бя,  чтобы уцелеть,  потому что не могла дать
таких советов;  она не  писала ему,  что за  него молится,  потому что плохо
верила в  силу  молитв.  О  себе же  писала,  что  пока ничем не  болеет,  и
Ливенцеву приятно было  еще  лишний раз  убедиться в  том,  что  мать его  -
крепкая женщина.
     Вечером он писал короткое,  как это повелось между ними, письмо матери,
думая  написать  Наталье  Сергеевне  обстоятельно  все,   что  пришлось  ему
испытать.  Однако и это короткое письмо помешал дописать Титаренко,  войдя с
докладом.
     Фельдфебель был мрачен. Он смотрел на него исподлобья, говоря от двери:
     - Ну,  ваше благородие, кажись, будет так, шо позагубили мы людей в тех
окопах. А командир полка при вас же говорили: копать глыбже. Когда же глыбже
начали копать, - вы же сами хорошо видали это, - земля оползает, как она вся
пропитанная водой. А теперь вот - руки-ноги пораспухали у людей, аж стогнут.
Иначе сказать - поморожены люди.
     - Вот тебе на! Раньше ведь не было замечено, почему же вдруг теперь и у
всех?
     - Раньше люди тепла совсем не имели две недели,  вот почему.  А теперь,
как в тепло попали,  на коленки жалуются и еще вот на эти места,  -  показал
Титаренко на сгиб кисти и локоть.
     - Суставной ревматизм? Вот черт! А в других ротах?
     - В нашем батальоне во всех ротах так...  И в седьмой роте, я спытывал,
- тоже.  Также и у меня вот в коленке крутить зачало, ну, я еще смогдаюсь. И
пальцы помороженные пухнут тоже.
     Ливенцев  бросил  начатое  письмо  и   пошел  по  халупам,   в  которых
разместилась его рота.  На  другой день,  с  утра,  около семидесяти человек
пришлось ему отправить в тыловые лазареты:  они не только не могли двигаться
сами, но от болей во всех суставах непрерывно стонали и кричали. Их выносили
из халуп на носилках.  Всего из полка было отправлено более пятисот человек.
Остальные, менее обмороженные, оставлены были отлежаться здесь, в Коссуве.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ"

     Наступление кончилось,  но  телеграммы о  нем продолжали идти:  в  штаб
Юго-западного фронта,  а  оттуда в  ставку.  Однако были и такие телеграммы,
которые   шли   непосредственно   в    ставку,    минуя   Иванова   и    его
генерал-квартирмейстера Дитерихса. Это были телеграммы Щербачева, обвинявшие
в неудачах своей армии не кого другого, как самого Иванова и его штаб; кроме
телеграмм,  в ставку были отправлены из седьмой армии подробнейшие донесения
о  том,  как  мешал  своими  действиями  успеху  наступления  Дитерихс.  Эти
донесения в секретных пакетах привозили офицеры, командированные Щербачевым.
У Дитерихса был свой план наступления,  но ставка приняла план Щербачева,  и
теперь,  по донесениям командира седьмой армии, выходило, что Дитерихс делал
все,  что мог, чтобы провалить наступление: задерживал отправку снарядов для
тяжелых орудий, сознательно создавал перебои в снабжении провиантом, отозвал
из   седьмой  армии  целую  дивизию,   без   которой  нельзя  было   развить
наступление...
     Живя в  Могилеве-губернском,  где была ставка,  царь получал,  конечно,
ежедневно сведения  о  том,  как  идет  наступление,  но  сведения эти  были
сбивчивы,  иногда просто ложны.  Сообщалось по существу не о  том,  что было
вчера,  а  о  том,  что могло бы быть,  что непременно должно было произойти
завтра,  так  как  в  первые дни даже и  начальник штаба генерал Алексеев не
хотел  думать о  неудаче операции,  задуманной так,  казалось бы,  блестяще,
снабженной  так,   казалось  бы,   современно  и   подготовленной  в   такой
совершенной, казалось бы, тайне.
     Приводились, правда, причины, мешавшие быстрому и полному, решительному
успеху  русских войск,  -  например,  очень  густые туманы,  не  позволявшие
тяжелым  орудиям  вести  удачный  обстрел  неприятельских  позиций.   Но   у
"верховного    главнокомандующего"    был     свой     домашний    верховный
главнокомандующий -  Распутин,  для которого,  по  мнению царицы,  ничего не
стоило  расчистить от  туманов  все  укрепленные высоты  между  Ольховцем  и
Стрыпой.  Узнав о зловредных туманах,  она сообщила об этом "старцу" и потом
писала мужу в  ставку:  "Наш друг сделал выговор,  что ему этого не  сказали
тотчас же, - говорит, что туманы больше не будут мешать".
