тону  Ковалевский,   -   что   самый  заносчивый  и
самоуверенный  из  командиров  полка  дивизии  так  опростоволосился,  -  но
большого значения его ошибке не придавал,  потому что о высоте 370 был более
скромного мнения, чем Ковалевский.
     - Каждая высота тут укреплена одинаково, - система укреплений одна и та
же, - зевая в трубку, говорил Палей.
     - Может быть,  хотя едва ли так... Но высота триста семьдесят выдвинута
вперед и фланкирует все наступающие наши части,  -  как же можно, что вы! Ее
именно и надо взять в первую голову!  - горячился Ковалевский. - Я предлагаю
взять ее своим полком, конечно, после основательного обстрела.
     - Перед каждой головной частью та или иная высота,  и  она-то и кажется
каждой части ключом ко всем тут позициям,  -  снова зевнул в трубку Палей. -
Генерал Флуг  настаивает на  том,  чтобы взять триста восемьдесят четыре.  В
этом есть смысл, и когда триста восемьдесят четыре будет взята, то мы зайдем
австрийцам в тыл,  и высоту триста семьдесят совсем не нужно будет брать,  -
ее и так очистят.
     - Вашими бы  устами мед пить.  А  когда же Флуг собирается брать триста
восемьдесят четыре?
     - Сегодня после обеда.
     - Ка-ак так сегодня? Сегодня же решенный отдых.
     - Да-а, об отдыхе говорилось, но... получено сообщение, что граф Ботмер
подводит  из   своего  тыла   сюда  большие  подкрепления,   -   решено  его
предупредить.
     - А как же с отдыхом?  Ведь так можно вымотать всех -  и нижних чинов и
офицеров? Куда же к черту будут они годны через два-три дня?
     - Да ведь вашему полку придется только поддерживать атакующих кадомцев,
как вчера было.
     - Куда же годятся кадомцы для новой атаки?
     - Это уж дело Флуга и командира Кадомского полка,  а не наше с вами.  -
Палей снова зевнул в трубку, так что слышно было, как хряснули его челюсти.
     - Приятного  сна!   -   крикнул  ему  Ковалевский  и,  соединившись  со
Струковым,  с  которым  уже  говорил раньше  о  том,  как  провел  он  ночь,
Ковалевский приказал ему  передать выговор прапорщику Ливенцеву за  то,  что
своим донесением сбил его с толку:  заняв,  -  и то лишь на гребне, - высоту
375,  вполне второстепенного значения,  назвал ее  высотою 370 и  тем ввел в
заблуждение весь командный состав армии.
     - Оповестить прапорщика Ливенцева,  что...  - начал было переспрашивать
Струков, но Ковалевский перебил его резко:
     - Не оповещение,  - какое там к черту оповещение! - а строгий выговор с
предупреждением вперед более внимательно относиться к тому,  что доносит,  и
непроверенных сведений мне  не  доносить,  чтобы в  глупое положение меня не
ставить!
     Впрочем,  минут через двадцать он звонил ему снова и спрашивал, передал
ли он выговор Ливенцеву,  а когда Струков начал извиняться, что еще не успел
этого сделать, но сейчас сделает, Ковалевский прокричал ему:
     - Знаете ли,  отлично,  что не успели, - я скажу ему об этом сам, когда
зайду навестить батальон.  А то эти штатские люди,  эти студенты, они... они
так воспитаны, что он может еще обидеться, а во время боя это нехорошо.
     - Предполагается разве бой сегодня, под австрийский Новый год?
     - Наступление будет вестись там же,  где и  вчера,  -  на всякий случай
будьте готовы. Я вам потом сообщу, как и что. Храни вас бог!
     Генерал  Флуг,   бывший  во  время  японской  войны  начальником  штаба
медлительного Куропаткина,  теперь,  будучи  корпусным командиром,  проявлял
большое упорство в атаке австрийских позиций.  Артиллеристы под руководством
Весселя еще  только занимались перегруппировкой орудий,  когда им  приказано
было  в  тринадцать часов  открыть огонь.  Однако к  этому времени командиры
батарей не успели еще вернуться с  наблюдательных пунктов,  так что даже и в
четырнадцать часов обстрел начаться не мог.  Артиллерийская подготовка атаки
началась позже  пятнадцати,  но  снарядов оставалось уже  мало,  обстрел был
медленный, с поправкой каждого выстрела.
