убанки и
стамески,  согласился Егорий.  -  Охотников строиться теперь днем с огнем не
найдешь:  война!.. Хотя, сказать бы, и плотники тоже подобрались: кто убитый
оказался,  кто увечье себе получил,  а  кто в  плен попал,  -  с  плотниками
та-ак!..  А если я,  матрос черноморский,  еще не взят на смерть, на увечье,
так я ведь старых годов считаюсь,  это раз, а во-вторых, куда нас, матросов,
несчислимо брать?  Кабы пехота,  -  та - другое дело, а матросня, она вся на
счету,  и вот ей,  хотя бы наш Севастополь взять,  убыли особой нет: сколько
считалось спервоначалу во всех экипажах,  столько и есть... Взять нас можно,
конечно,  -  отчего не  взять?  Правительство все  может сделать:  захочет -
возьмет, а зачем? Только абы-бы кормить нас зря? А пища матросам, слова нет,
полагается хорошая, - не как пехоте... А доски-брусья у вас заготовлены?
     Сыромолотов повел его в сарай,  где сложены были у стены доски и другой
лес,  а Егорий Сурепьев,  отбирая там себе,  что казалось ему подходящим для
работы, заговорил вдруг таинственным тоном:
     - Вы,  слыхал я  про вас,  господин сознательный,  кокарды не  носили и
сейчас не носите,  а также имения у вас нет,  что же дома этого касаемо,  то
такой  дом  должон сключительно у  каждого рабочего быть,  и  похоже к  тому
теперь дело клонит,  по  тому самому вам можно сказать,  чего другому бы  не
сказал...
     Алексей Фомич заметил,  как глаза у  Егория стеклянно блеснули,  в упор
нацелившись на  него,  когда он держал в  руках доску,  готовясь положить ее
сверху отобранной кучки леса. Голос Егорий заметно понизил, хотя сарай стоял
в  глубине двора,  и  услышать,  что  в  нем  говорилось,  было  бы  мудрено
кому-нибудь со стороны.
     - Кандалами звенел за политику шесть лет и  четыре месяца день в  день!
Вы, конечно, доносить на меня не побегете, - потому вам могу довериться... С
"Очакова" крейсера я матрос второй статьи,  - ну, конечно, прав-состояния по
суду был лишенный... Про крейсер "Очаков", небось, слыхали?
     - Имею о  нем понятие,  -  сказал Сыромолотов и  добавил:  -  Также и о
броненосце "Потемкине".
     - Стало  быть,   одним  словом,   вам   очень  много  об   этом  нечего
рассказывать,  -  довольно качнул головой Егорий и продолжал:  - Время какое
было  -  этот девятьсот пятый год!..  Ну,  похоже так,  -  ото  многих людей
приходится слышать, - хоть теперь уж считается шешнадцатый, а к пятому будто
обратно дело подходит...  И  неужто ж  теперь во флоте сознательных офицеров
нет,  как  тогда были?  Хотя бы,  примерно будучи сказать,  лейтенант Шмидт,
какой нами тогда командовал...  Эх,  человек же был!  Слово свое скажет, - и
все готовы были за ним хоть в огонь,  хоть в воду...  А то вот был еще у нас
на  "Очакове" прапорщик из  запаса,  -  фамилию  имел  Астияни,  -  из  себя
чернявый...
     Сыромолотов, как хозяин, должен был бы позаботиться о том, чтобы Егорий
Сурепьев,  бывший матрос с крейсера "Очаков", поменьше говорил и побольше бы
делал,  но,  как художник,  он ловил глазами каждый поворот головы этого,  в
первый раз увиденного им  человека,  непохожего на  всех других,  которых он
когда-либо видел прежде. Поэтому он даже пробормотал поощрительно:
     - Говорите не опасаясь.
