оранжевые косяки и полоски света, однако никто не обращал на это внимания.
     Около  памятника  Нахимову  остановился  теперь  Алексей  Фомич  вполне
разрешенно, хотя памятник проступал смутно.
     - А ведь Нахимов закоренелый был холостяк, - сказал он, - как и адмирал
Ушаков.  Женщин  на  военные  суда  даже  и  не  допускали.  И  вот  теперь,
наконец-то,  когда  Нахимов стоит,  отлитый из  бронзы,  женщины взяли свое:
снуют вокруг него в большом изобилии.
     И  как бы  в  подтверждение его слов где-то  впереди,  где чуть заметно
белели колонны, ворвался в негромкий гул голосов звонкий и надрывный женский
голос:

                Все гово-рять, шо я ветренна бува-аю,
                Все го-во-рять, шо я мно-го люб-лю,
                Ах, от-че-го ж я про всех позабу-ва-аю,
                Про од-но-го поза-буть не могу!

     - Должно быть,  пьяная,  - высказала догадку Надя, на что Алексей Фомич
отозвался:
     - По-видимому, пригубила чуть-чуть.
     Слышно стало, что кто-то уговаривал женщину не петь, но надрывный голос
ее взвился снова в наступающую ночь:

                Де-сять любила, девять поза-была,
                А од-но-го не могу поза-быть!..
                Эх, бро-шу я ка-арты, брошу я биль-я-ярты,
                Д'ста-ну я го-орькую водочку пить!

     Кто-то рядом с Сыромолотовым, вздохнув, сказал сочувственно:
     - Видать и так, нарезалась... и где только достала!
     Женский голос, оборвавшись было, зазвенел между тем снова:

                А-ах, не тер-зайте вы грудь мою боль-ну-ю,
                Вы не узна-вай-те, кого я люблю!
                Нет, не скажу вам, по ком я все тоску-ую,
                Лучше ж свое го-ре в вине я по-топ-лю!

     - Гм...  Очень  это  искренне у  нее  выходит,  -  остановясь,  заметил
Сыромолотов. - Послушаем, как пойдет дальше.
     Но  дальше  песня  не  пошла;  дальше  послышался только зычный мужской
окрик:
     - А вот я тебя в участок сейчас отправлю, тогда и забудешь!
     Ясно стало, что песню прекратил полицейский.
     Между тем со стороны бухты,  иногда звонче,  иногда глуше, что зависело
от небольшого ветра,  дувшего с  моря,  доносилась музыка духового оркестра,
как будто на одном из многих судов справлялся какой-то праздник.
     Алексей Фомич так и подумал и сказал Наде:
     - Ведь  есть же  праздники полковые,  того или  иного святого,  значит,
должны,  по теории вероятностей, быть и судовые... А раз праздник, то как же
обойтись без духового оркестра?
     На что отозвалась Надя с досадливой ноткой в голосе:
     - Ты все что-то шутишь, а я думаю совсем не о том.
     - О чем же именно?
     - О  Нюре,  конечно!..  Допустим даже,  что операция пройдет удачно,  а
вдруг ребенок окажется мертвый?
     - Ну, зачем же такие страсти!.. И почему же именно мертвый?
     - А как операция должна делаться, - ведь мы с тобой этого не знаем... Я
думаю, что под наркозом?
     - Гм...  Я  тоже так думаю...  А как же иначе?..  Ну,  разумеется,  под
наркозом! - подумав, согласился Алексей Фомич.
     - Хорошо, под наркозом... А если Нюра не выдержит этого наркоза, если у
нее сейчас слабое сердце? Разве таких случаев никогда не бывало?
     - Слышал и я,  что бывали,  да ведь тут,  в городской больнице, опытные
врачи, я думаю.
     - Везде  они  опытные,   но  почему-то  везде  попадаются  невежды,   -
решительно отрезала Надя и,  пройдя несколько шагов,  добавила: - Пусть даже
все окончится благополучно,  и  ребенок окажется живой,  а как же Нюра может
кормить его грудью с такою большою раной?.. Да и молока у нее может не быть,
раз ребенок еще недоношенный.
     - Гм,  да-а...  Для  меня ясно,  что  Михаилу Петровичу придется нанять
кормилицу...  Большой расход,  конечно,  но что же делать?  Раз появляются в
семье дети, значит увеличиваются расходы.
     Когда они подошли к своей гостинице, то разглядели несколько поодаль от
входа  знакомого им  коридорного возле  двух  женщин в  белых беретах одного
фасона.
     Сыромолотов  остановился  в  косяке  тени,   остановилась  и  Надя,   и
коридорный на  их  глазах направился с  одной из  женщин к  широким ступеням
входа, а другая вдруг закричала ему вслед хрипло:
     - Ах ты, хабарник паршивый! Я тебе, значит, мало хабаря даю?
     Но  тут же около нее появились два матроса,  и  один из них,  обняв ее,
проговорил весело:
     - А-а, Гапочка, наше почтение!
     Другой же еще веселее:

