хое белье,  пока  их  мокрое
высохнет,  нет,  давай им еще и бушлаты,  - им холодно! А откуда же я возьму
бушлаты на четыреста человек?.. Ведут себя очень дерзко, ругаются даже!
     - Они пережили такой ужас,  - мягко заметил Кузнецов, выслушав все это,
- что  их  надо понять...  Это  у  них психическая травма,  а  не  то  чтобы
какая-нибудь злостность с их стороны.


        "ГЛАВА ДЕСЯТАЯ"

     Было уже часов десять утра, когда Алексей Фомич и Надя вернулись к себе
в гостиницу.
     Тот же самый коридорный,  похожий на скопца, внеся в их номер самовар и
поставив стаканы, сказал, обращаясь к Сыромолотову:
     - Вчерась вам хотелось очень поглядеть на  нашу "Марию",  да  к  вечеру
дело было,  и вроде бы туман...  А теперь вот и ясная погода,  -  день, а не
увидите уж ее больше: потонула!
     И взглянул при этом исподлобья и совсем не так,  как полагается глядеть
коридорным, а подозрительно и даже, пожалуй, зло.
     Вчера  он  был  очень  услужлив и  после  каждого почти  слова  склонял
головку,  - небольшую и сплошь лысую, - на левый бок, и даже когда ничего не
говорил, то причмокивал улыбающимися губами, точно собирался сказать кое-что
приятное...  Теперь же  не  только Алексей Фомич,  но и  Надя заметила,  что
взглядывает он на них неспроста так наблюдательно.  И оба догадались,  что в
его глазах они что-то не того: только вошли в номер, - а уж просили показать
им "Марию";  потом куда-то ушли и  вернулись только часа через три;  куда же
именно они ходили и что делали в течение этих трех часов?
     Поняв  именно так  коридорного и  переглянувшись с  Надей,  Сыромолотов
сказал ему:
     - Мы  сейчас только из больницы пришли:  там операцию серьезную сделали
сестре вот моей жены...  А  муж ее,  бедной,  моряк был на  "Марии",  погиб,
наверно!
     - На "Марии"?.. Офицер был?
     Сухонькое личико коридорного заметно потеплело,  и уж не Сыромолотов, а
Надя ответила ему вопросом:
     - Ведь об  этом должны уж теперь знать в  морском ведомстве:  все ли до
одного офицеры погибли, или... может быть, кто и спасся?
     - Кажется,  это штаб называется,  где можно узнать? - спросил и Алексей
Фомич.
     - Насчет офицеров,  конечно,  первым делом должны дать знать, - кого не
считать  в  живых,   а  кто,   может,  есть  налицо...  А  насчет  матросов,
действительно,  трудно,  как было их там очень уж много, - начал раздумывать
вслух коридорный.  -  Что касается офицеров,  то как же можно:  у всех родня
тут, всем знать желается.
     Немного помолчал и добавил:
     - Что касаемо штаба флота,  то он на "Георгии Победоносце"...  В штабе,
там, конечно, обязаны знать, это точно...
     Еще помолчал и добавил:
     - А может, и в Морском собрании знают? Это тут и вовсе рядом.
     - В  самом  деле,  Алексей Фомич,  -  Морское собрание!  -  обрадованно
обратилась Надя к  мужу:  -  Там тебя,  я  думаю,  знают офицеры,  -  должны
знать... Мы ведь видели, мы мимо шли, - вот бы нам зайти да спросить.
     - Напьемся  чаю,   -   зайдем,  -  согласился  Сыромолотов  и  опять  к
коридорному:
     - Провели мы много времени в  больнице,  -  так и не узнали,  не у кого
было спросить, - что же говорят люди: отчего это погибла "Мария"?
     Он  ждал,  что коридорный непременно сначала разведет руками,  а  потом
обстоятельно передаст  слухи,  которые  ходят.  Однако  коридорный почему-то
ответил отрывисто:
     - Раз ежели вы не могли узнать,  то что же мы тут можем знать, на своем
месте сидя?
     И вдруг повернулся и ушел,  хотя ни Алексей Фомич,  ни Надя не слышали,
чтобы кто-нибудь позвал его оттуда, из-за двери.
     - Странно  он  что-то  себя  ведет,   -  буркнул  Сыромолотов,  на  что
отозвалась Надя, заваривая чай:
     - Мне в больнице пришлось всех просить, чтобы Нюре ничего не говорили о
"Марии",  так  и  то  на  меня глядели подозрительно...  Почему это?..  Всем
объясняю,  что муж погиб,  а  мне говорят:  "Разве это уже известно?"  Оно и
действительно выходит так: неизвестно, зачем говоришь?