     Какой-то  прапорщик флота Астияни (или,  может быть,  Остиани) заставил
его  вспомнить о  своем свояке,  тоже прапорщике флота Калугине:  как-то  он
теперь там,  в Севастополе,  куда поехала Надя? А Егорий, положив уже доску,
продолжал:
     - Ведь вот же  считается из  одного котла флотский борщ мы ели с  одним
подлецом,  ну,  а  если бы  не  тот прапорщик Астияни,  он бы весь партийный
комитет на  берегу  выдал!..  Пришел это  с  берега и  сейчас к  вахтенному,
прапорщику Астияни:  "Честь имею  доложиться,  ваше  благородие!"  Тот  ему,
конечно,  со своей стороны:  "Чего тебе,  Войт?" Фамилия, значит, такая была
того подлеца-матроса:  Войт.  "Так и так,  дело очень секретное:  сейчас вот
получил восемьсот рублей от  комитета,  чтобы я  им  восемьдесят винтовок на
берег доставил... А я и вовсе хочу, чтобы мне от начальства благодарность, -
вот чего я хочу!  Извольте принять от меня теи самые ихние восемьсот рублей,
сосчитать их только вам надо, а мне расписку чтоб... Они меня этими деньгами
купить хотели, будто я их никогда сроду таких огромадных денег не видал, а у
нас же смолокурня своя есть,  и  также уголь мы палим большим количеством...
Пусть мне,  одним словом,  от начальства благодарность,  а  не то чтобы я им
винтовки доставлял,  с какими вполне я могу засыпаться!..  Я-то деньги у них
взял,  конечно, бараном вполне прикинулся как и нельзя лучше, а сам про себя
думаю:  "Доставлю их господину вахтенному начальнику,  и пусть их благородие
доложит командиру,  -  может, мне за это какую награду дадут". Тот прапорщик
даже ахнул,  как это услышал,  -  а  он  же вполне сознательный был...  "Ну,
говорит,  спасибо тебе, Войт, для пользы службы! Спасибо, что так ты сделал,
- присяги военной не переступил!" Тот Войт,  конечно,  ему: "Рад стараться!"
"Иди же теперь спать, а завтра я твое дело доложу командиру. А расписку, что
деньги я  от  тебя принял,  это я  вот тебе сейчас напишу..."  Все по  форме
сделал,  а ночью собрал матросов несколько,  какие сознательные,  и им так и
так:  "Войт,  подлец,  комитет выдал!  Надо,  стало быть,  пока не  дошло до
командира,  непременно его убрать".  Ну,  раз дело до этого коснулось, чтобы
убрать, то все говорить стали: "Я его!.. Я его!.. Нет, я!.." А тут прапорщик
Астияни им:  "Как же вы его убрать можете?" - "Ну, конечно, стукнем в голову
да за борт!" -  "Не подходяще, говорит. На моем дежурстве такое будет, это и
вам погибель, а также и мне своим чередом... Называется это напролом идти, а
не то чтобы...  Может, я к утру что-нибудь такое придумаю, что и вы отвечать
за такую стерву не будете,  и я как-нибудь вывернусь..." Ну, с тем, конечно,
все разошлись:  человек не нам чета:  прапорщик,  образование имеет. А утром
встали, конечно, койки свои скатали - подвесили, ждем, что он, наш вахтенный
начальник,  надумает.  А он,  прапорщик Астияни, назначает уборку снарядов в
крюйт-камеру,  а  Войта  этого самого Июду  -  в  число рабочих...  Сам  же,
конечно,  для наблюдения стоит это,  как ему положено,  на трапе, на верхней
площадке...  Работают матросы наши ничего,  справно,  и  кто  что  знает про
Войта,  все,  одним словом,  молчок и  вида не подают...  И Войт,  этот гад,
ворочает,  как нигде не  был,  ничего не  видал,  -  а  малый он из себя был
здоровый...  И вдруг,  -  на тебе,  -  выстрел!..  И как этот Войт стоял над
снарядом нагнумши,  так и  упал на него,  рукой его правой обнял!  Череп ему
пуля насквозь и как раз в переносье вышла, - вот это место!
