,  был уже в  городе на  станции Алексей
Иваныч.
     Эта  сутолока больших станций,  -  как  она  странно влияет  на  людей,
приехавших из тишины! Так много вспыхивает и тут же гаснет разных мелькающих
лиц, рук и шей, так много наблюдающих тебя отовсюду чужих глаз, так крикливы
и беспокойны дамы,  так деловиты мужчины в котелках,  так стремительны синие
носильщики и арбузоголовые казанские татары из буфета и так пренебрежительно
важен бородатый швейцар в  дверях,  счастливый обладатель картуза с галуном,
колокольчика и  трубного баса,  что  несколько теряешься даже  и  чувствуешь
какую-то  неловкость,  когда не  совсем твердо убежден,  что тебе необходимо
ехать по делу (главное,  -  "по делу"),  непременно с  таким-то вот поездом,
чтобы приехать в  столько-то часов и определенно туда-то,  в такое-то именно
место - ни на волос дальше, ни на волос ближе.
     Бросилось в глаза Алексею Иванычу,  что все были тепло одеты,  а у него
была только бурка поверх обычной его  тужурки,  -  и  все вспоминалось,  что
теперь уж глубокая зима, скоро крещенские морозы, что немного севернее снег,
снега, а еще дальше - лютый холод.
     Но к Илье нужно было ехать на юго-восток.
     Никак нельзя было  отделаться от  ощущения тихого леса кругом,  который
струился,  облаков  мягких  и  теплых,  с  голубой отдушиной в  них  в  виде
опрокинутой,  никуда не  стремящейся пироги,  старого гитариста,  связанного
теленка  на  возу,   хорошенькой  белокурой  девочки  с   наивными  глазами,
пьяненького чиновника с  его заляпанной мотоциклеткой,  который так спокойно
застрял на перепутье и  отдал себя на уничтожение Науму-стражнику (к чему бы
это?)...  а главное - павлин: он почему-то прочнее всего вошел в душу, в нем
что-то было.


        "ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ"

        "НОЧЬ"

     На вокзале Алексей Иваныч сидел,  следя за всеми и  всем сразу,  как он
умел (ведь мысли у него были бегучие).
     Это  был  новенький,  только прошлым летом  законченный вокзал,  и  еще
разрисованный разными красками наивно блестел плафон,  и не очень запылилась
недурная  лепка  вверху,   но  внизу  все  уже  обвокзалилось:   засалилось,
обшарпалось,  захваталось всюду... Фальшивые пальмы на столах, унылое чучело
цапли на шкафу,  армяне за буфетом и  нумерованные касимовские во фраках,  с
широкими задами и маленькими бритыми головами... Алексей Иваныч даже подумал
отчетливо:  "Нет,  не  хотел бы  я  вокзала строить..."  Он немного прозяб в
дороге,  и теперь один из касимовских приносил ему чай стакан за стаканом, и
Алексей Иваныч,  видя на всех теплые пальто,  шубы и шапки,  вспоминал,  что
ведь  зима теперь,  ведь глубокая зима,  -  что  там,  куда он  ехал теперь,
трескучие,  может быть,  морозы,  а  на  нем  всего только бурка.  "Приеду -
куплю", - думал он, нащупывая кстати деньги: не потерял ли, и соседу своему,
старому  священнику,  или,  скорее,  дьякону,  жевавшему  украдкой  домашнюю
курицу, завернутую в газету, сказал:
     - Вот, еду на Волынь, а одет легко.
     Дьякон  вскинул на  него  испуганные глаза,  перестал жевать и  спросил
невнятно:
     - Как-с?
     - Впрочем, теплую одежду везде можно купить, не так ли?
     И еще дьякон, - видимо, сельский, с косичкой, красноносый и несмелый, с
полным открытым ртом -  смотрел на  него выжидающе,  не решаясь снова начать
жевать, как он уже говорил не ему, а сказал самому себе:
     - Хотя, вне всякого сомнения, туда можно бы и не ездить: зачем? - И тут
же убеждал себя: - Однако непременно надо: больше некуда ехать.