                - Напысала Гапа Хвэсi,
                Що вона теперь в Одэсi,
                Що вона теперь не Гапа,
                Бо на неi бiла шляпа,
                И така на ней спiдныця,
                Що сама кругом вертыця!

     Надя очень энергично потянула за собой Алексея Фомича,  и  он так и  не
досмотрел, чем кончилось у двух матросов и Гапы.
     Лестница на  третий  этаж  довольно тускло  была  освещена лампочками в
небольших нишах, и, поднимаясь по ней, говорил Алексей Фомич:
     - Да,  здесь  совсем другой тон,  чем  в  нашем  Симферополе...  что  и
неизбежно, впрочем, раз тут военный флот стоит.
     После комнаты Калугиных номер в  гостинице Киста показался им обоим еще
более убогим, чем с приезда сюда. Надя покачала головой и сказала:
     - Ну,  уж так и быть!  Переночуем здесь эту ночь, а завтра, как устроим
Нюру, поищем другую гостиницу.
     Конечно,  это было вполне скромное желание,  но случилось так, что даже
такого желания выполнить на другой день им все-таки не удалось.


        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"

     Музыку,  которую слышали Сыромолотовы, слышал в это же время и Калугин,
когда катер, на который он сел, шел к "Марии".
     Кто  распорядился,  чтобы  играла музыка на  линкоре во  время  тяжелой
погрузки угля матросами,  об этом не мог,  конечно,  догадаться Калугин,  но
оркестр играл.
     На  катер,   пришвартовавшийся  к  Графской  пристани,  сели  вместе  с
Калугиным только матросы с "Марии",  несколько человек, посылавшихся в город
по хозяйственным делам. Это были баталер Переоридорога и данные ему в помощь
унтер-офицер 1-й  статьи Саенко и  трое рядовых,  из которых Калугин знал по
фамилии только одного Матюкова.
     Этого матроса знали по  фамилии и  все офицеры корабля по  той причине,
что один из них, старший лейтенант Водолагин, находил удовольствие часто без
всякой надобности, но громогласно обращаться к нему:
     - Поди-ка сюда ты, фамилию которого нельзя назвать в обществе!
     Пятеро  попутчиков Калугина  везли  на  корабль  что-то  запакованное в
рогожные кули и  толстую бумагу,  так что не  зря болтались они на  берегу -
выполнили приказ.
     Видно  было  по  их  возбужденным лицам и  веселому разговору,  что  им
удалось  и  слегка  выпить.  Матрос  с  неприличной  фамилией  оказался  тем
весельчаком,  который  по  неписаным законам  военной службы  обязателен для
каждой роты,  эскадрона,  экипажа;  здесь  на  катере почему-то  больше всех
говорил именно он, отпуская шуточки, заставлявшие других хохотать громко. Он
был низенький, черномазый, скуластый, а желтые глаза его все время вели себя
беспокойно:  перекатывались справа  налево,  слева  направо,  и  Калугин еще
раньше как-то,  до похода на Варну,  подумал про себя,  что такие глаза он в
своей жизни видит впервые.
     Когда  он  явился на  Графскую пристань,  эти  пятеро матросов его  уже
ждали,  и  тут  же  баталер  Переоридорога,  с  тремя  басонами на  погонах,
старавшийся держаться в  соответствии со своей должностью солидно,  да и сам
высокий,  плечистый,  круглощекий,  черноусый,  с серебряной цепочкой часов,
неизменно красовавшейся на  его форменке летом,  подойдя к  нему и  взяв под
козырек, сказал вежливо густым голосом:
     - Извольте садиться, ваше благородие, сейчас катер отчалит.
     - Как  так сейчас?..  Может быть,  кто-нибудь из  офицеров подойдет?  -
спросил Калугин.
     - Никак нет,  больше никого быть не может,  -  ответил баталер, - и так
нам приказано доложить вам.
     Калугину оставалось только догадаться,  что  в  этот день никто,  кроме
него,  не был отпущен на берег и что,  по-видимому,  даже командир и старший
офицер оставались на корабле.  Это заставило его с благодарностью подумать о
Кузнецове,  что  вот  он  все-таки  сочувственно отнесся к  затруднительному