     Тут Егорий выпрямился,  голову отбросил,  выставил кадык,  и  глаза его
теперь уже длительно блестели.  А  на переносье свое он указал сначала одним
пальцем, потом, чуть повыше, другим.
     - Я  не  совсем ясно  это  представляю,  -  сказал Сыромолотов,  тщетно
пытаясь вообразить картину уборки  снарядов на  нижней  палубе  крейсера,  -
причем  прапорщик,  выстреливший  в  Войта,  поместился  где-то  на  верхней
ступеньке трапа, который куда же, собственно, вел?
     - Вам,  конечно,  трудно это,  - сразу согласился Егорий, - как вы есть
штатский и  сроду  на  судне  военном вам  не  приходилось бывать...  А  он,
прапорщик Астияни,  вон  как удумал:  он  и  револьвер из  кобуры кожаной не
вынимал,  а так только чуть отогнул ее,  кобуру свою,  и как только Войт под
ним оказался нагнумши,  так он и  нацелил ему в голову через кобуру,  -  вон
ведь что удумал!  Что значит он  -  ученый был человек,  а  не  то  что мы -
серость!
     - "Вынимал револьвер вахтенный начальник?" -  нас спрашивают.  "Нет,  -
говорим,  -  никто не  видал,  чтобы их  благородие револьвер свой из кобуры
вынимали,  -  в этом какую угодно присягу примем: потому, как этого не было,
то,  значит,  и не могло быть".  -  "А почему же это,  - нам опять вопрос, -
вдруг выстрел?" Ну, мы уж слышали от прапорщика эти самые слова: "Несчастный
происшел случай",  -  вот и мы все следом за ним:  "Несчастный, - говорим, -
случай".  А  прапорщик со  своей стороны доложили,  что,  мол,  так  и  так,
замечен,  что якшается с  кем-то на берегу.  Уж там ищи,  где хочешь,  с кем
якшается:  Севастополь -  это тебе не деревня, и люди там сидят не пришитые:
нонче там,  а завтра взял да и смылся.  "Ага,  -  говорят, - та-ак! Ну, туда
ему,  подлецу,  говорят,  и дорога!" И вышел, стало быть, этот Войт обоюдный
Июда, - вот как дело было.
     - Ну, все-таки вас за него судили? - полюбопытствовал Сыромолотов.
     - За Войта чтобы?  Меня? Ни божесбави! Так что даже и прапорщику нашему
церковного покаяния не дали,  а  не то чтобы нам...  Мы же в этом при чем же
быть могли?..  Вот с попом Брестского полка когда,  -  может,  и эту историю
пришлося вам слышать,  -  ну,  тут уж одни сами матросы,  потому как офицер,
пускай даже сознательный, - на такое дело он вряд ли бы пошел.
     - Я  действительно что-то  слышал  о  каком-то  полковом священнике,  -
припомнил Сыромолотов. - Не то он матросов исповедовал, а потом на них донес
начальству, не то...
     - Истинно!  Оказался Июдой тоже, не хуже Войта, - подхватил Егорий. - А
нешто написано это в  его Писании,  чтобы ему на  духу поверенное начальству
потом доносить?
     - Нет,  этого  нигде нет  ни  в  каком Писании,  и  не  имел  права он,
священник, этого делать, - решительно ответил Алексей Фомич.
     И, как бы поощренный этим, Егорий, не глядя уже больше на ворота сарая,
- не показался бы там какой посторонний человек,  - и несколько даже повысив
голос, продолжал:
     - Вот за это самое его и постановлено было казнить!..
     Он подождал немного,  не скажет ли чего-нибудь художник, но Сыромолотов
молчал, выжидая.