     Против  него  наискосок сидела  смуглая семья,  оживленно говорившая на
каком-то странном языке,  должно быть караимы:  две бойких девочки с усталой
черновекой матерью; потом, подальше расположились шумливые, все хохочущие, в
пух  разряженные,  перепудренные,  перекрашенные три девицы,  которых угощал
шоколадом пожилой путейский инженер.
     Еще и  другие были,  много разных,  но  все мельком:  чернели,  белели,
зеленели,  садились,  вставали,  уходили...  эти  засели прочнее других.  По
общительности своей Алексей Иваныч и  к черновекой даме обратился с услугой:
подставил ей  графин  с  водой,  и  та  поблагодарила томно.  Алексей Иваныч
похвалил ее живых девочек,  -  конечно,  вполне искренне похвалил,  - и дама
была так польщена этим,  точно за  нею самой признали первую молодость,  так
тронута,  что сразу и  навсегда расположилась в  его пользу,  что бы  он  ни
сделал потом, хотя бы на ее глазах убил человека.
     Дьякон, прожевавши курицу и завернувши в бумагу остатки (может быть, он
был  священник из  глухого села),  перекрестился и,  видя душевность Алексея
Иваныча,  счел нужным тоже поглядеть на него участливыми глазами и сказать с
улыбкой:
     - По всему судя, вы с какого-нибудь курорта?
     Голос у него оказался тенор,  и потому Алексей Иваныч сразу решил,  что
он священник (у дьяконов все больше басы).
     - Батюшка, - ответил он вопросом, - вы в бессмертие души верите?
     Он спросил это вполголоса, так, чтобы было интимнее, чтобы не расслышал
никто, например дама с девочками.
     И  так как у батюшки от неожиданности этого вопроса опять стали круглые
глаза и рот трубою, то Алексей Иваныч понял, что он ему, если что и ответит,
то что-нибудь всем известное, а перепудренные девицы с инженером вдруг в это
время залились таким оглушительным хохотом,  что не  только черновекая дама,
но и сам Алексей Иваныч болезненно поморщился.
     Инженер  был  с   сильной  проседью,   желто-пухлолицый,   какой-нибудь
начальник дистанции, и за то, что он с такими девицами, Алексею Иванычу было
его искренне жаль.
     - Мама, - спросила одна из девочек, - чего это они все смеются?
     - Потому что  им  весело,  -  ответила дама,  пожав узким плечом,  и  в
поучительных целях  показала ей  и  другой дочери чучело цапли  на  шкафу  с
посудой:
     - Видите, какой журавль? - Потом спросила Алексея Иваныча, не к жене ли
он едет.
     Оттого,  что  пустой  вопрос  этот  больно  его  задел,  Алексей Иваныч
ответил, подумав:
     - Нет, у меня нет жены!.. Нет, жены нет... Это я к сестре.
     - Или к невесте?  -  опять пусто спросила дама, улыбаясь. - Такой у вас
рассеянный вид.
     - Вот  как?  -  серьезно удивился Алексей Иваныч.  Оглядел свою бурку и
добавил: - Это оттого так кажется, что я легко одет, а теперь зима.
     В это время кто-то в волчьей шубе,  почему-то знакомой походкой, прошел
мимо стола к буфету.