положению своего младшего офицера и даже, может быть, преступил общий приказ
адмирала,  чтобы  никому  из  командного состава  не  покидать в  этот  день
"Марии".
     Несколько странным показалось ему еще и то, что Саенко, ловкий и как-то
особенно всегда  щеголеватый,  весьма  неглупого вида  унтер-офицер,  улучил
время подойти к нему при посадке на катер и спросить вполголоса:
     - Должно, ваше благородие, Колчак для нас что-нибудь обдумал?
     - Ничего об этом не знаю,  -  так же вполголоса пробормотал Калугин, но
такая доверчивость к нему со стороны матроса его изумила.
     Ему вспомнился вопрос Нади:  "А как у вас с матросами?" Он как-то и сам
не  придавал значения тому,  что  думают о  нем матросы.  Думал,  что только
посмеиваются между собой над  ним за  его плохое знание морской практики;  и
только вот тут теперь,  в сумерки,  на Графской пристани,  перед посадкой на
катер он почувствовал вдруг,  что матросами "Марии" он уже как бы отколот от
офицерства и перетянут к себе.
     Тут именно в первый раз он и сам ощутил свою гораздо большую близость к
матросам,  чем к офицерам, уверенность в них, какой не было у него раньше, и
от сознания этого произошел в нем какой-то подъем, и еще больше укрепился он
в мысли, что с Нюрой все окончится хорошо.
     После этого он так самозабвенно стал думать о Нюре, о ее сестре Наде, о
большом  художнике  Сыромолотове,  который  только  что  называл  его  своим
свояком;  так ярко встали они все трое -  Нюра, Надя и Алексей Фомич - перед
его глазами,  что заслонили собою и катер, и бухту, и суда, мимо которых шел
катер к  "Марии",  и  пятерых матросов рядом,  тем более что их очень смутно
было видно, а катер шел бойко.
     Матросы говорили о  чем-то своем,  что они только что видели в  городе;
они хохотали от шуточек,  отпускавшихся тем из них, "фамилию которого нельзя
было называть в обществе", но сознание Калугина не проникало в то, о чем они
говорили.
     Однако  вот  уже  близок стал  знакомый силуэт "Марии" с  ее  башнями и
трубами на корпусе, низкобортном и длинном. Тут особенно слышна стала музыка
на линкоре и совершенно непонятна,  так как Калугин знал,  что идет,  должна
была идти,  погрузка угля.  Да и  баржа с  углем с  того берега,  к которому
подходил катер,  стояла еще  так  же,  как  и  среди  дня,  только поднялась
несколько выше над водою, освободясь от большой тяжести.
     Музыка духового оркестра еще  гремела,  когда пришвартовывался к  трапу
катер,  и Матюкову показалось,  что надо закруглить под эту музыку все,  чем
вызывал он хохот своих товарищей, и неумеренно громко он выкрикнул:
     - Матросы уголь собi  грузять,  як  скаженi,  а  драконы наши,  мабуть,
танцюють!
     А  в  это время музыка как раз оборвалась на последнем аккорде и вторая
половина его  выкрика прозвучала сильнее,  чем  хотел и  он  сам,  так что и
Калугин ее расслышал.
     Но нужно было соскакивать с катера на трап,  что он и сделал.  Хватаясь
за  фалреп,  он  поднялся на палубу,  и  вдруг дорогу ему заступил тот самый
барон Краних, о котором упоминал он в разговоре с Сыромолотовыми.
     Краних был,  вспомнилось ему,  вахтенный начальник,  но Калугин даже не
понял его, когда он резким, скрипучим тоном выдавил из себя:
     - Вы что это за орду привезли на корабль, прапорщик?
     - Какую орду? - пробормотал Калугин и, оглянувшись назад, разглядел при
падавшем  вниз  с   палубы  свете  плотную  фигуру  баталера  Переоридорога,
принимавшего на ступеньки трапа с катера свои покупки.
     Только тут  он  вспомнил,  как  весело говорили о  своем матросы даже и
тогда,  когда  катер  уже  подходил  к  судну;  вспомнил и  последний выкрик
Матюкова и,  наконец,  то,  что Краних не добавил к  названию его чина слова
"господин",  как это было принято и  считалось вежливым.  Поэтому он добавил
как мог спокойнее:
     - Во-первых,  я  прибыл сюда сам по себе,  а  матросы сами по себе,  и,