     Ковалевский был снова у своих рот второго батальона,  и мимо него снова
шли в атаку кадомцы -  остатки тех,  которые ходили накануне. Но теперь лица
их  были  страшны.  Ночью они  под  огнем пулеметов лежали,  вдавив головы в
грязь,  умываться же днем им,  видимо,  не пришлось,  и теперь они проходили
черные,  как эфиопы,  - только поблескивали глаза, иногда зубы в открытых от
быстрого шага  ртах.  Еще  с  дальних  дистанций их  встретил вновь  сильный
пулеметный огонь австрийцев: количество пулеметов на высоте 384 явно выросло
за этот день.
     Не  один только Ковалевский видел уже по  самому началу атаки,  что она
будет так  же  безуспешна,  как  и  вчера;  это говорили командиры и  других
полков,  выдвигавших поддержки кадомцам.  Двигавшийся уступом  за  кадомцами
батальон капитана Широкого был обстрелян с  дистанции в  две тысячи шагов и,
потеряв до  ста  человек,  остановился:  идти  дальше значило просто идти на
расстрел.
     В эту ночь дивизия, к которой принадлежал Кадомский полк, понесла такие
большие потери,  что  совершенно потеряла боеспособность,  и  остатки ее  на
другой день были отправлены в тыл.


        "ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ"

     Генерал Щербачев,  этот невысокий и сухой, узкоплечий человек, плешивый
со  лба,  с  очень близко к  длинному хрящеватому носу посаженными глазами и
глухим голосом,  был очень удивлен и  раздосадован бесплодностью трехдневных
атак.
     Новому  верховному главнокомандующему -  царю  и  новому начальнику его
штаба - генералу Алексееву непременно нужна была крупная победа, иначе зачем
же было сменять неудачника, великого князя Николая, и отсылать его, вместе с
его начальником штаба Янушкевичем, на Кавказский фронт? Крупная победа нужна
была и  для  того,  чтобы поднять русские фонды в  глазах богатых деньгами и
военным снаряжением союзников -  французов и  англичан,  и  для того,  чтобы
оттянуть  с  их  фронта  на  свой,  русский,  значительные германские  силы.
Наконец, крупная победа нужна была и для того, чтобы внутри России несколько
успокоить   всех   недовольных  затянувшеюся  и   совершенно  беспросветной,
неслыханно несчастной войной.
     Но  было в  то  время и  еще  одно обстоятельство,  властно требовавшее
крупной  победы.  Обстоятельство  это,  ввиду  своей  крайней  деликатности,
скрывалось от  нескромных взглядов грубой толпы  и  известно было  только во
дворце:  из  Вены приехала в  Петроград бывшая фрейлина двора Васильчикова с
очень важным письмом от брата царицы,  принца Эдди,  с  изложением возможных
условий сепаратного мира.
     Это  скрытое  обстоятельство требовало крупной  победы  на  галицийском
фронте  потому,  что  и  подлинный  правитель России  -  Распутин  и  царица
Александра очень крепко ухватились за возможность мира,  но мириться хорошо,
когда ты силен, а сила выявляется в победе.
     У  генерала Щербачева был мозг математика.  Он точно вычислил все,  что
необходимо было для победы,  он шел к этой победе не ощупью, а наверняка, он
не забыл даже и  внезапности нападения,  способного иногда удесятерить силы,
но, сделав все нужное для победы, он вдруг увидел, что победы нет, и лучшему
из своих корпусных командиров,  ученейшему,  и  опытнейшему,  и  упорнейшему
генералу Флугу  он  прислал из  Городка приказ,  которым требовал:  "Принять
самые решительные меры к успеху... сменить всех лиц, которые оказались не на
своих местах...  Сильная артиллерия и большой расход патронов должны были бы
обеспечить победу...  Видимо,  не было строгого плана и строгой системы,  не
говоря уже про отсутствие связи.  Успеха,  которого не  добились на  широком
фронте, необходимо добиться на более узком..."
     Однако даже и для упорнейшего Флуга, прочно сидящего на облюбованной им
Бабе в  нескольких верстах от  фронта,  на  четвертый день наступления стало
ясно,  что войскам его корпуса,  так же как и войскам соседнего,  к которому
принадлежала дивизия Котовича,  необходимо дать  прежде всего  отдых уже  по
одному тому, что для нового наступления не было снарядов.