     Когда  они  вышли  из  гостиницы после  чаю,  то  к  Морскому  собранию
направились,  не  сговариваясь друг  с  другом.  Когда  же  подошли к  этому
красивому большому дому  с  колоннами,  увидали:  оттуда вышел  пожилой уже,
высокий моряк с подстриженной клинышком серой бородой.
     Он  шел  им  навстречу.  На  погонах его  Надя  разглядела две  полоски
штаб-офицера и, едва поровнявшись с ним, обратилась к нему:
     - Простите,  пожалуйста,  не знаете ли, где нам могут сказать об участи
одного офицера с "Марии"?
     Капитан   первого  ранга   скользнул  бесцветными  глазами  в   плотных
коричневых мешках  по  ее  лицу,  потом  по  лицу  Алексея Фомича и  ответил
почему-то очень начальственным тоном:
     - Об  участи  офицеров с  корабля "Императрица Мария" пока  еще  полных
сведений не имеется.
     Сделал движение, чтобы идти дальше, куда шел, но спросил вдруг:
     - Чин и фамилия?
     - Фамилия - Калугин, а чин - прапорщик, - так же коротко ответила Надя.
     - Пра-пор-щик!  -  почему-то  недовольно протянул строгий этот  моряк и
пошел, даже не кивнув головой.
     - Гм...  Как же  можно это понять?  -  густо сказал Сыромолотов,  глядя
вслед уходящему, а Надя отозвалась на это нарочно громко:
     - А говорят еще, что кадровые моряки - воспитанные люди!
     Дойдя до массивных входных дверей Морского собрания,  они остановились,
и Алексей Фомич сказал уверенно:
     - Нет, ничего мы тут не узнаем, и незачем нам сюда заходить!
     Он припомнил коридорного и закончил:
     - Нас  здесь  еще,   пожалуй,   задержат,   -   ну  их  совсем!   Очень
подозрительный стал народ.
     - Хорошо, не пойдем туда, а как же все-таки быть? По-твоему, оставаться
в неведении? - возмутилась Надя.
     - Подождем,  вот как быть... Давай подождем хотя бы до вечера, а не так
тебе вот  сразу -  вынь да  положь!..  Это,  должно быть,  какое-то  большое
флотское начальство,  с  кем ты говорила,  хотя и  не адмирал:  у  адмиралов
черные орлы  на  погонах...  И  ты  сама могла видеть,  как  это  начальство
озлоблено. На кого же именно озлоблено, вот вопрос!.. Предупреждаю тебя, что
нисколько не удивлюсь, если сейчас у нас в номере орудует полиция!
     - Ну, это ты уж слишком! - и отвернулась и махнула рукой Надя.
     - Почему же слишком?  Нисколько не слишком, а в самый раз!.. Ты подумай
только:  стоило нам приехать в Севастополь, и вдруг на тебе, - катастрофа! А
вдобавок к этому у нас еще на несчастной "Марии" был "пра-пор-щик"!
     Сыромолотов вытянул это  последнее слово так  похоже на  того  высокого
важного моряка с  двумя просветами на  погонах,  что  Надя сама повернула от
Морского собрания в сторону памятника адмиралу Нахимову.
     Почти бессонная ночь, и это страшное утро, и хлопоты около Нюры утомили
их обоих так,  что в этот день ходили они мало:  больше сидели на Приморском
бульваре, где и обедали в ресторане.
     И оказалось,  что именно здесь,  в ресторане,  никого уже не нужно было
расспрашивать: здесь все говорили сами.
     Странно было видеть Сыромолотову, что хотя торговля спиртными напитками
была воспрещена,  тем не менее в  ресторанном зале говорили громко,  глаза у
многих возбужденно блестели; кое-где за столиками шли даже споры.
     Большая часть  обедавших здесь  были  пехотные офицеры,  и  Сыромолотов
вглядывался в каждого из них ненасытными глазами художника: не пригодится ли
какое-нибудь из этих лиц для картины "Демонстрация"; Надя же напрягала слух,
так  как  разговор  за  всеми  столиками шел  только  о  таинственной гибели
"Марии".
     Особенно громок был голос и особенно блестели глаза и красно было лицо,
с  которого  не  сошел  еще  летний  загар,  у  какого-то  штабс-капитана из
ополченской  дружины,   с  широкими  скулами  и  покатым  лбом  и  с  седыми
подусниками при неестественно черных усах.
     - Загадочная личность!  -  тихо сказала о  нем  Надя Алексею Фомичу.  -
Усы-то он, конечно, красит, но почему же не красит подусников?