     Самому   же   Распутину  мешал   военный   министр  генерал  Поливанов,
относившийся  к   нему   без   требуемого  им   подобострастия,   и   царица
безотлагательно сообщала в ставку его мнение, что Поливанова нужно сместить,
а  на  его  место назначить главнокомандующего Юго-западного фронта Иванова,
которого, в свою очередь, заменить Щербачевым.
     Начальник  штаба  Алексеев  был   человек  очень  набожный.   Когда  он
чего-нибудь не  понимал и  был удручен этим непониманием,  он  запирал дверь
своего  рабочего кабинета в  ставке,  становился на  колени перед  образом и
молился  весьма  истово  полчаса,  час,  сколько  позволяло его  загруженное
работой время...  Так молился он и тогда, когда получил окончательные сводки
о  больших потерях и  совершенно ничтожных успехах за декабрьскую операцию в
Галиции - Буковине.
     Это была первая операция,  подготовленная им,  новым начальником штаба,
при новом верховном главнокомандующем.  В  эту операцию были вложены им  все
его  стратегические способности,  весь его опыт большого штабного работника,
все  боевые средства,  которые можно  было  снять  с  других фронтов,  чтобы
перебросить на Юго-западный,  -  и  все это не привело ни к  чему,  и старый
великий   князь,   Николай-большой,   сосланный  на   Кавказ,   мог   теперь
злорадствовать там,  видя  крупную  неудачу  своего  заместителя  в  ставке,
Николая-маленького.
     Царь,  ревностно следивший вначале за  наступлением сам,  под Рождество
уехал из ставки на Западный фронт, где задумал такое же наступление, а потом
- к  семье в  Царское Село,  но  под Новый год снова вернулся в  Могилев,  и
Алексееву назначен был день и час для доклада о положении дел.
     Царь только что вернулся с прогулки по расчищенным аллеям большого сада
около ставки.  Раздевшись,  он остался,  как всегда,  в теплой, подпоясанной
кожаным поясом  рубахе защитного цвета,  с  широкими полковничьими погонами.
Длинные рыжие брови,  длинные рыжие с  проседью усы,  которые он оттягивал и
подкручивал привычно двумя  пальцами левой руки  -  большим и  средним,  его
старили и  придавали ему  запущенно-фельдфебельский вид.  В  его кабинете на
большом письменном столе лежала,  покрывая его  весь,  как  скатерть,  карта
Юго-западного фронта  с  массой отметок на  ней,  сделанных красным и  синим
карандашами.   На   карте  лежал  последний  номер  юмористического  журнала
(серьезных журналов царь не любил и не читал). Приготовляясь слушать длинный
деловой доклад, собственноручно написанный Алексеевым и заполнивший довольно
пышную тетрадь в  простой синей обложке с  белым ярлыком на  ней,  царь  был
спокоен и любезен,  как всегда. Вынув серебряный портсигар с монограммой, он
закурил папиросу,  что означало полную его готовность слушать, как бы это ни
было скучно: ведь то, что операция не удалась, было уж ему известно.
     Приземистый Алексеев,  значительно лысый со лба,  с  такими подчеркнуто
простонародными носом и усами,  украшенный аксельбантами и двумя крестами, -
Георгия на груди и Владимира на шее,  -  внешне был спокоен,  и, как обычно,
правая полуседая бровь его весьма ершилась и  задиристо лезла кверху,  левая
хитренько-скромненько опускалась вниз и  почти закрывала и без того узенький
серый глаз,  но  только один его генерал-квартирмейстер Пустовойтенко,  тоже
приглашенный  на  доклад  царем,   красивый  и   ловкий  по  фигуре  молодой
генерал-майор,  знал, как тяжело ему далась неудача на фронте и какого труда
стоило  ему  составить доклад  так,  чтобы  отвести больше места  и  придать
большее значение подготовке операции, количеству выпущенных тяжелых и легких
снарядов,  произведших бесспорно огромное моральное действие на противника и
причинивших ему громадный вред;  наконец,  упорству, с каким части седьмой и
девятой армий вели атаки на первоклассно укрепленные позиции австрийцев.