во-вторых,  вы,  господин старший лейтенант,  не  имеете  права  делать  мне
никаких замечаний, так как я вам не подчинен!
     - Есть! Вы мне не подчинены по службе, но-о... поскольку я старше вас в
чине и вахтенный начальник на корабле,  то вы-ы... обязаны меня выслушать! -
отчеканивая слова,  но  не  повышая тона,  точно  протискивал через суженную
гортань Краних.  -  И раз вы на одном катере с матросами,  то вы тем самым и
являетесь их начальником: "сами по себе" они быть не смеют!.. И не смели они
при вас,  офицере,  вести себя так безобразно,  как я наблюдал отсюда!.. При
офицере  матросы  должны  молчать,  как  вареные судаки!..  Вы  уронили свое
офицерское звание  тем,  что  по-зволили матросам так  себя  вести  в  вашем
присутствии!.. Вот что я хотел сказать вам, прапорщик!
     Барон Краних был несколько выше ростом, чем Калугин. У него было весьма
вытянутое лицо,  короткие белесые  усы  и  крупные  зубы.  Калугин  был  так
ошеломлен его  длинным выпадом,  что  даже  не  нашел сразу,  что  ответить.
Краних,  впрочем,  и не ждал никакого ответа:  он ринулся прямо к трапу,  по
которому поднимались матросы,  так  что вполне естественно было для Калугина
не  присутствовать при  том  разносе,  какой явно готовился сделать матросам
барон. Калугин и раньше замечал, что он возбуждает почему-то в этом остзейце
чувство неприязни, однако так далеко, как вот теперь, зайти, этого даже и не
предполагал в нем Калугин.
     Оркестр,  давший было  себе небольшой отдых,  грянул снова,  и  Калугин
решил идти  дальше,  но,  ступив шагов двадцать по  палубе,  попал в  полосу
угольной пыли.  Хотя был уже на исходе десятый час, матросы с корзинами угля
за спинами,  тяжело ступая, подымались вверх по одной стороне широких сходен
и  сбегали вниз по другой стороне,  а за порядком следили,  кроме старшего и
младшего боцманов, еще и два офицера, особо назначенные.
     Калугин должен  был  отрапортоваться прибывшим,  но  искать  для  этого
старшего офицера не стал: вдруг тут же назначит его на приемку угля! Поэтому
он постарался обойти место работ и проникнуть к себе в каюту, твердо надеясь
на  то,  что  в  десять часов должны покончить с  погрузкой и,  как  обычно,
отпустить матросов  спать:  ведь  рожок  горниста  разбудит их  завтра,  как
полагается уставом, в шесть часов, а до десяти оставалось не больше четверти
часа...
     Возбужден  он  был  чрезвычайно,  и,  как  всегда  в  таком  состоянии,
лихорадочно пробегало в  его  мозгу,  что  нужно было  ответить барону.  Его
замечание теперь,  у себя в каюте, он считал уже не чем иным, как намеренным
оскорблением,   причины   которого   коренились  глубже,   чем   сегодняшняя
непринужденность матросов на катере.  Откуда он взял,  что матросы, севшие с
ним  вместе на  катер,  тем  самым  становились его  командой и  должны были
молчать, как судаки?
     Теперь его ненаходчивость в стычке с Кранихом так же возмущала его, как
и тон Краниха... Он сел около столика как был, не снимая фуражки и шинели, и
старался  припомнить  что-нибудь   из   того,   о   чем   говорили  матросы,
возвращавшиеся вместе  с  ним,  но  вспомнить  смог  только  одно  последнее
замечание Матюкова о "драконах",  которые "танцюють" в то время, как матросы
грузят, "як скаженi".
     В другое время,  пожалуй,  он не обратил бы внимания на такие слова, но
сегодня,  вот  теперь,  они  показались  почему-то  очень  естественными для
матроса с "Марии" после того, что случилось незадолго перед тем под Варной.
     По мнению Краниха, он должен был бы сделать строгое замечание Матюкову;
по  мнению Краниха,  пока шел  сюда катер,  сказано было матросами еще очень
много и  даже гораздо более забористого;  по мнению Краниха,  в его лице и в
лице пятерых матросов на корабль прибыли какие-то заговорщики,  а в нем даже
и  здесь,  у  себя в  каюте,  продолжалось то же самое усвоение двух новых и