     - Пестроту любит, - отозвался Алексей Фомич, глядя в свою тарелку.
     Вот этот-то любитель пестроты и кричал:
     - Говорят,  много все-таки осталось в живых из матросов, - и вот теперь
вопрос: что с ними будут делать?.. Но только прежде всего: там что бы с ними
ни делали потом,  -  к расстрелу их или только на каторгу, но прежде всего -
вон ко всем чертям из Севастополя эту заразу, - вот что я вам скажу!.. Это -
настоящая зараза, эти шмидтовы дети!.. А кто ими вертит как хочет, агитаторы
ихние где сидят, а?.. Они, глядишь, в газетчонке здешней да по аптекам, да в
студенческих тужурках расхаживают!  Этих -  на фонари,  и решительно никаких
разговоров,  иначе у  нас к  весне ни  флота не  останется,  ни гарнизона не
будет! Имейте это в виду!..
     А  с  другого столика долетело до  слуха Нади  именно то,  что  ей  так
хотелось  узнать  еще  утром.   Говорил  совсем  еще  молодой  офицер,  явно
слабогрудый, даже с подозрительными пятнами румянца на впалых щеках:
     - Слышал я,  что вечером сегодня офицеров с "Марии" высаживать на берег
будут... какие, конечно, ходить могут.
     - Вечером сегодня! - радостно шепнула Надя мужу.
     Но так как Алексей Фомич не расслышал слов этого офицера, - тот говорил
тихо, - то Надя должна была объяснить ему, в чем дело.
     - Вот видишь!  -  сразу воспрянул духом Сыромолотов. - Оказалось, вечер
утра мудренее,  а не наоборот,  как нас учили в Академии художеств!..  Есть,
значит,  и  среди офицеров уцелевшие...  Как-нибудь спаслись.  Должны же  их
учить,  как можно спасаться,  в случае ежели...  Хорошо, привезут, а куда же
именно привезут?
     - Ну уж, разумеется, к Графской пристани, - решила Надя.
     - А ты почем знаешь?
     - Во всяком случае, пойдем туда, а там видно будет.
     - Сейчас же  после  обеда  и  пойдем,  -  немедленно согласился Алексей
Фомич, - так как неизвестно, что тут, в Севастополе, считается "вечером".
     Только около скромного небольшого памятника Казарскому задержался после
обеда Сыромолотов на Приморском бульваре.  Разглядывая его с  разных сторон,
говорил он Наде:
     - Читал я в "Русской старине",  что его отравили в Николаеве... Сначала
отравили,  а  потом,  вот  видишь,  памятник поставили...  и  к  оградке его
приткнули, так, чтобы никто и рассмотреть не мог.
     - Как отравили? Кто отравил Казарского? - спросила Надя.
     - Известно  уж,   кто,   раз   был  он   после  своего  подвига  сделан
флигель-адъютантом и  получил приказ  Николая Первого обревизовать хозяйство
Черноморского флота...  Ревизоров ведь в  те  времена часто так  чествовали:
всыпали им мышьяку в  бокал с шампанским,  -  вот и избавились от ревизии!..
Тогда министр один  посылал ревизором своего племянника в  одну  черноземную
губернию и только одну заповедь ему все твердил:  "Ради бога,  ничего у этих
мерзавцев не ешь и  не пей,  а  то отравят!"  А  в  Черноморском флоте в  те
времена, - это ведь при адмирале Грейге было, - казнокрадство процветало уму
непостижимое!..  И  вот,  не  угодно ли,  -  новоиспеченный флигель-адъютант
своего  флота,  -  всех  прохвостов знает  и  до  всего  докопаться может!..
Пригласил его,  конечно,  на  ужин какой-то генерал морской службы,  который
складами ведал, поднесла Казарскому там его дочка бокал шампанского, - выпил
за ее здоровье и через день жизнь свою потерял!.. От двух турецких адмиралов
на  своем маленьком бриге "Меркурий" отбился,  а  от своего генерала поди-ка
отбейся,  когда он махровый казнокрад,  и  смерть твоя ему с  рук сойдет при
покровительстве Грейга!.. Это только Иван Александрович Хлестаков, благодаря
гениальному  уму  своему,  и  от  напрасной  смерти  избавился  и  кое-какой
капиталец своим ревизорством нажил.
     Когда  пришли  Сыромолотовы  к  Графской  пристани,   то  увидели,  что
слабогрудый юный офицер сказал правду: человек не менее двадцати дам, - иные
с детьми,  -  сидели на зеленых скамьях и неотрывно глядели в сторону бухты.
