тарый свой рассказ 1910 года увеличил вдвое,  что  было сделано в
1956 году".

     Стр.  25.  Сули пала,  Къяфа пала...  -  В  романе полностью приводится
стихотворение А.Н.Майкова (1821-1897) "Деспо".
     Стр.  110. "Господа Обмановы" - фельетон о царской семье, принадлежащий
писателю  А.В.Амфитеатрову  (1862-1938);   напечатан  в  1902  г.  в  газете
"Россия".
     Стр. 170. Дружина пирует у брега... - неточная цитата из "Песни о вещем
Олеге" A.C.Пушкина.
     Стр.   180.   Удрученный  ношей  крестной...   -  последняя  строфа  из
стихотворения Ф.И.Тютчева (1803-1873) "Эти бедные селенья...".
                                                                 H.M.Любимов



        Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
        Преображение России. Зауряд-полк


                                   Эпопея


                                Зауряд-полк

                                   Роман


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 10
     Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 15 ноября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


          Содержание

     Глава первая. - Миллионы
     Глава вторая. - Охотник за черепами
     Глава третья. - Идиотский устав
     Глава четвертая. - Зауряд-люди
     Глава пятая. - Конец дружины

     Примечания


        "ГЛАВА ПЕРВАЯ"

        "МИЛЛИОНЫ"


        "I"