     Только  эту  походку  отметил  взгляд.  Почему-то  павлин  на  парапете
вспомнился ярко,  и,  допивая  четвертый стакан  чаю,  думал  Алексей Иваныч
спросить священника:  не  дьякон ли  он,  и  даму:  не  гречанка ли  она  из
Мариуполя,  например... Но, еще раз внимательно всмотревшись, Алексей Иваныч
увидел,  что этот в шубе волчьей,  пожалуй,  очень похож на Илью, только что
этот -  бритый, - не на того Илью, которого он видел недавно, а на прежнего,
на студента,  -  Илью,  который,  уходя от него,  поднял воротник шинели, на
того,  которого он  тогда с  Валей в  театре встретил...  И  даже  бормотнул
Алексей Иваныч,  изумясь:  "Как же  так?  Неужели он?.."  Вот он,  подойдя к
буфету,  что-то  выпил,  запрокинув назад  голову,  и  медленно стал  искать
глазами, чем закусить... все повадки Ильи.
     Встревожась,  насторожась,  как охотник, бросив свой чай и дьякона (или
священника) и  караимок (или  гречанок из  Мариуполя),  Алексей  Иваныч  все
смотрел в  спину вошедшему,  но  когда услышал,  что тот сказал что-то  (что
именно,  -  не расслышал,  а только тембр голоса), сомнений уже не осталось:
если не сам Илья,  то его двойник или брат (может быть, и есть у него брат),
и  Алексей Иваныч быстро вскочил и  подошел сам к буфету.  Он даже испугался
несколько, ему даже хотелось ошибиться, - однако это был действительно Илья.
И ничуть не пытался он скрыться от Алексея Иваныча,  даже глаз не отвел,  а,
вытирая губы салфеткой, рассмотрел его всего с заметным любопытством.
     - Это... вы? - с усилием спросил Алексей Иваныч.
     - Я,  я...  В Харьков...  А вы куда?  - спросил Илья. - Уж не ко мне ли
опять? - и чуть улыбнулся.
     От  тембра этого голоса,  жирного и  круглого,  Алексею Иванычу стало и
тоскливо вдруг и очень тревожно.
     - Я?  Нет... совсем не к вам... Я тоже в Харьков... - Он смешался было,
но добавил уже тверже:  -  Не в самый Харьков,  то есть... А вы, значит, вот
как! Правду тогда сказали, что вам надо ехать? Вот как! Я не думал.
     - Я большей частью говорю правду, - серьезно сказал Илья.
     Он расплатился не спеша и отошел от буфета.
     Забыв о своем чае, Алексей Иваныч шел рядом с ним.
     У бокового столика,  на котором лежали газеты и какой-то сверток,  Илья
сел,  распахнув шубу,  и Алексей Иваныч, не совсем овладев еще собою, но уже
все  случайнее забыв,  уселся за  тот  же  столик,  точно это  было  опять в
кабинете Ильи,  точно  тот  разговор,  который был  между ними,  даже  и  не
прерывался.  Он весь его припомнил сразу,  этот путаный разговор, и сразу же
показались в  нем  бреши,  неплотные,  на  живую нитку сметанные места,  над
которыми нужно было бы  еще поработать,  кое-что кое с  чем связать плотнее.
Странно было еще и то, что вся вокзальная суета не только перестала занимать
Алексея Иваныча,  -  она  даже существовать для него совсем перестала:  было
опять только двое их и  опять Валя с ним,  только прежде Алексей Иваныч себя
чувствовал более смелым,  а  теперь он  начал ощущать какое-то превосходство
над собой Ильи (может быть, просто оттого это, что на нем была только бурка,
а на Илье шуба волчья).  Он даже, глядя на Илью, иногда отводил глаза, чтобы
себя не выдать.
     - Вы к доктору? - спросил Илья густо.
     - Я? зачем? Нет, я не болен, - быстро ответил Алексей Иваныч.
     - Нет,  не лечиться, конечно, а... Вот вы говорили, что у вас санаторий
хочет строить какой-то доктор... Крылов, кажется.
     - Да, да... я сказал, - припомнил Алексей Иваныч, - это я пошутил.
     - По-шу-ти-ли?..  Ишь вы как!..  Хотя почему бы вам и не полечиться?  -
лениво сказал Илья.
     - Чем же я болен? - удивился Алексей Иваныч.