     Царь слушал доклад Алексеева,  иногда взглядывая на  карту перед собою,
когда появлялись и требовали его внимания названия деревень или обозначенных
цифрами высот.  С некоторым беспокойством присматривался он к пухлой тетради
своего  начальника штаба,  явно  желая,  чтобы  она  поскорее  показала свой
последний лист,  но  ни  одним словом не намекнул на это:  он был воспитан в
терпении, он был приучен с детства владеть собою и улыбаться благожелательно
даже тогда, когда слышал что-нибудь для себя неприятное.
     И когда он услышал наконец,  как Алексеев,  дойдя до последней страницы
доклада,  глухим отнюдь не от усталости голосом и со слезами, навернувшимися
на старые серые глаза,  стал перечислять потери, понесенные теми или другими
частями пехотных войск,  ведших атаки,  он улыбнулся милостиво и  взял в обе
руки юмористический журнал.
     Алексеев дошел до  последних строк доклада,  бывших для  него  наиболее
мучительными,  - до общей суммы потерь. Он даже задержался несколько на этих
строках глазами,  как бы  проверяя самого себя в  последний раз:  так ли  он
произвел это школьное упражнение в  сложении простых целых чисел,  не ошибся
ли в  сторону увеличения итога?  И после паузы он закончил забывчиво глухо и
невнятно:
     - В  общем,  следовательно,  наши части потеряли за  десять дней боевых
действий убитыми, ранеными и пропавшими без вести в круглых цифрах пятьдесят
тысяч человек.
     В его докладе стояли еще три слова:  "не считая больных",  но этих слов
сознательно не  прочитал он,  потому что боялся услышать вполне естественный
вопрос царя:  "А сколько же,  приблизительно хотя, заболело на фронте за эти
дни?"  У него же не было данных даже "приблизительно",  так как не все части
дали сведения о том,  сколько заболело; однако и по тем отрывочным, неполным
данным,  какие у  него  имелись,  можно было  бы  дать  такой ответ:  "Число
заболевших очень велико и  едва ли  не составляет половину общего количества
убитых и раненых".
     Закончив свой  доклад,  Алексеев несмело  посмотрел на  царя,  но  царь
весело и широко улыбался той удачной,  по его мнению,  карикатуре,  какую он
нашел в журнале.
     - Вы кончили? - спросил царь и, не дав ему ответить, протянул журнал. -
Посмотрите-ка! Правда, ведь довольно бойкий рисунок, а?
     Алексеев недоуменно взял журнал дрожащей рукой и не сразу смог отыскать
глазами  рисунок,  развеселивший царя  бойкостью,  потому  что  рисунков  на
странице было  три  и  изображали они  известную с  давних  времен историю о
репке,   но  применительно  к   современному  положению  в  Европе.   "Дед",
Франц-Иосиф,  будто бы посадив "репку" -  войну, - поливает ее из лейки, это
был первый рисунок;  "репка"-война выросла "большая-пребольшая",  и "дедка",
Франц-Иосиф,  пятится от нее в испуге на карачках;  а третий рисунок - репку
тянут  Франц-Иосиф,  Вильгельм,  султан  Магомет V  и  Фердинанд болгарский,
ухватясь один за другого,  но "тянут-потянут,  вытянуть не могут", а "репка"
подмигивает им и скалит зубы.
     Не  было  ничего смешного в  этих  трех  рисунках,  хотя карикатурист и
старался всячески сделать смешными и развалину Франца-Иосифа, и Вильгельма с
его знаменитыми усами и в неизменной каске, и босоногого почему-то Магомета,
и Фердинанда с носом, как у марабу.
     - Д-да-а,  -  неопределенно протянул Алексеев, не зная, как отнестись к
такому странному повороту в сторону от его доклада.
     Пустовойтенко же,  который  счел  для  себя  необходимым дотянуться  до
журнала, приглядевшись внимательно к рисункам, нашелся заметить только:
     - К сожалению, тут, кажется, нет фамилии художника, ваше величество.
     - Стоят на третьем в углу какие-то инициалы, - любезно отозвался царь и
весело добавил:  - Возможно, что это только еще начинающий художник, поэтому
застенчив.  Но  рисунок боек,  очень  боек!..  Очень  боек,  да...  (Тут  он
посмотрел на часы.) Ну что же, господа, время обедать.