     Только что  кончился первый месяц  мировой войны,  когда  в  канцелярии
одной из ополченских дружин,  расположенных в  Севастополе,  с утра сошлись:
заведующий хозяйством подполковник Мазанка,  командир роты,  поручик Кароли,
адвокат из  Мариуполя,  грек,  и  недавно прибывший в  дружину,  назначенный
начальником команды разведчиков,  прапорщик Ливенцев,  призывом в  ополчение
оторванный от работы над диссертацией по теории функций.
     В  приказе по  дружине было сказано,  что  они трое в  этот день должны
были, как члены комиссии, обревизовать месячную отчетность эскадрона, хотя и
причисленного к дружине,  но стоящего где-то в отделе,  а где именно - этого
не  мог  объяснить им  командир дружины  полковник Полетика.  Впрочем,  этот
странный  человек  редко  что  мог  объяснить,  и  теперь  он,  коротенький,
бородатый,  голубоглазый,  близкий к  шестидесяти годам,  но  больше  рыжий,
нежели седой, сидя у себя за столом в кабинете, говорил им:
     - Так вот,  красавцы,  вы  уж  там смотрите,  наведите порядок у  этого
ротмистра...  вот черт,  - совсем забыл, как его фамилия!.. Лукоянов, а? Или
Лукьянов? С усами такими он черными.
     - Лихачев, кажется, - сказал Мазанка.
     - Ну вот -  конечно...  конечно, Лихачев!.. Вы там хорошенько... Кстати
вот тут у вас один красавец - математик. Он сосчитает, что надо. На Северной
стороне это... эскадрон этот... Туда поедете...
     - На  Северной?  Я  что-то не видал на Северной кавалерии...  -  качнул
серой  от  проседи  головой  долгоносый  Кароли,   очень  загорелый,   почти
оливковый, приземистый и излишне полный.
     - На  Северной  артиллерия,  -  сказал  Мазанка,  -  а  кавалерия наша,
кажется, в Балаклаве...
     - Вот,  черт знает, "кажется". Заведующий хозяйством должен знать, а не
то чтобы "кажется"!  В Балаклаве же,  конечно,  а не...  не на этой,  как ее
называют?.. На Северной! Не на Северной, нет, а, разумеется, в Балаклаве.
     И  даже как  будто рассердился немного Полетика,  а  Ливенцев,  еще  не
привыкший к  нему  и  удивленно его  наблюдавший,  с  наивностью кабинетного
человека,  имеющего дело с  точными и строгими рядами формул и цифр,  поднял
брови, присмотрелся внимательно к своему командиру и сказал весело:
     - Вообще, господин полковник, этот таинственный эскадрон надо во что бы
то ни стало разыскать и... распечь за то, чтобы он не прятался!
     Высокий,   с  подстриженной  бородкой,  еще  не  старый,  темноволосый,
говоривший певучим тенором, единственный из трех, красавец Мазанка посмотрел
на Ливенцева неодобрительно,  но Полетика думал,  видимо, о другом и даже не
расслышал того,  что сказал этот худощавый,  но  крепкий,  со  стремительным
профилем прапорщик, он копался в это время в бумагах и бормотал:
     - Шоссе...  шессо... шессо... Сколько там шессо? Двенадцать верст?.. До
Северной... то есть до Балаклавы... Возьмите линейку, кучер вас довезет.
     - А когда вернемся - вам доложить? - спросил Мазанка.
     - Доложить?  Гм...  Доложить-доложить,  -  а что тут такое докладывать?
Напишите рапорт по  форме,  -  там  посмотрите,  как это пишется,  по  какой
форме...  Доложить!..  Будто там вы у  него обнаружите что-нибудь,  у  этого
ротмистра... Лоскутова... Я его видел, помню... Усы такие длинные, черные...
Ну,  идите,  черт возьми,  что же вы стоите?..  Куда-то девал пенсне,  а без
пенсне я как... как баба без юбки...
     - Вот  пенсне!  Под  бумагами,  -  подал  ему  пропавшее пенсне поручик
Кароли,  и все вышли из кабинета,  а прапорщик Ливенцев,  выходя,  любопытно
обернулся на  этого  командира тысячи  человек ополченцев и  шепотом спросил
Кароли:
     - У него что такое? Размягчение мозга?
     На что Кароли, - он был тоже веселый человек, - ответил:
     - Накажи меня бог,  -  его надо сделать начальником штаба при верховном
главнокомандующем на место генерала Янушкевича!
     Канцелярия  была   унылая,   насквозь   прокуренная  комната,   дощатой
перегородкой  отгороженная  от   остального  длиннейшего  каменного   сарая,
принадлежавшего  порту.  И  столы  и  скамейки  в  канцелярии  были  кое-как
сколочены из плохо оструганных досок, причем больше всего привлекла внимание
Ливенцева  в  первый  день,   как  он  здесь  появился,   надпись  крупными,
старательными готическими буквами на деревянной перегородке:  "Приказист", и
под  этой  надписью  другая,   на  спинке  какого-то  подобия  стула:  "Стул
приказист". Это странное слово очень смешило Ливенцева.
     Ополченцы за перегородкой размещались просто на полу, на соломе. Ходили
они в своей одежде;  винтовок им не выдавали:  были только учебные, служащие
для практики в разборке и сборке,  и то не трехлинейки, а берданки. Впрочем,
усиленно говорили в  штабе крепости,  что скоро прибудут откуда-то  японские
винтовки времен русско-японской войны. Ввиду строжайшего запрещения каких бы
то  ни  было отпусков по  три-четыре человека из  роты пропадали ежедневно в
самовольных отлучках,  и  Ливенцеву приходилось производить каждый  день  по
нескольку дознаний и изобретать для провинившихся ополченцев обстоятельства,
смягчающие их  тяжкую  вину,  так  как  уходили отцы  семейств,  больше  чем
сорокадвухлетние степенные  дяди,  схваченные  мобилизацией на  полях  и  не
успевшие распорядиться по  хозяйству.  Они оборачивались за  несколько дней,
сами понимая, что уж раз запрещено, надо спешить, и умоляюще глядели в глаза
Ливенцеву, давая свои показания.