     - Всякий из нас чем-нибудь болен.
     - Нет, я не болен.
     - Однако  поговорить с  доктором никогда не  мешает.  -  Илья  поправил
пенсне,   потом  снял  его,  протер,  надел  снова,  потом  медленно  достал
портсигар,  тяжелый,  серебряный,  с золотой монограммой,  открыл и протянул
Алексею Иванычу,  и  тот взял было папиросу,  но  тут же положил ее обратно,
сказавши:
     - Нет, у меня свои... Я только свои курю, простите...
     Странно было ему видеть теперешнего Илью, так похожего на прежнего, год
тому назад.  Теперешний,  гладко выбритый,  выпуклощекий,  он был тот самый,
которого он  носил  в  себе  долго вместе с  Валей,  тот  самый,  с  которым
объяснялся он  мысленно тысячу раз,  тот  самый,  который заставлял его и  в
одиночестве даже вскакивать вдруг и сжимать кулаки, тот самый, ради которого
он приехал, наконец, на юг, к морю.
     Вот  этот  самый настоящий,  неподдельный Илья теперь против него...  В
людном месте?  Нет, вот именно наедине, - все равно что наедине. То свидание
с ним у него дома -  его можно и не считать:  это - начерно, это как будто и
не с ним было,  а первое,  желанное, жданное, - оно вот теперь. К этому Илье
он ведь не ехал даже,  о встрече с ним теперь даже не думал... Этот Илья был
как будто подсунут ему кем-то (Валей?);  он был как будто подарок ему чей-то
(чей же, если не Вали?), и у Алексея Иваныча все замерло в душе, притаилось,
стало таинством.
     - Да,  вот именно... Теперь вы такой, как надо... Как тогда, - бормотал
почти  про  себя  Алексей Иваныч,  вглядываясь в  его  бритую темную губу  и
большой подбородок.  - Почему это вы теперь стали, как прежде? Изменили себя
так?
     - Так измениться можете и вы... за двугривенный, - вяло сказал Илья.
     - Как актер...  Впрочем, знаете ли, вы, - очень странно, - на какого-то
иностранца теперь похожи... немного, конечно... Вы не были за границей?
     Илья подумал несколько и ответил:
     - Был. Я недавно оттуда.
     - Ну  вот  видите!  -  точно  обрадовался Алексей  Иваныч  и  продолжал
оживленно: - А сейчас в Харьков вы зачем?
     - Э-э,  это уж мое дело, конечно... Вы согласны? - Илья чуть усмехнулся
мясистыми бровями.
     Правда,  это было его дело,  но  Алексею Иванычу стало вдруг не  только
неловко за себя,  за ненужный вопрос,  но и на Илью досадно:  этой усмешечки
его он совершенно не мог вынести спокойно. И сразу заволновался.
     - Да,  конечно...  Я не то хотел спросить... Я, видите ли, хотел только
узнать...
     В это время подошел к нему татарин получить за чай.
     - А?  Чай?.. Да, я там пил чай рядом с дьячком... Четыре стакана? Вот я
сколько!  И не заметил... На! - И сунул ему серебряный рубль. - Холодно было
ехать несколько,  -  вот я почему, а то я не особенно люблю чай, - сказал он
Илье,  часто мигая:  что-то мешало видеть его отчетливо,  выпукло,  так, как
хотелось видеть.  Точно  он  все  время  уплывал,  старался уплыть от  него,
прятался за клубы табачного дыма.
     - Вы с каким поездом едете? - спросил Илья.
     - Я? В девять, с ускоренным... Кажется, он в девять идет.
     - Дядя,  -  вдруг подняв голову,  сказал Илья:  -  Не  поехать ли нам в
одиннадцать, с бисом?
     Алексей Иваныч обернулся и  увидел подошедшего сзади  дядю  Ильи,  того
самого,  с чудным именем, с серебряными кудрями из-под меховой шапки и уже с
заранее прочно вдетой в широкое красное лицо искристо-веселой улыбкой.