     - Матросы,  они,  конечно,  одним словом,  читали кое-кто в газетах: "К
смертной казни через повешение", - вот у них это самое и явилось. Того мало,
что  исповедников своих выдал:  он  в  пехотном полку своем Брестском что ни
обедню   служит,   -   от   него   проповедь  солдатам:   "Не   будьте   как
матросы-бунтовщики!   Попадете  за  это  после  смерти  к   чертям  собачьим
сковородки  горячие  лизать  и,  значит,  в  котлах  вариться,  а  пока  что
натерпитесь на каторге, ну, однако, могут вас взять да повесить!.." И что ни
воскресенье,  только это самое солдаты брестские от него и слышат: "В случае
чего с вашей стороны, - поимейте это в виду, - возьмут да повесят!.." Вон он
где второй Войт объявился, - в Брестском полку... Поэтому и решение об нем у
матросов вышло:  убрать!..  И,  значит, одним словом, все обдумано было, как
убрать того попа вредного...  В пятом годе снег в Севастополе выпал большой,
и  так что даже санки у  извощиков завелись...  Санки,  значит,  должны были
помочь спроти того попа нам дать.  Идет он это в шубе-шапке меховой,  как им
полагается всенощную служить, а тут метель поднялась, - свету не видно, - да
уж и сумерки само собой, - идет, а насустречь ему матросов двое. "Так и так,
батюшка, во флотских казармах матросам проповедь скажите, - очень вас просят
все,   как  умеете  вы  проповеди  говорить,   аж  до  самых  печенок  людей
пробирает..." Поп туды-сюды: "Да как я могу свою паству бросить на произвол,
а к вам,  матросам, ехать?" Ну, ему тут разговоры насчет того, что души надо
заблудшие спасать,  а  какие праведные,  те  сами собой спасение получат,  а
между тем к саням с ним подходят,  какие уж наготове стоят,  да его за шубу,
да  в  сани...  Ну,  одним словом,  вывезли его куда надо было,  да  так он,
значит,  на фонаре и  повис как был:  и  шубу и шапку ему оставили,  потому,
конечно, холод...
     - Это, стало быть, за такое дело вы кандалами зазвенели? - неприязненно
и глухо спросил Сыромолотов.
     - За такое дело разе кандалы бы дали?  -  как бы даже удивясь подобному
вопросу,  чуть усмехнулся краешками бескровных губ Егорий. - За такое дело -
амур-могила и черный гроб!  -  Он провел ребром ладони по кадыку и посмотрел
вверх на перекладину сарая.  -  Нет,  я этому делу не касался, да, кажись, и
матросов тех не  нашли,  -  бежали они из  Севастополя в  ту  же самую ночь,
кажись... Нет, это я сключительно за одни просвирки.
     - Как за просвирки? - не понял Алексей Фомич.
     - А это как лейтенанта Шмидта расстреляли,  - вам должно быть известно,
на острове Березани, а мы, матросня, как узнали, решение тогда вышло всем за
упокой Шмидта просвирки подать.  Вот загодя просвирки мы в  городе заказали,
на судно доставили,  -  а нас все-таки восемьсот считалось человек,  - и как
только обедня началась в судовой церкви,  - даже, сказать лучше, перед самым
началом это,  -  что ни матрос,  всякий идет к алтарю, просвирку несет, а на
просвирке бумажка белой  ниткой привязана,  а  на  бумажке,  своим  чередом,
написано у всех:  "За упокой души лейтенанта Шмидта"...  Стоим друг на друга
зиркаем, что будет. Глядь, выходит из алтаря наш поп судовой, весь так точно
красной  краской покрасился и  патлы  свои  залохматил.  "Братья-матросы!  -
кричит.  -  Ну неужто у вас ни у кого отца-матери нет покойных, что оказался
изменник царю,  вере,  отечеству всех вам дороже?"  Ну,  вот я тут и рявкнул
один за  всех матросов:  "Дороже!"  О-он же,  -  он на меня только чуть глаз
навел,  патлатая душа,  а заметил!  Ну и,  конечно, своим чередом, командиру
послал сказать,  какие-такие ему представили поминальные просвирки.  Глядим,
входит в церковь наш командир и прямо идет мимо нас в алтарь...  А из алтаря
голос его слышим:  "Выбросить за  борт!"  Так и  выбросили почитай восемьсот
штук!..  Цельный день потом мартышки их клевали...  Ну, а я как рявкнул один
за всех,  так и  посчитали меня в  этом деле зачинщиком...  Выходит,  бунт я
поднял, а как же? Вот за это я и получил каторгу!..