     С  крутого берега над портовыми сараями видна была вся бухта с  боевыми
судами и  внешний рейд с тральщиками и сторожевым крейсером.  В первый день,
как  приехал сюда Ливенцев,  все боевые суда были густо обвешаны матросскими
рубахами и подштанниками, так как был день мойки белья, и смешливый Ливенцев
долго хохотал над таким преувеличенно мирным видом грозных судов.
     Стоял  золотей  сентябрь.  Погода  была  великолепная.  Всюду  валялись
арбузные и дынные корки. И хотя прапорщика Ливенцева стесняла шашка, которая
все съезжала наперед и норовила попасть между ногами, и хотя очень надоедало
то,  что  все  время надо  было  подносить руку  к  козырьку,  принимать или
отдавать  честь,  все  же  куча  свалившихся  на  него  обязанностей,  самых
неожиданных  и   большей  частью  для   него   непостижимых,   занимала  его
чрезвычайно;  с  непривычки к такой суете он к вечеру очень уставал и тупел.
Главное,   его,  до  призыва  имевшего  дело  только  с  безмолвными  рядами
математических выкладок и с очень молчаливой старухой-матерью, вдруг бросило
в людской водоворот, причем одни люди зависели от него, от других зависел он
сам,  а  третьи,  ничего не  понимавшие в  теории функций,  вдруг  почему-то
оказались его товарищами.
     Он не успел еще отвыкнуть от того,  что считал важнейшим своим делом, и
привыкнуть к  мысли,  что самое важное теперь,  даже и в его жизни,  как и в
жизни всех кругом,  вот эта самая,  месяц назад начавшаяся война. Его еще не
прищемило войной даже до  боли,  в  то  время как для миллионов кругом война
была уже смерть.  И  хотя каждый день читал он газеты и  телеграммы с театра
военных действий,  все-таки он представлял себе то, что там делается, только
так,  как  это  писалось в  донесениях:  наши войска победоносно наступали в
Галиции,  брали один за другим города,  и десятки тысяч пленных,  и огромные
стога снарядов,  стоявшие на австрийских полях, и как будто ничего не теряли
сами,  -  прогулка,  феерия!..  Как и  всем кругом,  читавший только русские
газеты,  ему казалось,  что война для Австрии дальше уже немыслима, остается
только просить пардону,  что  месяца через два  немецкие державы заговорят о
мире,  а  он  снимет  эту  чрезвычайно неудобную шашку  и  снова  засядет за
диссертацию вплотную и  закончит ее  в  назначенный себе  самому срок,  если
начнет работать усерднее и наверстает потерянное время.
     Походка  у  него  была  с  неверным постановом ног  и  ныряющая -  всем
корпусом и особенно правым плечом - вперед.
     Так как теперь,  когда они трое шли к  ожидавшей их  линейке,  было еще
утро и  он не успел устать,  то все кругом было ярким для его глаз:  и блеск
солнца на отшлифованных подковами и железными шинами булыжниках мостовой,  и
пара сытых,  но секущихся серых лошадей в линейке,  и зеленый овод, вившийся
над лошадьми, и даже то, что фамилия кучера-ополченца оказалась Блощаница.
     И  когда они уже ехали,  выбираясь из провалья к базару,  чтобы попасть
оттуда на  Балаклавское шоссе,  немолодой уже,  долговязый белобрысый офицер
верхом на прекрасном гнедом белоногом коне попался им навстречу,  и  Мазанка
крикнул ему:
     - Корнет Зубенко! А мы к вам!
     Корнет остановил коня,  Блощаница придержал свою пару серых, и Ливенцев
тоже узнал корнета,  -  они познакомились дня два тому назад на  Нахимовской
просто потому,  что одни и те же буквы - инициалы названия дружины - и цифры
были на их погонах,  но Ливенцев думал,  что он артиллерист. Мазанка певучим
своим тенором говорил Зубенко:
     - Про вас я совсем забыл! Ведь вы в эскадроне у Лихачева!
     Гарцуя около линейки,  Зубенко,  человек очень скромного вида, даже как
будто   застенчивый,   вообще  не   потерявший  еще   способности  краснеть,
толстощекий и красногубый,  пожал всем троим руки широкой в запястье рукой и
спрашивал удивленно:
     - К нам? Зачем к нам? Ревизовать отчетность! Вот как!
     - Правда,  это больше касается ротмистра Лихачева, чем вас... А конек у
вас славный! - говорил Мазанка.
     - Горячится...  Но  я  все-таки приеду,  -  у  меня тут сегодня немного
дел...  Фураж замучил...  Вот только узнаю насчет сена,  и назад... Конечно,
ведь вы и обедать будете там у нас? Я к обеду поспею приехать... Всех благ!
     И   они  разъехались,   и,   следя  за  его  посадкой,   Кароли  сказал
презрительно:
     - Э-э,  корнет тоже, а сидит - как собака на заборе!.. Накажи меня бог,
все эти, из отставных которые, ни к чертовой матери не годятся.
     А Ливенцев заговорил оживленно:
     - Господа! Вот какая штука! Я было забыл совсем: наш доктор Моняков что
сказал мне  об  этом корнете...  Дело было на  Нахимовской,  дня  два назад.
Стремлюсь зайти в магазин, купить колбасы. Попадается на улице вот этот, как
оказалось, корнет Зубенко. Вижу по погонам - наш брат! Сказали друг другу по
два теплых словца.  "Давайте,  говорю,  в  магазин зайдем,  по фунту колбасы
купим".  Как  шарахнется от  меня  мой  корнет Зубенко!  "Что  вы,  говорит,
колбасы!  Теперь колбаса уже стала восемь гривен фунт.  То есть,  я о чайной
говорю,  о двадцатикопеечной, а к другим сортам и приступу нет!.." И от меня
тягу!  Я  смотрю,  -  тужурка на  локте заплатана,  и  так весь вид какой-то
потертый хотя и не голодающий отнюдь.  Думаю: может быть, семейство большое,
- нуждается...  А тут сзади наш доктор подходит,  Моняков, говорит: "Это кто
такой от меня помчался?" -  и вслед корнету смотрит.  "Почему, спрашиваю, от