     Снаряды подвозились,  правда,  все время,  поезд за  поездом на станцию
Ярмолинцы  и  дальше  -  на  Проскуров,  но  оттуда  доставить их  на  фронт
представлялось почти неразрешимой задачей.  Тяжелые грузовики артиллерийских
парков  совершенно  утопали  на  окончательно размолотом шоссе.  Приходилось
перегружать снаряды на  более  легкие  машины,  но  и  те  часто  ломались и
выходили из строя.  Щербачев неустанно трудился,  отыскивая средства,  чтобы
сделать  проезжими  дороги:  мобилизовал население на  работы  по  замощению
шоссе, привлекал к работам даже конный гвардейский корпус, стоявший в тылу в
видах развития будущего успеха пехотных атак, но все это мало помогало делу,
- снарядов на фронте было,  по мнению Весселя, недостаточно даже для защиты,
не только для наступления.
     Кроме того,  Вессель теперь уже не хотел ни за что уступить Флугу, если
бы даже тот и потребовал от него нового обстрела:  он требовал теперь сам по
крайней мере сутки для пристрелки батарей. Он сумел убедить и Щербачева, что
драгоценные по  своему действию и  по  трудности их доставки тяжелые снаряды
нелепо было бы тратить как попало, что каждый снаряд должен быть послан в ту
именно точку неприятельских позиций,  какая от него больше всего пострадает,
как пуговицы на брюках пришиваются только там,  где они нужны для подтяжек и
прочих серьезных целей,  а  не всюду и  сплошь.  Вессель не уступил и самому
Щербачеву,  когда  тот  предложил было  придвинуть тяжелые батареи поближе к
фронту:  он не видел в этом пока никакой нужды.  И весь день,  пока отдыхали
передовые полки,  он  хлопотал  неутомимо,  чтобы  артиллерийскую подготовку
новой  атаки,  на  более  узком фронте,  обставить как  можно более научно и
безупречно со всех точек зрения.
     Теперь атака должна была вестись на высоту 370,  и  вести ее должен был
полк Ковалевского.  И если все, что сделано было раньше его полком, - захват
окопов на высоте 375,  отчаянная и совершенно нелепая игра в атаку по почину
бесшабашного  четвертого  батальона  кадомцев,   даже   и   занятие  деревни
Петликовце,  -  совершилось без его личного участия,  то  теперь он не хотел
пропустить ни одного,  самого тонкого и  самого мелкого штриха в  подготовке
атаки, не продумав его лично и на месте со всех сторон.
     Но атака высоты 370,  которая была выдвинута сильно вперед по сравнению
с  остальной линией австрийского фронта и  на  которой отчетливо видны  были
даже  и   без  бинокля  редуты  и   блиндажи  и  густая  паутина  проволоки,
представлялась легким и простым делом командиру бригады Баснину, и он просил
Котовича  поручить всецело  ему  осуществить эту  атаку.  Котович,  конечно,
согласился,  и Баснин, чтобы ввести в дело оба полка своей бригады, северный
склон  оставил за  Ковалевским,  а  на  южный назначил полковника Дудникова,
который тоже должен был  выделить батальон для  атаки.  Так  как Ковалевский
считал, что высота занята не меньше чем полком мадьяр, то против этого плана
не возражал ни слова; напротив, он говорил своему адъютанту:
     - Все складывается как нельзя лучше.  Вся артиллерия дивизии в  руках у
Баснина,  к высоте он уж, конечно, присмотрелся, артиллеристы наши обещают в
полчаса все  австрийские окопы и  блиндажи изуродовать,  как  бог  черепаху.
Значит,  наше дело только -  "приди и возьми", что мы и должны будем сделать
без особых потерь.  Наконец-то стали на правильный путь:  с этой высоты если
бы начали в первый день, непременно мы бы уж теперь поили коней на Стрыпе.
     Для  атаки он  готовил красу полка -  первый батальон.  Как рачительный
хозяин,  он сберег его к  самому трудному,  быть может,  но зато и  к самому
почетному делу.  Батальон  этот  провел  дни  наступления не  под  дождем  и
туманом,  не в  невылазной грязи,  а под крышами Петликовце;  люди отдохнули
после пятидневного перехода, обсушились, обчистились, часто баловались чаем,
ели  горячий обед,  что  не  удавалось под австрийским обстрелом наладить на
позициях.  За все эти блага жизни от них теперь требовалось совсем немного -
пройтись на  высоту 370,  которая ко  времени этой  прогулки вся  уже  будет
изувечена снарядами разных калибров, и занять то, что уцелеет от австрийских
окопов.