     - Ба-ба-ба! Кого я вижу! - раскатисто на весь вокзал обрадовался дядя и
протянул ему обе руки в рукавах огромной шубы.  - Алексей... Алексей Иваныч?
Так? Не напутал лишнего?
     Алексей Иваныч поднялся было  уйти,  до  того неожиданным для  него был
приход Асклепиодота.  Он даже растерялся от этой внезапности,  -  это совсем
лишнее было теперь,  этот шумоватый дядя.  Но дядя и  его усадил,  взявши за
плечи, и сам повалился мешком рядом на стул.
     - Гонял-гонял по городу и... до чего устал, до чего упрел. Нет уж, стар
я стал дела делать!..  Скоро уж, скоро мне отдерут подковки... А вы здесь по
строительной части все? Ах, Алексей Иваныч, Алексей Иваныч! Очень вы хороший
человек, а...
     - Нам не поехать ли в одиннадцать, с бисом? - перебил его снова Илья.
     - А зачем это с бисом, хотел бы я очень знать? Чем с бисом, так лучше с
бисовым  батькой,  а?  -  толкнул  Алексея Иваныча Асклепиодот,  подмигнул и
похохотал немного.
     Илья подождал, когда он кончит, отряхнул папироску и сказал:
     - Да видишь ли...  Коломийцев...  Ведь нужно бы с  ним поговорить,  а у
меня как-то из головы вон... Заеду-ка я к нему сейчас, а?
     Илья решительно встал было, но дядя ткнул его в грудь и усадил опять.
     - Ах,  эти мне щеглы, молодые, шестиперые!.. Да ведь был, был я у него,
сейчас был! Все решительно разобрал до косточек!
     - Гм...  был? Когда же это? Какой ты скорый!.. Ты бы закусил, что ли...
Пойдем к буфету.
     - Закусывал...  Грабиловка! Сплошной грабеж везде, недоволен я!.. Да-с,
Алексей Иваныч, дорогой, опять мы с вами встретились, очень кстати.
     Алексей Иваныч придумывал уже  мучительно,  как бы  ему так естественно
объяснить,  зачем  он  здесь и  что  намерен делать,  как  вдруг Асклепиодот
поднялся шумно:
     - Ах,  вот тут я одного хорошего очень, замечательного человека вижу!..
Я  сию минуту!..  -  и,  задевая за стулья полами шубы,  ринулся к какому-то
лопоухому восточному человеку с  башлыком на  шее,  который горячо глядел на
него из дверей, не входя в зал.
     - Вот как!  -  насилу опомнившись,  сказал Алексей Иваныч. - Вы и тут с
дядей?
     - Да-а...  была у нас тут остановка,  -  заезд, вернее, по делам... - И
Илья скучно постучал мундштуком по столу.
     - Де-ло-вой  народ!  -  протянул без всякой насмешки Алексей Иваныч.  В
первый раз чужая (именно Ильи) деловитость его изумила как-то.  Правда, он и
сам теперь делал что-то,  проводил шоссе, вычислял, наблюдал, хлопотал, даже
поругивал рабочих, но все это как-то по старой привычке, без всякого умысла.
     - Итак,  - сказал вдруг Илья шутливо: - Значит, судьба нам ехать с вами
в одном поезде... Или вы, может быть, поедете с бисом?
     - Судьба, да! - живо подхватил Алексей Иваныч. - Я с бисом? Зачем? Нет,
я в девять... Судьба, совершенно верно... Конечно, судьба!
     - В  судьбу  вы  верите,  значит?..  Та-ак...  Говорят,  от  судьбы  не
уйдешь... Только в какой бы вагон вы ни сели, я сяду в другой, так и знайте.
     - Вот как? Это зачем же?
     - Куда вы, собственно, едете? Конечный пункт?