     - И что же там,  на каторге,  другие тоже за политику сидели? - спросил
Сыромолотов.
     - Со мной вместях?  -  Егорий покрутил головой и ответил:  - Со мной на
одних нарах там помещалось несколько их,  ну,  только они за такую политику,
какая иржеть.
     - Как так "иржеть"? - не понял его Алексей Фомич.
     - Ну,  сказать бы так: конокрады! Самые последние считаются люди, какие
у мужика весной,  как ему пахать-сеять,  лошаденку лядащую уводили,  а его в
нищих оставляли, - вот какие.
     И,  должно  быть,  вспомнив об  этих  своих  соседях по  нарам,  Егорий
замолчал, забрал в охапку отобранные доски и потащил их к крыльцу.
     А  Сыромолотов,  походив немного по  саду и  подойдя потом тоже к  тому
крыльцу, сказал:
     - Был  я  недавно в  Севастополе и  угодил как раз ко  взрыву дредноута
"Мария"...  Страшная была картина -  этот взрыв!..  Как вы думаете,  -  вы -
бывший матрос,  -  кто мог решиться на такое дело, а? Кто мог взорвать такую
громадину?
     Егорий,  нагнувшийся в  это  время  над  последней  ступенькой крыльца,
посмотрел на него снизу вверх и ответил загадочно:
     - Кто взорвал, тот руки-ноги не оставил.


     Сыромолотов пошел  от  него  в  комнаты недовольный таким ответом.  Ему
хотелось услышать еще  одну догадку о  том,  отчего погиб дредноут "Мария" и
вместе с ним множество здоровых людей, которым жить бы да жить.
     Но нельзя же было ему,  художнику,  не занести в  свой альбом эту новую
"натуру".  А  когда он  вышел снова на двор не только с  альбомом,  но и  со
стулом и  уселся шагах в десяти от крыльца,  нельзя же было не задать Егорию
Сурепьеву еще несколько вопросов:  разговаривать с "натурой" было в основных
привычках Сыромолотова.
     - Вы что же, Егорий, уроженец здешний или из других каких мест?
     - Никак  нет,  не  здешний рожденный...  -  Зачем-то  помолчав немного,
Егорий добавил: - Курский я соловей, Дмитриевского уезда, села Гламаздина.
     - На родину, значит, вас совсем не тянет?
     - А  что же я  на той родине своей должен с голоду,  что ли,  подыхать?
