все-таки широко раскрывал выпуклые черные
глаза.  У  него  был  прекрасный  открытый  лоб  без  морщин,  пухлые  щеки,
безукоризненно  выбритый  круглый  подбородок,   и  усы,  так  запомнившиеся
полковнику Полетике,  действительно были  из  таких,  которые  запоминаются:
холеные,  завитые обдуманными кольцами,  черные породистые усы...  В  то  же
время Ливенцеву подумалось,  что из него, по внешности, мог бы выйти хороший
дирижер румынского оркестра.
     Когда Мазанка объяснил ему, что вся эта ревизия - простая проформа, что
она назначена командиром бригады по обеим дружинам, что он, ротмистр, отнюдь
не является каким-то преступным исключением,  Лихачев сделался исключительно
приветлив,  тут же  крикнул писаря,  а  писарь тут же  достал нужные книги и
счета,  и  ревизия  началась  без  проволочек и  закончилась в  какие-нибудь
полчаса.
     Комиссия нашла все в полнейшем порядке,  и Лихачев, как хороший хозяин,
вполне довольный неожиданными, но любезнейшими гостями, повел их по конюшням
показывать лошадей своего эскадрона,  так  как  ученье уже кончилось и  люди
были распущены на обед.
     Посмотрели лошадей.  И Мазанка и Кароли оказались любителями этого вида
животных и большими его знатоками,  Ливенцев же смотрел на лошадей сначала с
любопытством,  ему присущим,  потом однообразие их форм начало его утомлять.
Безусловно гораздо  больше,  чем  все  лошади  эскадрона,  занимал  его  сам
ротмистр Лихачев.
     Он держал себя так,  как будто дело было не в какой-то там Балаклаве, а
в его имении, где у ворот исторические пушки, а на воротах, может быть, даже
и львы,  где, конечно, старинный липовый парк и объемистые амбары, способные
вместить баснословные урожаи пшеницы.
     Когда дошли до  последней лошади и  показывать больше уж  было некого и
нечего, Лихачев сделал широкий пригласительный жест и сказал:
     - А  теперь,  господа,  прошу ко мне,  закусить!  Познакомлю вас с моею
женой...
     Упоминание о  жене  ротмистра заставило всех наклонить головы с  особым
почтением,  почиститься щеткой,  у  медного рукомойника тут  же  на  веранде
вымыть руки и пригладить волосы.
     Мебель  в  столовой,  конечно,  была  оставлена  сосланным  немцем,  но
прекрасное столовое белье с красиво вышитыми метками на салфетках, свернутых
в  трубочки,  серебряные кожи,  вилки и  ложки,  несомненно,  были привезены
ротмистром из его Лихачевки.  Ливенцев подумал даже,  что и две бутылки вина
были добыты не здесь и  не в  Севастополе,  из каких-то тайников,  доступных
сведущим людям,  а  из старинного запаса лихачевского погреба,  так как вино
оказалось старых годов и дорогих цен.
     Очень искусно,  и,  конечно,  не эскадронным поваром,  а  домашним,  из
Лихачевки,  был  сделан соус  для  закуски под  водку,  стоявшую в  граненом
графинчике.
     За стол не садились, конечно, ожидая, когда выйдет жена Лихачева, и она
вошла, наконец, с густо-коричневой, совершенно голой, лупоглазой собачкой на
руках,  и по сторонам ее важно вошли еще две лохматых болонки и издали,  при
виде незнакомых людей, какой-то однообразный, придушенный звук, непохожий на
лай,  непохожий даже и  на  урчанье:  по-видимому это  было приветствие,  по
крайней мере  так  понял  Ливенцев,  сейчас  же  про  себя  окрестивший жену
Лихачева Цирцеей.
     Она была высокого для женщины роста, но не из полных и не из молодых, -
лет  сорока.  Лицо  ее  казалось желтоватым даже  под  пудрой,  под  глазами
заметные круги, глаза невнимательные, скользящие, значительно уже выцветшие;
на обеих тонких руках браслеты с розетками камней,  брошка-камея,  на плечах
пуховый светло-синий платок...  Оттого,  может быть,  что  все время дрожала
своим коричневым голым тельцем собачка на ее руках,  у  Ливенцева получилось
впечатление,  что зябкой была сама эта Цирцея, следом за которой денщик внес
осторожно за ушки большую фаянсовую миску с супом.
     - Накажи меня бог,  если я когда-нибудь видел таких собачек! - искренне
сказал Кароли, когда представил их всех жене своей Лихачев и усадил за стол.
- Что это за порода такая?