вас,  а не от меня?" - "Потому что вы его не знаете, а я знаю!" - "Если даже
он вас обокрал, доктор, простите ему, говорю, ради его бедности!" Доктор мой
даже рот разинул.  "Как так "бедности"!  -  кричит.  -  Да у него шестьдесят
тысяч чистого дохода с  одних только недр!  Французы ему аренды за  антрацит
платят!  А  имение-то  три  тысячи десятин,  -  дает оно что-нибудь или один
убыток?"
     - Как три тысячи десятин? - спросил Мазанка.
     - Как шестьдесят тысяч доходу? - одновременно спросил Кароли.
     - Не знаю уж как! Оставляю это на совести доктора.
     - Это миллионное состояние,  что вы!..  - возмутился Кароли. - У такого
чтобы миллионное состояние?  Не может быть!  Шестьдесят тысяч, считайте даже
по шесть процентов,  - вы математик, не будете спорить, надеюсь, что в земле
у этого Зубенко миллион!
     - А три тысячи десятин земли,  - если черноземной, под пшеницей... И не
заложена...  А  какой ему смысл ее закладывать,  шестьдесят тысяч получая?..
Как вы эту землю считаете? По триста пятьдесят, меньше продать нельзя... Вот
вам еще миллион! - подсчитал Мазанка.
     - Выходит, два миллиона! Вот поди же! - удивился теперь и Ливенцев.
     - Накажи меня бог,  я бы такого и в письмоводители к себе не взял!  А у
него состояния два миллиона!
     - Да ведь,  может быть,  все пустое,  -  счел нужным утихомирить Кароли
Ливенцев.  -  Доктор наш ведь земец, поэтому радикал... И чуть что - кричит:
"Это  вы  прочитаете  во  "Враче"!  Корреспондент,  видите  ли,  журнальчика
"Врач"... Наверное, он здорово преувеличил.
     - А  ротмистр Лихачев не  из  тех ли  мест,  где станция "Лихачево"?  -
спросил Кароли Мазанку.
     Но на этот вопрос ответил не Мазанка,  а кучер - Блощаница. Он сидел на
передке, устроив ноги по сторонам дышла, но при вопросе Кароли обернул рябое
бородатое лицо к нему в упор и сказал с радостной ухмылкой:
     - Это же,  вашбродь,  ихнее имение там и есть, а как же!.. И даже там у
них при воротах две пушки стоят...
     - Пушки даже? Вот как? Очаковских времен?.. А именье богатое?..
     - Именье выдающее!..  Я эти места хорошо знаю... Я у господ Подгаецких,
поблизу, служил в кучерах, и сколько разов я их к Лихачевым в гости возил!..
     Выехали,  наконец,  на шоссе. Зажимая носы, проехали мимо свалок. Потом
стали  попадаться по  обеим  сторонам  шоссе  какие-то  небольшие усадебки с
виноградничками,  садами и  даже небольшими клочками стерни по  известковому
овражистому плато.
     - Вот где люди пшеницу сеют, - где самая крейда, або алебастр, - кивнул
на эти клочки стерни Блощаница.  -  А  что касается Лихачева-помещика,  то у
него с десятины если не полтораста пудов снимают,  то бывало даже и так, что
все двести!
     И  пока ехали до  Балаклавы,  -  Ливенцев это видел,  -  никак не могли
успокоиться ни подполковник Мазанка,  ни бывший адвокат,  поручик Кароли, ни
даже кучер Блощаница.
     В  имениях и десятинах,  -  много ли их или мало,  -  ничего не понимал
Ливенцев.  Ему  было тридцать семь лет,  но  он  как-то  так расположил свою
жизнь,  что ничего не пытался сделать в  сторону десятин,  имений,  угольных
копей,  миллионов, даже просто сколько-нибудь прочных условий жизни. Он даже
и  не служил нигде в  последнее время,  а  жил случайными уроками,  и меньше
всего в жизни понимал он то, что было предметом внимания многих: богатство.
     Он  вышел из  семьи,  в  которой никогда не  было того,  что называется
достатком,  и в то же время никто не говорил ни о бедности,  ни о богатстве.
Отец его был пианист,  он тоже в  молодости неплохо играл и  даже колебался,
когда  окончил  гимназию,   куда   ему   поступить  -   в   университет  или
консерваторию,  и,  среди  колебаний этих,  поступил  вольноопределяющимся в
пехотный полк,  чтобы  отбыть повинность.  Потом затянул он  и  студенческие
годы,  так  как  три  раза менял факультеты.  Он  был  холост.  Мать-старуха
нуждалась уже не во многом.  Он, как говорится, легко относился к жизни. И в
то же время,  как многие кабинетные люди, любил вплотную наблюдать людей, то
есть  буквально вплотную,  очень приближая свое лицо к  каждому новому лицу,
хотя близоруким он не был.
     У   него   было  большое  любопытство  к   человеку,   как   совершенно
неповторимому среди других человеческих особей существу.  Возможно,  что это
было в  нем  просто пифагорейство,  но  он  как-то  про себя вычислял задачи
человеческих лиц и  составлял невнятные еще,  зыбкие еще в своих основаниях,
но   возможные  по   идее  формулы  человеческих  лиц  в   состоянии  покоя,
человеческих жестов,  походок, манер говорить, глядеть, улыбаться, смеяться,
сердиться, негодовать, приходить в ярость. Он был больше человекоиспытатель,
чем соучастник жизни тех,  с кем приходилось ему жить вместе,  и теперь,  на
пути  к  Балаклаве,  приближая свое  отнюдь не  близорукое лицо  то  к  лицу
Мазанки,  то к лицу Кароли,  он был доволен, что вот расшевелил их тем, чему
сам не придал никакого значения,  - рассказом о корнете Зубенко, который был
возмущен дороговизной колбасы до того,  что не хотел ее покупать,  и наглыми
накидками военных портных до  того,  что  стоически продолжал носить старую,
заплатанную кадровую тужурку...
     И  широколицему рябому  Блощанице  он  был  благодарен за  его  вовремя
вставленные пушки у  лихачевских ворот и  полтораста-двести пудов пшеницы на
баснословном лихачевском черноземе.