Чудное дело,  - родина! - И Егорий очень зло блеснул глазами. - Там же кто у
меня может быть,  ежли я давно уж там все обзаведение продал?.. Старик там у
нас  был  один до  земли очень жадный,  -  тот купил:  все бы  ему аржицу да
пашаничку сеять... Ну, правду сказать, с той самой аржицы старик этот клятый
до таких годов дотянул,  что уж сам все на тот свет просился,  где аржицы, -
вам это должно быть известно,  -  ангелы не сеют, а черти им даже и земли не
продают...  Ан,  сколько ни  просился тот  старик  туда,  все  его  дело  не
выходило...  И так, - вам сказать в точности, - до девяноста аж лет дожил, а
все не помирает: не находит его смерть никак - и шабаш! Вот уж видит он, тот
старик,  -  сын старший к  нему на  полати лезет,  -  лет под семьдесят было
тому...  "Чего это ты,  Вася,  прилез?"  А Вася этот ему:  "Да что-то кабыть
слабость какая-сь во мне завелась,  в самой середке...  Отлежусь, может, зле
тебя".  Не отлежался, брат, вскоростях помер... А там, через полгодика этак,
другой сын,  помоложе,  тоже к нему на полати мостится. "Что это вздумал ты,
Проша?"  "Да так чтой-то лихоманка очень одолевает..."  Неделя не прошла,  -
помер и этот самый Проша, а отец ихний все жив... Наконец того, зачал как-то
он года свои высчитывать,  -  девяносто два насчитал...  Ну,  конечно,  есть
старику отчего испугаться!  Взохался, взахался: "Ох, что же это такоича! Ах,
грехи мои тяжкие!..  Не  иначе потому это бог про меня забыл,  что грехов на
мне много!..  Тишка!  - кричит. - Тишка, иди сюда!" А Тишка этот внук уж его
был,  - от Прохора: так уж ему тогда лет сорок с годком было. "Чего тебе?" -
"Гони за попом!  Отысповедуюсь,  приобщусь,  может, помру скореича... И тебе
без меня полегче будет, а то ведь зря на полатях место пролеживаю..."
     Сделав  тут  передышку,  так  как  сильно  пришлось стучать молотком по
гвоздям, Егорий продолжал:
     - Ну, конечно, приходит поп за своим доходом, и вот начинается исповедь
эта самая...  Надо бы тихо,  да старик-то ведь уж глухой стал, тихо говорить
не может...  Кричит попу что есть мочи:  и тем-то он грешен был, и тем-то...
Подождет,  подумает, почешется и еще добавит. Ну, с течением времени, даже и
попу тому надоело его  слушать.  "Отпускаются,  говорит,  все грехи твои,  и
давай уж  причащать тебя буду,  а  то ты и  до вторых петухов не кончишь!.."
Причастил его,  конечно,  получил свое  за  требу,  водчонки выпил,  закусил
студнем,  -  подался домой к попадье...  А старик этот... Как его звали, шут
его дери?  Кажись,  Семен Матвеич...  Полежал,  полежал после того в  чистой
рубашке, подождал-подождал своей смерти, - что же это за наказание такое? Не
идет,  и шабаш!.. Покряхтел про себя и опять к тому внуку Тишке: "Нет, Тиша,
видать, не помру я так-то: еще ведь я, окаянный, один грех забыл!.. Ведь вот
же напасть мне какая:  забыл,  и все!..  А грех-то не какой-нибудь вообче, а
большой считается.  Гони опять за попом!"  А Тишка этот не дурак тоже:  это,
стало  быть,  опять попа  водкой пои  да  студня ему  становь.  "Какой такой
грех-то? - вспрашивает. - Ты мне его скажи, а я уж попу передам, а то вполне
может такое дело выйти: поп-то придет, - чего ему не прийти, - а ты грех тот
забудешь,  -  какими ж  глазами мне  тогда на  попа моргать,  что я  его зря
беспокоил?" Ну,  тут старик ему в голос: "Мать твою за грудя в сенцах лапал,
вот какой грех мой,  -  понял?" Тишка ему: "Лежи уж знай! Тоже грех нашел! И
мать-то  моя давно уж  помершая,  никак годов десять будет.  Авось помрешь и
так,  без попа обойдешься!" Ну,  однако, не помер в тот год: держал его черт
за  те  бабьи грудя еще на полатях года четыре...  Вот и  спроси теперь того
самого черта:  какой тебе, черту, от этого барыш, что четыре года ты старого
человека за грудя мучил?
     Говоря это,  Егорий привычно строгал доску,  положив ее вместо верстака
на двое козел, какие хранились в сарае для пилки дров.
     - Это,   собственно,  к  чему  же  вы  мне,  Егорий,  об  этом  старике
рассказали?  -