     - Это  африканка,  -  и  Цирцея  укутала ее  своим  пуховым платком.  -
Наступает осень, и ей, бедняжке, становится уж холодно...
     - Она имеет способность лаять или совсем безмолвна?  - полюбопытствовал
Ливенцев.
     - Попискивает, как цыпленок, - ответил за жену Лихачев. - Вообще же она
тут испытывает большие неудобства,  как и мы с женой...  Надеемся,  впрочем,
что неудобства эти кончатся месяца через два... на худой конец - три... И мы
опять домой - в имение.
     - Вашими устами бы мед пить!  Я уж тоже соскучился по имению,  - сказал
Мазанка и объяснил Лихачеву,  в каком уезде находится его имение и кто там у
них предводитель дворянства.
     - Потревожили нас в наших родительских гнездах, а зачем? - раскатисто и
веско говорил Лихачев,  наливая по рюмке водки.  -  И какие огромные затраты
государства на эти "апольченьские" дружины,  до которых дело, разумеется, не
дойдет! В декабре мы, конечно, подпишем мир!
     - Это было бы гениально!  - подхватил Ливенцев. - Но почему все-таки вы
думаете, что в декабре мир?
     Лихачеву,  видимо, не понравился не самый этот вопрос, а тон вопроса, и
он ответил снисходительно:
     - А  потому я  так думаю,  что война ведется в  спешном порядке,  что и
понятно  при  современных э-э...  вооружениях.  Об  австрийской армии  можно
сказать,  что она уже почти не существует.  Она совершенно де-морализована и
бежит... или сдается массами... вот-вот мы обойдем Германию с левого фланга.
А  с юга -  французы,  а с запада -  англичане.  Не беспокойтесь!  Вильгельм
весьма неглуп и на карту всего ставить не станет. Платить по счетам придется
Австрии, и она заплатит по-ря-дочно!
     - Так что нам, вы думаете, она заплатит Галицией? - спросил Ливенцев.
     - Галиция уже наша! - сказал Лихачев.
     - Выпьем за  Галицию,  что  же,  а?  Галиция так Галиция!  -  предложил
веселый Кароли.
     А когда выпили за Галицию, Лихачев добавил:
     - Кроме Галиции,  мы,  может быть, и Буковину получим. Но самое важное,
что мы получим, это - Константинополь и проливы!
     - Послушайте,  что же это вы!  -  удивился Ливенцев. - Откуда это вдруг
Константинополь? И почему проливы?
     - Как почему проливы?  Вот это мне нравится!  -  удивился и Лихачев.  -
Из-за  чего же  мы  с  вами призваны,  как это называется,  кровь проливать?
Конечно же  из-за проливов!  Что нам за корысть в  Галиции?  Галиция что нам
такое даст? Это - земля бедная... Мы вон на владения в Средней Азии ежегодно
огромные деньги тратим,  и на Галицию,  может быть,  придется тратить, а вот
проливы заполучить - это большой будет плюс.
     - Почему большой плюс?  -  не понял Ливенцев и присмотрелся к Лихачеву,
вытянув тонкую шею,  и  снова нашел,  что если его разоблачить из  тужурки и
рейтуз и нарядить соответственно,  то какой бы внушительный и типичный вышел
из него дирижер румынского оркестра!
     Но Кароли не дал ответить Лихачеву, он сказал горячо и с обидой:
     - Если война и  к  новому году окончится,  все-таки я на ней потерял уж
тысяч двадцать!.. Накажи меня бог, не меньше двадцати тысяч!
     - А каким образом потеряли?  - спросила жена Лихачева, причем за обедом
она  действовала только одной правой рукой,  а  левая все как-то  порхала по
дрожащему тельцу лупоглазой африканской собачки.
     - Мой старинный клиент умер один -  грек Родоканаки, экспортер-хлебник,
и нужно было трех оболтусов в наследство вводить... Считанные деньги были! -
выпятил толстые губы Кароли.  - Теперь уж эти денежки другой получит, а ведь
я  за ним как ухаживал!  Как за родным отцом!  Перед самым объявлением войны
справлялся у докторов,  -  трое его лечили: "Ну что, как?" - "Две-три недели
протянет, и готово!" - говорят. Рак желудка был... Смотрю теперь на все, а у
меня тоска, у меня тоска!
     - Эх,  я, может, еще и больше вас потеряю! - тоскливо сказал Мазанка. -
Остались в имении только жена с сынишкой,  а она ведь никогда в хозяйство не
вмешивалась...  Начнет продавать хлеб,  -  ее,  конечно, накроют. Непременно
накроют!  Еще может и так быть,  что никаких денег не заплатят,  а рубль уже
стал полтинник!