     Батальоном командовал капитан Пигарев,  более  молодой,  чем  Широкий и
Струков,  гораздо более  видный  и  бравый,  голос  которого мало  уступал в
зычности голосу самого Ковалевского. Кроме того, Пигарев был весьма неплохой
тактик,  и Ковалевский надеялся, что если будет трудная минута при атаке, то
он не растеряется и там же,  на месте, придумает необходимый тактический ход
и его выполнит удачнее, чем это могли бы сделать Струков или Широкий.
     Несколько раз  показывая Пигареву  тот  склон,  по  которому он  должен
подымать свои роты. Ковалевский говорил ему:
     - Не забывайте же,  Алексей Данилович,  про окопы,  - они были пустыми,
когда наступал второй батальон, и глупо сделали тогда Дубяга и Яблочкин, что
их не заняли,  -  в них можно было бы удержаться.  Прекрасный исходный пункт
для решительной атаки.  Я думаю, что если даже их заняли опять австрийцы, то
при обстреле опять очистят.  Непременно суньте в  них хотя бы  по взводу.  А
затем -  конфигурация гребня.  Видите,  как проволока спускается круто вниз?
Это что значит?
     Пигарев,   нерешительно  улыбаясь,   присматривался  к   гребню  серыми
небольшими глазами и отвечал так,  чтобы ошибки в ответе во всяком случае не
было:
     - Если круто спускается проволока, значит, круто придется нам.
     - Напротив,  совсем  напротив!  -  весело возражал Ковалевский.  -  Это
значит,  что  когда ваша  авангардная рота дойдет до  проволоки и  начнет ее
резать,  она может заниматься этим совершенно спокойно:  гребень в это самое
время будет обстреливаться нашими легкими батареями,  а легкие батареи наши,
- вам известно, как они стреляют! Оскандалились пока что тяжелые, а легкие у
нас -  конфетки!  Раз ваша первая рота дойдет до проволоки, - значит, высота
наша. Это имейте в виду.
     Пигарев был выше среднего роста; когда стоял перед начальством, казался
стройным;  небольшая бородка его,  почти  шоколадного цвета,  расходилась от
подбородка веером,  -  и  это почему-то придавало ему особую молодцеватость.
Был  снова  ясный  день;  новая нижняя проволока поблескивала на  солнце,  и
Пигарев,  соображая про  себя,  сколько может быть рядов этого серьезнейшего
препятствия, говорил вдумчиво:
     - Это представить можно,  Константин Петрович,  но  все-таки лучше было
бы,  если бы  колья завалили наши снаряды,  а  не  то чтобы резали проволоку
нижние чины. Паскудное это занятие.
     - На  этом я  буду всячески настаивать!  Конечно,  французы,  например,
проволоки не режут -  это отсталый прием.  Я уже говорил об этом Баснину, но
он  ссылается  на  то:  "А  вдруг  не  хватит  снарядов?"  В  первую  голову
уничтожить,  дескать,  живую силу и машины:  горные пушки,  пулеметы, - а уж
потом...  Но я буду при орудиях сам!  Я сам буду следить за обстрелом.  Этот
Баснин придумал было такой план атаки, что у меня волосы встали дыбом. Чтобы
артиллерия обстреливала высоту ночью,  а  на  рассвете чтобы мы  овладели ею
штыковым ударом!  Каково?  И  наш Котович согласился с ним,  вот что ужасно!
Хорошо,  что хоть корпусный командир согласился не с нашими генералами, а со
мною,   что   эта  тактическая  абракадабра  годится  только  для  оловянных
солдатиков,  а  не  для  живых людей.  Я  просил также,  чтобы мне  временно
подчинить батальон дудниковского полка,  чтобы я мог успеть его подготовить,
а то он засиделся в резерве и будет смотреть тут на все,  как баран на новые
ворота.  Но, конечно, раз ожидается успех, Дудников сам желает пожать лавры.
Пусть его,  лишь бы ничего не напортил. Я, разумеется, с ним договорюсь, как
действовать вашему батальону с его батальоном.