очень значительных в  его жизни людей -  Алексея Фомича и Нади,  причем Надя
теперь вспоминалась с  горделиво сдвинутыми бровями,  какою была она,  когда
декламировала стихи о  героине Деспо.  Тогда и  в ней самой появилось что-то
героическое,  а ведь приехала она только затем, чтобы помочь своей сестре, а
значит и ему, в очень трудных, правда, но личных обстоятельствах их жизни.
     Теперь,  сидя одетым у  себя в  каюте,  он снова чувствовал в  себе тот
сдвиг,  какой появился в нем дома в этот вечер. Там, - ясно для него было, -
его отбрасывали от корабля,  чему в  глубине души он был рад;  здесь его как
будто встряхнул,  схватив за шиворот,  этот барон фон Краних и  ткнул на его
место на корабле.
     Всего вернее было предположить,  что именно завтра,  если погрузили всю
гору угля,  "Мария" снимется с якоря и снова пойдет к Варне,  и, может быть,
даже адмирал Колчак прибудет на корабль к поднятию флага, и при нем придется
ему заступать на вахту,  а это значит, что надо очень точно знать и с полною
отчетливостью проделать все, что полагается при этом по уставу, не допустить
ни малейшей ошибки,  -  это служба его величеству...  А потом "Мария" пойдет
опять туда, где мин в море, как картошки в матросском борще... и может быть,
удастся  все-таки  выполнить  предписание -  сделать  десяток  выстрелов  из
двенадцатидюймовок  и  получить  в  ответ  попадания  из  крепостных  орудий
большого калибра... А что может принести хотя бы одно такое попадание, кроме
аварии судна и смерти многим матросам и кое-кому из офицеров?
     "Это называется -  сбросили с  облаков",  -  подумал Калугин и  тут  же
вспомнил,  что надо идти все-таки рапортовать "из отпуска прибыл";  да и  до
десяти часов оставалось всего только пять минут.
     Он  одернул  себя  и  внутренне и  внешне,  -  поправил перед  зеркалом
фуражку,  принял вполне служебный вид,  -  и  вышел из  каюты,  чтобы идти к
старшему офицеру,  а  в  это время по коридору между каютами как раз шел ему
навстречу сам  старший офицер,  человек грузный,  с  двойным подбородком,  с
глазами навыкат, с высокой, но сбегающейся кверху лысой головой.
     Калугин тут же приложил руку к козырьку и отрапортовал:
     - Господин капитан второго ранга, из отпуска прибыл!
     Капитан 2-го  ранга  Городысский должен был  бы  протянуть ему  руку  и
пройти дальше или сказать что-нибудь о состоянии здоровья его жены Нюры,  но
он,  при  сильной  электрической лампочке в  коридоре,  очень  яркой,  вдруг
неожиданно сказал сухо и очень начальственно:
     - Вы должны были доложить мне об этом,  как только прибыли, не заходя в
свою каюту, поняли?
     И  пошел  тяжелой  хозяйской походкой,  а  Калугин решительно ничего  в
оправдание придумать не  мог так же,  как только что Краниху.  Он вернулся в
каюту и снял шинель.
     Ему стало ясно, что Краних успел уже доложить о неблаговидном поведении
прапорщика Калугина,  который позволил матросам преступно распускать языки в
своем присутствии...
     Музыканты перестали уже играть,  и  ровно в  десять часов погрузка угля
была закончена,  матросы были отпущены спать; часть лампочек на корабле была
потушена.
     Мог бы лечь спать и Калугин,  но он был теперь слишком возбужден, чтобы
заснуть,  и ничего читать ему не хотелось. Он вдруг пришел к очень тревожной
мысли,  что на корабле в его отсутствие что-то произошло среди офицеров, что
и  вызвало два  подряд  оскорбления,  какие  он  получил.  Может  быть,  шли
разговоры вообще о  поведении матросов:  явно надоела,  дескать,  им  война,
расшаталась среди  них  дисциплина,  и  нельзя ли  найти общими силами,  кто
именно в этом виноват.
     Калугин почувствовал, что не ложиться спать, а войти в жизнь корабля он
должен. Может, и действительно обнаружено такое брожение среди матросов, что
опасно и  выходить с  ними в  море?.