        "II"

     Балаклавские греки,  смуглые Кости и Юры, были очень недовольны войной.
Все они были рыбаки и  жили морем;  теперь их не пускали в море ни днем,  ни
ночью.   Теперь  на   берегах  расположились  батареи,   в   их  домишках  -
солдаты-артиллеристы.  Им оставили бухту для мережек,  но в мережки попадала
несчастная рыбья мелочь -  барабульки и карасики, величиной в пятак, и Кости
и  Юры  ходили похудевшие,  почерневшие,  мрачные.  Напрасно они  жаловались
военному начальству и спрашивали,  чем же теперь им жить. Начальство коротко
отвечало:  "Война!"  Так  было  в  Балаклаве только тогда,  когда  заняли ее
англичане шестьдесят лет назад,  но это помнили только очень старые люди,  и
от тех времен остался в полной неприкосновенности только один небольшой дом,
комнатки в  котором были в два аршина высотою.  И уходить за рыбой по ночам,
оставлять своих жен на  произвол солдат тоже боялись Кости и  Юры.  И  когда
линейка въехала в Балаклаву,  на все вопросы Блощаницы, где здесь квартирует
эскадрон ополченцев,  Кости  и  Юры  мрачно  отвечали:  "Почем знаем?"  -  и
отворачивались  хмуро.  И  только  когда  Кароли  весело  заговорил  с  ними
по-гречески,  очень удивленные,  они показали,  как проехать к эскадрону. Но
по-гречески же спросили они Кароли:  если нельзя ловить рыбы в море,  то чем
же им жить? И по-русски ответил им Кароли: "Почем знаем?"
     Это был дом какого-то немца,  выселенного на Урал,  вместительный дом с
большими табачными сараями:  у немца были табачные плантации.  Теперь в этих
сараях устроили конюшни,  поблизости расквартировали людей,  а сам Лихачев и
Зубенко и небольшая канцелярия эскадрона разместились в доме.
     В  тужурке,  расстегнутой на  все  пуговицы,  в  синих рейтузах старого
образца,  в вышитой тонкой рубахе,  с сигарой во рту, ротмистр Лихачев сидел
на  веранде и  читал "Русское слово".  Приезд ревизионной комиссии очень его
удивил, и он, улыбаясь приветливо,