Что они не бездельно отдыхают здесь после бездельной прогулки, видно было по
их серьезным встревоженным лицам, по их беспокойству.
     Сесть поближе к  лестнице было  уж  нельзя,  и  Сыромолотовы едва нашли
место на самой дальней скамейке, причем Алексей Фомич рокотал:
     - Хороши бы мы были,  если бы вечера дожидались!..  Вот видишь,  даже и
полиция явилась!
     Действительно,  щеголеватый  околоточный надзиратель,  в  серой  шинели
офицерского покроя,  но не солдатского,  а тонкого сукна,  и в белых нитяных
перчатках,  тоже  подошел к  самой лестнице.  Он  даже спустился по  ней  на
несколько ступенек и стал прилежно из-под руки глядеть в сторону судов.
     А  вскоре после  его  появления почему-то  начали останавливаться около
Графской пристани многие,  едва ли имевшие какое-нибудь отношение к офицерам
"Марии",  и околоточный, поднявшись с лестницы, пока еще без особого рвения,
просил публику "не скопляться".
     Было около четырех часов, когда по каким-то таинственным признакам люди
около Алексея Фомича и  Нади угадали,  что идет к  пристани не катер вообще,
который  привезет  офицеров или  матросов,  получивших отпуск  на  несколько
часов, а именно тот самый, которого ждали.
     Теперь  Сыромолотовы уже  не  сидели  на  скамейке,  а  были  в  толпе.
Торжественно прозвучавших чьих-то  слов:  "Отвалили от "Екатерины" -  они не
поняли,  но севастопольцам-то были понятны эти слова,  и  околоточный не мог
уже  сдержать их  бурного  натиска.  Когда  все  ринулись по  лестнице вниз,
конечно, этот порыв захватил и Алексея Фомича с Надей.
     У  околоточного оказалось двое помощников-городовых.  Их  усилия теперь
были направлены на  то,  чтобы остался хоть какой-нибудь проход на  ступенях
лестницы.
     - Господа!  Соблюдайте же порядок!  Так нельзя! - кричал околоточный. -
Подайтесь к стенке!
     Городовые же действовали просто руками и  очень ревностно.  Оглянувшись
назад,  Сыромолотов увидел еще какого-то полицейского,  видом постарше,  чем
околоточный,  и  чином явно крупнее.  Он  решил,  что это пристав ближайшего
полицейского участка.
     Рядом с  ним  стояли двое каких-то  чиновников в  штатских фуражках,  с
кокардами на  тулье,  а  повыше их увидел Алексей Фомич того самого капитана
первого ранга,  которого они с  Надей встретили около Морского собрания.  Он
был не один, а, по-видимому, со своим адъютантом, молодым моряком.
     - Не знаете ли,  кто это?  -  спросил своего соседа Сыромолотов, кивнув
ему на важного каперанга.
     Сосед,   хотя  и  штатский,  имел  вид  знающего  человека,  и  он,  не
задумываясь, ответил:
     - Это - Гистецкий, начальник штаба севастопольского экипажа.
     - Гистецкий, - повторил, наклоняясь к Наде, Алексей Фомич, - тот самый,
какого мы встретили...
     Но Надя была занята тем, что делалось впереди.
     Волнение тех,  кто стоял на лестнице, ведущей к пристани, возрастало по
мере того, как подходил катер, отваливший от "Екатерины".
     Тремя ступеньками ниже Сыромолотовых,  рядом с  пожилой дамой в  черной
осенней шляпке,  стоял  гимназист лет  тринадцати,  с  биноклем,  прижатым к
глазам. Он все время глядел на этот катер и вдруг закричал радостно-звонко:
     - Мама, - вон папа! Папа, - я вижу!.. Ура-а!
     Дама в  шляпке тут же  выхватила бинокль из  его рук,  а  он захлопал в
ладоши.
     Должно быть,  дама тоже разглядела в  бинокль мужа,  потому что  начала
креститься и плакать, а сын снова взял у нее бинокль.
     - Ах,  как жалко,  что у нас нет бинокля!  -  проговорила Надя,  на что
отозвался Алексей Фомич:
     - Уж если кого нет, того и в телескоп не увидишь.
     - Значит, что же, по-твоему, мы напрасно стоим?
     - Да как тебе сказать... Пожалуй, что так.
     Катер пристал наконец,  и там,  внизу,  начались такие крики,  что Надя
сказала:
     - Вот так давка!..  Хорошо,  что мы  стали выше:  ведь все равно,  всех
увидим, - мимо нас пройдут.