     И поднялся, улыбаясь все так же любезно-непроницаемо, и тут же вскочили
и вытянулись Алексеев и Пустовойтенко.
     На  простом,  унтер-офицерском,  лысолобом  и  плоском  лице  Алексеева
оставалось не рассеянное карикатурой выражение того,  что пережил он,  читая
последние строки своего доклада,  и царь это,  должно быть,  заметил, потому
что, выходя из кабинета, сказал ему снисходительно:
     - Что же касается потерь,  то они ведь необходимы, Михаил Васильевич, -
нельзя наступать без потерь...
     - Я думаю,  -  сказал Алексеев, - что потери австрийцев были не меньше,
ваше  величество,  принимая  во  внимание  ужасное  действие  наших  тяжелых
батарей.
     - Ну  вот  видите,  конечно,  их  потери не  могут быть меньше.  Что же
касается Иванова,  то, может быть, он получит другое, высшее назначение... А
Эверт,  -  я  был у него перед Рождеством,  видел несколько корпусов,  -  он
прекрасно одел свои войска,  у  нижних чинов очень сытый вид,  -  прекрасные
войска.  И,  знаете, погода там была необыкновенно теплая для декабря, - три
градуса,  два  градуса,  даже  однажды было  всего  один  градус  мороза,  -
настоящая оттепель...  Я  думаю,  что  наступление на  фронте Эверта пройдет
удачнее.
     Небрежно и  на  ходу было сказано всего только несколько фраз,  но  это
были  фразы очень большого значения и  для  Алексеева и  для  Пустовойтенко.
"Высшее  назначение"  Иванова  после  того,   как   провалилось  декабрьское
наступление на  его  фронте,  было  совершенно непостижимо.  Его  можно было
понять  так,   что   царь  хочет  сделать  Иванова  вместо  Алексеева  своим
начальником штаба и  с ним уже подготовить тщательно наступление на Западном
фронте.  Однако только что провалившееся наступление проводилось ведь не кем
иным,  как Ивановым,  и  возникал понятный вопрос:  почему же  будет удачное
наступление на Западном,  если его подготовит тот же Иванов? Не говоря уже о
том,  что против Эверта стоят не австрийцы,  а  германцы...  И хотя царь все
время разъезжает,  делая смотры войскам,  и хотя за один из подобных смотров
вблизи фронта он получил, благодаря все тому же услужливому Иванову, Георгия
4-й  степени,  и  хотя в  половине декабря он  был произведен своим кузеном,
королем Георгом,  в  фельдмаршалы английской армии,  все-таки  и  Алексеев и
Пустовойтенко отлично знали, что работать над подготовкой к наступлению царь
совершенно не способен и не будет.
     Идя   следом  за   царем   по   коридору  ставки,   Алексеев  посмотрел
вопросительно на  своего генерал-квартирмейстера,  подняв бровь даже  и  над
левым глазом, а тот в ответ только вздернул непонимающе плечом.
     После   обеда  Пустовойтенко,   очень  встревоженный  возможным  крутым
переворотом в  своей  службе,  случайно,  правда,  но  прекрасно налаженной,
высказал Алексееву то, о чем упорно думал:
     - Если Иванов будет назначен на ваше место, то генерал-квартирмейстером
у  него будет,  конечно,  тот самый Дитерихс,  на  которого столько жалоб вы
получили от Щербачева.
     Этим  замечанием,  как  будто  брошенным  между  прочим,  Пустовойтенко
рассчитывал вызвать своего начальника на  откровенность,  и  тот не замедлил
оправдать расчеты, потому что полон был тех же мрачных мыслей.
     - Да,  вот еще и это,  а как же?  Недоразумение у Дитерихса,  то есть у
Иванова с  Щербачевым и  Головиным,  -  отозвался он  очень  живо.  -  Я  не
докладывал его величеству,  - думал, что надо бы проверить сначала, - однако
Щербачев не из таких,  чтобы ложные сочинять доносы!  Подкладка, разумеется,
была серьезная.  Нужно сделать из его донесении краткую сводочку, и я доложу
его величеству.