     - На колбасе - и того меньше, - улыбнулся Ливенцев.
     - Хлеба сейчас не продавайте, - веско сказал Лихачев. - Явный убыток!
     - И не продавать нельзя: деньги нужны.
     - Продавайте нагульный скот в  таком случае.  Потому что  скот на  зиму
оставлять, конечно, абсурд, а хлеб ваш пускай лежит: он ни сена, ни барды не
просит... Я своему управляющему категорически запретил продавать хлеб: пусть
лежит до окончания войны!
     И  Лихачев вытянул энергично левый ус и старательно закрутил его снова,
а Ливенцев обратился к нему:
     - Все-таки проливы... Я об этом знаю теоретически, так сказать, что вот
существуют политики столичные,  и  они говорят что-то  там такое,  со времен
Каткова,  а пожалуй, даже и со времен матушки Екатерины, о Константинополе -
втором Риме - и о проливах... Но ведь, представьте, так и думал, что все это
нужно политикам, а нам с вами зачем проливы?
     - Вам  лично?  Не  знаю.  Вам  это  лучше знать,  -  вежливо усмехнулся
Лихачев.  - Что же касается меня, помещика, производителя пше-ни-цы, которую
от нас вывозят за границу всякие Дрейфусы, - то это уж я, конечно, знаю, так
как за провоз через Дарданеллы своего же хлеба я же и плачу Турции!
     - Вы? Не понимаю!
     - Очень просто!  Таможенный сбор существует одинаково как у нас,  так и
везде, - так же и в Турции. Вы ведь, э-э... не думаете, надеюсь, что у турок
все очень просто:  руки к сердцу,  поклон в пояс,  и проезжайте, пожалуйста,
провозите хлеб,  господа Дрейфусы! Нет, Дрейфусы платят, а с нас, помещиков,
берут!  То  есть,  нам  они  недодают на  хлеб,  сколько они  теряют,  чтобы
Дарданеллы пройти... А когда Дарданеллы будут наши, то за хлеб свой мы будем
получать больше,  -  ясно? Не говоря уж о том, что мы там десять Кронштадтов
устроим,  и черта с два к нам в Черное море кто-нибудь продерется! И никаких
нам  тогда балаклавских береговых батарей не  надо  строить!  И  Севастополь
тогда будет просто торговый город...
     - Вы  редкостно-счастливый человек:  знаете,  зачем и  к  чему вся  эта
война...  -  начал  было  Ливенцев,  думая  выяснить для  себя  еще  кое-что
благодаря этому ротмистру, который внимательно так читал "Русское слово", но
тут вошел корнет Зубенко, в комнате показавшийся гораздо выше ростом, чем на
Нахимовской  улице,  извинился,  что  несколько  запоздал  к  обеду,  сказал
Лихачеву что-то  такое о  сене,  которое -  наконец-то!  -  получено там,  в
Севастополе, и вопрос теперь только в том, чтобы его доставить в Балаклаву.
     Он сел за стол привычно,  - видно было, что каждый день он так же точно
садился  за  этот  стол.  Ливенцев  пригляделся к  рукаву  его  тужурки,  не
переменил ли  на  другую,  -  нет,  он  был  постоянен:  это была та  самая,
заплатанная на локте.
     Теперь,  когда Ливенцев окончательно убедился,  что Зубенко - человек с
какими-то странностями,  он,  по своему обыкновению, весьма приблизил к нему
глаза,  но ничего странного в  его лице все-таки не находил.  Напротив,  это
было вполне обычное,  размашистых линий,  степное лицо с белесыми ресницами,
от которых веяло добродушием и недалекостью;  из своих наблюдений над людьми
Ливенцев выводил,  что  подобные белесые ресницы бывают  только у  недалеких
людей.  И  так как он пришелся с  ним рядом,  то спросил Зубенко,  как будто
между прочим:
     - Почему вам так не  понравилась военная служба,  что вышли в  отставку
корнетом? Мне кажется, что вы именно и рождены для геройских подвигов.
     - Разве я корнетом в отставку вышел? - улыбнулся Зубенко. - Я, конечно,
поручиком,  только теперь надел свои  прежние погоны,  как  и  полагается по
закону:   раз  ты  мобилизован  из  отставки,   чин  твой  -  какой  был  на
действительной...
     - Знаю,  знаю...  но  уверен я,  что  вы  погон  поручичьих даже  и  не
покупали.