     Мальчик-гимназист своим  хлопаньем в  ладоши как  будто  дал  тон  всей
встрече спасенных с "Марии" офицеров.  Там,  внизу,  как в театральном зале,
загремели аплодисменты.  Послышались даже и крики "ура",  правда, отдельные,
не  поддержанные всеми:  не  то поняли сами неуместность этих криков,  не то
воздействовал на толпу расторопный околоточный.
     Первым  поднимался по  лестнице в  узком  проходе  между  стенами людей
усталого вида пожилой офицер, фуражка на котором сидела боком от повязки. Он
то  поднимал правую руку к  козырьку,  вглядываясь в  тех,  кто ему хлопал в
ладоши,  то опускал ее бессильно и глазами искал ступеньку,  чтобы поставить
на нее ногу.
     - Это кто? - спросил Сыромолотов всеведущего соседа.
     - Сам командир, Кузнецов, - ответил тот.
     На  шаг  сзади  его  поднимались молодой морской офицер и  рядом с  ним
молодая женщина,  которые,  как понял это Сыромолотов,  встречали Кузнецова.
Оглянувшись назад,  Алексей Фомич  увидел довольно большую группу моряков на
верхней площадке лестницы и  понял,  что  встреча была приготовлена довольно
торжественная, - только оркестра не хватало.
     Другому,  тоже  немолодому,  штаб-офицеру  с  "Марии"  бросился на  шею
гимназист... Расцеловавшись с ним и женой, он вместе с ними стал подниматься
выше не совсем свободной походкой.
     Потом прошли вереницей старшие лейтенанты и просто лейтенанты,  большей
частью в  повязках:  у  кого лицо,  у кого голова;  у одного рука,  сжатая в
локте, висела на бинте, перекинутом на шею...
     Они шли как после сражения.
     Их  родные,   встречавшие  их  там,  у  причала,  или  вдоль  лестницы,
поднимались вместе с ними...
     Прошли мимо Сыромолотовых и  два  мичмана,  оба  невысокие,  еще юные и
державшиеся бодро: каким-то чудом они не были ни ранены, ни обожжены, и если
немного казались как будто сконфужены, то только тем, что лишены повязок.
     Зато  изобильно снабжен был  повязками и  головы и  лица последний,  за
которым  сомкнулась толпа,  но  этот  последний был  не  моряк,  а  какой-то
чиновник  в  фуражке  с  зелеными кантами  и  в  черной  шинели  с  зелеными
петлицами.
     Фуражку он  придерживал рукою,  так  как  она  едва  могла держаться на
толстой повязке.  Из-за этой руки и другой повязки - с правой стороны лица -
трудно было разглядеть его  лицо,  но  и  Алексей Фомич и  Надя не  могли не
заметить,  что оно было безбородое, безусое и даже как будто безбровое... На
шинели его не хватало двух пуговиц.
     Он прошел мимо,  глядя вниз на ступеньки.  Видно было, что его никто не
встречал,  и  непонятно было,  прибыл ли он на катере с моряками или один из
толпы, моряков встречавшей.
     - Ну,  вот видишь,  Алексей Фомич, и нет нашего Михаила Петровича! - со
слезами в голосе громко сказала Надя.
     - Да...  Нет...  Значит...  тяжело ранен,  может быть...  -  забормотал
Сыромолотов.
     И  вдруг этот  последний,  в  повязках,  в  шинели и  фуражке чиновника
какого-то ведомства, остановился, обернулся к ним и крикнул:
     - Алексей Фомич!
     На  него напирала толпа,  пробиться сквозь которую было ему невозможно,
так что Сыромолотов поднялся к  нему сам вместе с  Надей,  желая догадаться,
кто это его окликнул.
     И вот они сблизились тут же на лестнице,  где стоять им было нельзя,  а
можно было только двигаться вместе со всей толпой.
     - Не узнали?  -  говорил на ходу чиновник. - Мудрено и узнать... Я бы и
сам себя не узнал...  А шинель и фуражка это мои,  помощника лесничего... Из
квартиры привезли на  "Екатерину"...  Ведь  у  меня  все  погибло  вместе  с
"Марией"... а запасного не было.
     И  только выслушав все это,  Алексей Фомич понял,  что перед ним не кто
другой,  как его свояк, прапорщик флота Калугин, и совершенно неожиданно для
себя чуть не всхлипнул:
     - Миша!.. Голубчик ты мой!.. Жив, а!.. Надя, смотри, жив!..
     - Вот Нюра обрадуется!..  Вот обрадуется!.. - воскликнула Надя, пытаясь
найти на лице Калугина место, в которое можно было бы его поцеловать.
     - А Нюра?  Ч