     Пустовойтенко понимающе наклонил голову, Алексеев же продолжал, повышая
голос:
     - Я  не  имею  права  не  докладывать  о  таких  серьезных  вещах,  как
сознательная задержка снарядов перед наступлением или сознательная, конечно,
тоже подача их черт знает куда,  только не туда,  где они нужны до зарезу. А
эта  возмутительная история с  восемьдесят второй дивизией пехотной?  Почему
Иванов приказал ее снять с фронта?  Дивизия стояла и все знала, что делается
на фронте,  и вот...  И вот ее уводят в тыл,  как раз когда приходит седьмая
армия!  Она и  передать ничего не успела,  ее в  спешном порядке отводят,  и
седьмая  армия  остается без  глаз  в  совершенно новом  для  нее  месте  и,
естественно,  путается в  ориентировке,  -  одну высоту принимает за другую,
тыкается туда и  сюда,  как слепой щенок.  Да ведь это что же такое?  Вторая
маньчжурская кампания! Там все китайские деревни были "Путунда", то есть "не
понимаю",  а  здесь не разобрались как следует в  местности и запретили даже
разведки делать перед атакой:  пришли,  -  вали сразу в атаку!  Первоклассно
укрепленные позиции хотели  взять  без  артиллерийского обстрела,  -  каковы
Иванов с  Дитерихсом?  Из штаба Иванова назначается день атаки,  несмотря на
то,  что на фронте совсем не готовы. Нет, я не имею даже и права не доложить
этого государю!  Мы так трудились тут,  чтобы для этой операции фронт наш не
имел ни в чем недостатка,  мы,  можно сказать,  из кожи лезли, чтобы собрать
туда все, что могли, и стараниями Иванова все было сведено на нет.
     - Если даже виновата тут  была просто усталость со  стороны Иванова,  о
чем  он  и  заявлял государю,  -  подсказал своему начальнику еще один довод
Пустовойтенко,  -  то ведь быть начальником штаба в ставке разве легче,  чем
быть главкоюзом?
     - Вот именно,  вот именно, да, - подхватил Алексеев. - Государь при мне
спрашивал его,  не устал ли он,  и  он при мне ответил:  "Очень устал,  ваше
величество!.." Он добавил,  разумеется,  что полагается:  что рад служить на
пользу отечеству,  но  от подобных операций,  как им проведенная,  отечеству
огромный  вред,  вот  что!  Подобные  операции способны только  поднять  дух
австрийцев,  а  нашу  армию  деморализуют,  вот  что.  У  нашей  армии может
получиться прочное убеждение, что позиции противника совершенно неприступны,
если мы,  даже имея тяжелые дивизионы, ничего не могли с ними сделать! Мы не
имеем  права  на  такие  жалкие  результаты  наступлений,   как  проведенное
Ивановым...  Удачей,  какую мы  ожидали,  мы могли бы приобрести в  союзники
Румынию,  - как бы она там ни была ничтожна по своим военным силам, а теперь
мы  ее можем толкнуть в  сторону Германии...  Вот что сделал Иванов со своим
штабом!
     - Крестный папаша наследника,  - чуть усмехнулся Пустовойтенко. - Этого
качества вполне достаточно,  чтобы его оправдали в Царском Селе.  И Распутин
за него горой стоит!
     - Вы думаете, что все дело в Распутине?
     - Думаю,  что все в Распутине,  которого вы сюда,  в ставку, не желаете
впускать, - улыбнулся Пустовойтенко.
     - Ну что вы тоже!  Разве я  -  хозяин ставки?  Если он приедет вместе с
государем,  то  как же я  могу его не впустить?  С  собакой приедет царь,  -
собака вместе с ним войдет,  с Распутиным - Распутин войдет. А мне лично он,
конечно,  так же здесь нужен,  как и  вам.  Так я и сказал императрице на ее
запрос об  этом  мерзавце.  Если  хочет  познакомиться с  фронтом,  -  пусть
специально  для  него  устраивают маневры  с  соблюдением всех  особенностей
современного боя,  даже,  если  хотят,  с  убитыми  и  ранеными для  большей
наглядности,  -  это меня не касается, поскольку я - не военный министр, а в
ставке ему нечего делать.
     Напоминание о  Распутине всегда вызывало в  Алексееве чувство не только
возмущения,  но и ошарашенности. Все, чем он был занят в ставке, вращалось в
рамках строгих логических понятий,  -  стратегия основана на трезвой логике,
не  допускающей никаких случайностей и  чудес.  Но чуть только дело касалось
его бесед с царем, он видел, что логика тут понемногу сдает уже свои позиции
чему-то другому,  ей чуждому. Однако в царе он видел