быть
теперь у нас собака.
     В  это время открылась калитка и вошел почтальон с кожаной сумкой через
плечо и  с  крепкой на  вид  суковатой толстой палкой,  явно рассчитанной на
сражения с  собаками,  которые  считают,  как  известно,  почтальонов самыми
подозрительными людьми.
     Держа наготове палку,  хотя  собаки еще  не  было  во  дворе художника,
почтальон крикнул ему еще издали, чуть только его увидел:
     - Вам телеграмма!
     - А-а,  очень  хорошо,  очень  хорошо!  -  обрадовался  Алексей  Фомич,
полагая, что это от Нади, что она сообщает ему: "Все у Нюры наладила, завтра
приеду". Но чем больше потом вглядывался он в телеграмму, тем больше темнело
его лицо.