     - А  зачем же  мне  их  было покупать?  -  удивился как  будто Зубенко,
которому денщик поставил в это время тарелку супа.
     - Лишняя трата денег? - подсказал Ливенцев.
     - Совершенно лишняя, - согласился Зубенко.
     - Что такое два с  полтиной за погоны с тремя звездочками заплатить!  -
вмешался в разговор Кароли.  - Накажи меня бог, пустяк полнейший, а все-таки
три звездочки,  а  не  две!  Да,  наконец,  купили бы  еще пару звездочек за
двугривенный,  и  все!  И  пока мне  не  прикажут снять мои  погоны с  тремя
звездочками,  а надеть подпоручичьи с двумя,  я их все-таки носить буду.  Но
ведь у меня миллионного состояния нету, как у вас!
     - Какого  миллионного?  -  повернулся  к  нему  встревоженно Зубенко  и
замигал ресницами.
     - А  с какого же капитала можно получать по шестьдесят тысяч дохода?  -
причмокнул даже как-то Кароли.  -  Шестьдесят тысяч в  год!  Ого!  И палец о
палец не ударить!  Меня,  например,  взять,  так мне ведь сколько приходится
ра-бо-тать,  батенька!  Родоканаки тоже не  каждый год  умирают!  Мне  сорок
четыре монеты всего,  а я вот -  седой!  - похлопал он по коротко стриженной
голове, сидящей на короткой шее.
     Ливенцев заметил,  как  густо покраснел Зубенко и  с  каким недоумением
глядел на него Лихачев,  выкатив свои румынские глаза. Даже Цирцея перестала
порхать пальцами по спинке африканской собачки.
     - Каких шестьдесят тысяч? - придушенно спросил Зубенко.
     - Откуда у него шестьдесят тысяч дохода?  -  раскатисто сказал Лихачев,
готовый захохотать,  так  как  принял это  за  несколько странную между мало
знакомыми людьми, но все-таки шутку, конечно.
     - Будто бы  дает французская компания какая-то за одни только недра,  а
имение остается имением,  - три тысячи десятин! - ответил Лихачеву за Кароли
Мазанка,  тоже уставивший в несчастного корнета красивые, с поволокой, карие
глаза.
     - Вранье!..  Клевета!..  -  энергично выкрикнул Зубенко. - Вообще меня,
должно быть, смешали с кем-то другим.
     - Вот  странный человек!  Не  хочет  даже,  чтобы его  считали богатым!
Накажи меня бог, в первый раз такого вижу! - искренне удивился Кароли.
     А  Ливенцев даже пожал своими не  узкими,  но выдвинутыми как-то вперед
плечами:
     - Непостижимо!..  Я,  конечно,  не  знал бы,  что  именно мне  делать с
миллионом,  если бы он свалился мне с неба, но всякий миллион все-таки факт,
как же можно его отрицать.
     - Не  понимаю,  господа,  что  вы  такое  говорите!  -  как  будто даже
возмущенно  немного  поглядела  на  всех  поочередно  Цирцея.   -  Ведь  это
называется шутить над человеком, который отшучиваться совсем не умеет.
     И  под  ее  взглядом командирши,  заступившейся за  своего  субалтерна,
первым смутился вежливый Мазанка и тут же выдал Ливенцева:
     - Сведения о  миллионах идут вот от  нашего прапорщика...  Мы  сами это
только сегодня от него услыхали...
     И  так  как  на  Ливенцева теперь обратилось сразу несколько пар глаз и
белесые  глаза  Зубенко  глядели  неприкрыто  враждебно,  то  Ливенцев  тоже
поколебался было и уж хотел как-нибудь замять разговор, но спросил на всякий
случай корнета:
     - А вы доктора нашего Монякова знаете?
     - Монякова? - переспросил Зубенко и отвернулся.
     - Да,  того самого Монякова, с которым вы, правда, не захотели говорить
дня два назад,  но ведь когда-нибудь придется же вам с  ним встретиться,  не
так ли?..  Так вот, это именно он мне о вас наговорил, представьте!.. Он вас
очень хорошо знает...  и ваше имение...  и ваши дела с французской компанией
"Унион".
     - Он так вам и сказал:  французской компанией?  - пусто и глухо спросил
после томительного молчания Зубенко.
     - С французской или бельгийской...  Да,  кажется, именно с бельгийской,
но мне показалось, что это - все равно.
     - Угу... Нет, это - не все равно, - пробормотал Зубенко.
     - Может быть...  Он  мне  сказал еще,  будто вы  недовольны ими,  этими
французами или  бельгийцами,  что  они плохо выполняют условия договора,  то
есть, попросту говоря, вас грабят...