     - Еду? Разве я не сказал вам? На Волынь... Вашего сынка посмотреть.
     - Ага... кланяйтесь ему.
     - Детей целуют!..  Вы  еще  неопытный отец...  Детям не  кланяются,  их
целуют...
     - Ну, поцелуйте...
     - А  почему же  вы  не  хотите в  одном вагоне?  Ведь это  мы  случайно
встретились, - не к вам я ведь ехал... Не хотите?
     - Совершенно не хочу.
     - Да почему же?
     - А чтобы не было скучно.
     - Вы уж второй раз говорите то же самое...  В  ресторане вы то же самое
сказали.
     - Неужели?..  И в третий раз могу сказать то же. - Илья уж не улыбался,
говоря  это:  у  него  стал  упорный и  тяжелый взгляд,  явно  ненавидящий и
презрительный в то же время.
     - Для вас, значит, это только скука?.. Но Валя все-таки хотела, чтобы я
именно сегодня и здесь вас встретил...  Для нее, значит, это не скука, как и
для меня.
     - Вот что: вы полечитесь, это я вам серьезно говорю!
     - От чего?
     - Да уж доктор, он знает... Я вам посоветую одного, есть в Харькове, на
Сабуровой даче: очень внимательный.
     - А-а, вы уж меня вон куда хотите! Надоел я вам?
     - Очень.
     - Чрезвычайно? Не правда ли? А вы мне?
     - Послушай, любезный, дай мне бутылку пива, - обратился Илья к случайно
подвернувшемуся татарину с верблюжьей губой,  и,  помолчав,  спросил Алексея
Иваныча:
     - Револьвер ваш знаменитый, конечно, и сейчас с вами? Какой он системы,
кстати?
     - Со мной.  Парабеллюм, - отчетливо ответил Алексей Иваныч, отчетливо и
тихо,  тише, чем он говорил обыкновенно. Между тем именно с этого момента он
почувствовал себя как бы в припадке, в том странном состоянии, когда ясность
сознания вполне уступает место ясности чувств.  Все резко вдруг,  как плетью
из проволоки,  начало хлестать его по нервам: и хохочущие вдали пусто, глупо
и  похабно девицы,  и  верблюжья губа  седого  татарина,  и  грязные фартуки
носильщиков,  и  армяне  за  буфетом,  и  проходившие мимо  двое  военных  с
усиленно-вертозадой дамой,  и  дьякон,  тот самый,  с косичкой,  и расписной
ненужно плафон,  и пальмы,  и цапля,  недавно названная журавлем,  -  все он
воспринимал в  виде  резких,  противных,  наглых пятен,  и  все  углы кругом
казались точно штыки.
     Но Илья,  Илья!  Он как будто и  сам растворился во всем и  в  себя все
вобрал кругом.  Ощутительно почувствовал Алексей Иваныч,  что Илья навалился
на  него,  и  это потому так трудно дышать,  что он под ним,  под этой шубой
волчьей, под бритым, ни в чем не сомневающимся подбородком: притиснут, и нет
выхода.
     - И такого любила Валя!  - медленно проговорил Алексей Иваныч про себя,
в то время как Илья пил холодное пиво.
     Он выпил стакан,  налил другой и  выпил сразу и сказал,  играя голосом,
как актер:
     - Любили меня всего три Вали (за что,  -  это у  них спросите).  Одна -
Валентина Андреевна,  другая -  Валентина Петровна,  а третья... отчество вы
лучше помните,  а я что-то забыл...  Николаевна?..  Семеновна?..  Совершенно
забыл.
     - Как "забыл"?  -  больше одними губами,  чем голосом,  спросил Алексей
Иваныч и  к  ужасу своему почувствовал,  что и  он сразу не может припомнить
отчество Вали,  вымело как-то из памяти,  запало куда-то, в темный угол, как
буква набора,  и несколько моментов шарил в памяти он сам,  пока не поставил
на место:  Михайловна,  -