     Свой   командный  пункт   Ковалевский  наметил  у   блиндажа,   взятого
Ливенцевым.  Отсюда по  воздуху было не  больше полуверсты до  гребня высоты
370,  и были видны все изломы австрийских окопов.  И ему все хотелось, чтобы
командир легкого дивизиона Гриневич дал сюда артиллерийского наблюдателя. Но
отношения с ним были испорчены из-за Плевакина; он отказал в этом. Между тем
с  высоты 366,  где расположились артиллерийские наблюдатели сплошною кучей,
совсем не  видно было окопов против блиндажа Ливенцева.  Представляя,  какой
будет обстрел позиций при таком наблюдении, Ковалевский приходил в бешенство
и  настоятельно требовал кого-нибудь на  высоту 375.  Был прислан,  наконец,
один  совсем  молодой  подпоручик,  посмотрел на  австрийские окопы,  сказал
беспечно: "Ничего, - зашьем снарядами!" - и быстро ушел.
     Ковалевскому оставалось  только  жаловаться  на  подобное  отношение  к
серьезнейшему общему  делу  артиллеристов дивизии  генералу Баснину,  однако
Баснин почему-то  принял сторону артиллеристов:  быть может,  потому только,
что жил в  Петликовце в  одной хате с  ними,  как взявший на себя еще раньше
командование артиллерией, хотя и был до отставки кавалерийским генералом.
     К  тому,  чего  добивался Ковалевский,  внимательнее мог  бы  отнестись
Вессель,  но  он был занят в  это время на других участках фронта,  где тоже
готовилась  атака,  одновременная с  атакой  высоты  370.  Ковалевский хотел
залучить на  свой фронт хотя бы  одну из двух крупнокалиберных батарей,  все
еще остававшихся у Фешина,  хотя он никуда не двигался из деревни Пилявы, но
Фешин  сослался  на  то,  что  на  него  возложена демонстрация,  и  батареи
необходимы ему  самому.  Баснин  тем  охотнее  согласился с  ним,  что  свои
артиллерийские средства считал  более  чем  достаточными для  такого пустого
дела, как разгром одной всего высоты.
     Он  сказал Ковалевскому,  с  явной  досадой глядя  на  него  мосичьими,
стеклянно-блестящими глазами:
     - Ну,  знаете ли,  Константин Петрович, - это, наконец, становится всем
нам  поперек горла,  что вы  нас так беспокоите по  пустякам!  Давай вам то,
давай вам это, как будто не сделают всего, что нужно, без вас. Вы - командир
пехотного полка,  будете вести свой полк на развалины,  на...  мусорные ямы,
вот на что! Ничего там живого не останется после артиллерийского обстрела.
     - Я сомневаюсь в этом.  Я вижу,  как ведется подготовка к обстрелу, и я
не хочу, чтобы полк мой попал в западню по милости разных Плевакиных!
     - Плевакин,  -  вот видите,  -  Плевакин!.. Я знаю, как вы его вздумали
арестовать,  -  мне известно это,  известно,  да,  известно!..  А  между тем
Плевакин работает за семерых.
     - Очень рад,  если это я его выучил,  как надо работать. Но работает он
все-таки скверно.  Я вижу,  что артиллеристы не уточняют целей, их план даже
не предвидит обстрела проволоки, а за это будет расплачиваться пехота.
     Баснин несколько секунд стоял,  выпучив глаза и расставив руки, наконец
прохрипел:
     - Я... я не могу больше говорить с вами... и не желаю, да! Не могу и не
желаю!.. - и повернулся к нему жирной спиной.
     Это была уже ссора с непосредственным начальством, однако и спустя часа
три  после этой  ссоры Ковалевский все-таки требовал прислать наблюдателя на
высоту 375,  к блиндажу десятой роты,  и в день атаки,  точно для того чтобы
как-нибудь  отделаться  от  назойливого командира  полка,  явился  от  чужой
тяжелой  батареи,  пожертвованной Флугом  для  обстрела  370,  телефонист  и
доложил,  что наблюдатель к нему шел с проводом от своей батареи, но провода
не хватило, и он остался внизу.
     - Ка-ак так провода не хватило?  - закричал Ковалевский. - Да, наконец,
если и не хватило, - я ему дам провода сколько угодно, хоть на пять верст!
     Прапорщик Шаповалов был  вместе с  Ковалевским в  это время у  блиндажа
десятой роты,  а в блиндаже в углу нашелся смотанный запасной провод. Быстро
захватив  с  собой  и  этот  провод  и  пришедшего с  докладом  телефониста,
Шаповалов помчался вниз,  и  за  пол