     - Он так и сказал вам: грабят? - живо обернулся к Ливенцеву Зубенко.
     - Да, в этом роде... и будто вы начали с ними процесс.
     - А он не сказал вам, кто посредничает бельгийцам этим, прохвостам? - с
большою яростью в  хриповатом голосе спросил вдруг Зубенко,  и  глаза у него
стали заметно розовыми от прилившей к ним крови.
     - Однако  факт,   значит,   все-таки  налицо!   -  торжествуя,  перебил
по-адвокатски Кароли  Ливенцева,  начавшего  было  что-то  говорить  Зубенко
насчет Монякова.  - Есть угольные копи, взятые в аренду бельгийцами, которые
платят вам шестьдесят тысяч, но должны платить, по-вашему, гораздо больше.
     Лихачев  коротко  кашлянул.  Ливенцев взглянул на  него  пристально.  У
Лихачева был явно оскорбленный вид.  Он покраснел,  как от натуги,  и нервно
накручивал правый ус на палец.
     Так как Зубенко упорно молчал,  делая вид,  что и ответить не может так
вот сразу, - очень занят едой, - то Цирцея обратилась к нему негодующая:
     - Значит,   вы  действительно  получаете  по  шестьдесят  тысяч  в  год
доходу?.. А я-то думала, что над вами шутят! - и она сильно сощурила глаза.
     Ливенцев заметил,  что у Зубенко как-то сразу набряк, явно распух и без
того  объемистый  нос,   однако  ответ  его   поразил  еще  больше  наивного
математика, чем его нос:
     - Вы  думаете,  что шестьдесят тысяч за  угольный пласт,  как на  нашей
земле, это много? В том-то и дело, что мало! Очень мало!.. За подобный пласт
Парамонов по три миллиона в год получает!..  Три миллиона! В год! Это вам не
какие-нибудь несчастные шестьдесят тысяч! - с неожиданной выразительностью и
силой сказал Зубенко.
     Мазанку же, видимо, мучила другая сторона дела - размер имения Зубенко,
и он спросил почему-то даже не певуче,  как привык слышать от него Ливенцев,
а тоже несколько хрипло:
     - Это на всех трех тысячах десятин у вас угольный пласт оказался?
     - Именно в  этом и  вопрос,  что бельгийцы шурфуют землю везде,  где им
вздумается,  а по договору они этого делать не смеют,  -  помолчав,  ответил
Зубенко.
     Убедившись в  том,  что у  этого немудрого на вид корнета действительно
три тысячи десятин,  Мазанка оглядел всех округлившимися и от этого ставшими
гораздо менее красивыми глазами и проговорил:
     - Однако! Три тысячи десятин! Степной земли!
     - Что же тут такого? - зло отозвался Зубенко. - Вон у Фальцфейна триста
тысяч десятин степной земли,  -  это  я  понимаю,  -  богатство,  а  то  три
тысячи!.. По сравнению с тремя стами - так, клочок жалкий!
     - Не-ет-с, это уж вы меня извините, - это не клочок жалкий - три тысячи
десятин, - как-то выдавил из себя скорее, чем сказал, Мазанка.
     - Да-да!  Смотря,  конечно,  как хозяйство поставить,  а  то три тысячи
десятин вполне могут давать те же шестьдесят тысяч, - поддержал его Лихачев,
покачав  при  этом  как-то  многозначительно из  стороны в  сторону лысеющей
спереди головой, а Цирцея добавила:
     - И  мы ведь тоже бурили у себя,  мы сколько денег ухлопали на бурение,
однако у нас вот в недрах ничего такого не оказалось.
     - Как?  Вы  тоже искали уголь?  Или руду железную?  -  полюбопытствовал
Кароли.
     - Нет.  Не руду и не уголь...  Об этом-то мы уж знали, что нет... Мы за
доломитом охотились,  -  объяснил Лихачев.  - Доломит - он ведь для доменных
печей требуется...  И нашелся такой специалист, сбил нас с женою с толку: "У
вас доломит! Бурите!" Вот и бурили... Денег, правда, пробурили достаточно, а
доломит обманул...  Ну,  одним словом,  он  хотя и  нашелся,  только не того
процентного отношения,  какое требуется. Низкого качества. Годится, конечно,
как бутовый камень,  только не  в  домны...  Да!  На этом я,  просто говоря,
прогорел... А у вас, стало быть, целая Голконда? - обратился он к Зубенко не
улыбаясь.  -  А я и не знал! Вы как-то ни разу не заикну