-  Думаете,  очень весело на вас глядеть?
Нисколько!.. Очень гнусно!.. Да, гнусно и надоело! Противно!
     Бывают лица,  которые очень милы,  когда приветливо спокойны,  красивы,
когда  улыбаются весело,  невыразительны,  когда задумчивы,  неприятны даже,
пожалуй,  когда про себя тоскливы, и положительно прекрасны во время злости:
тогда они будто длинные голубые хвостатые искры мечут...
     Как  раз  такое лицо было теперь у  Натальи Львовны,  и  Алексей Иваныч
видел,  что  это не  только он  один отметил,  но  и  другие,  кроме слепой,
разумеется,  которая  пока  потянулась к  своему  пиву,  сказавши на  всякий
случай:
     - Сдача с правой руки... ход мой. Прошу помнить.
     И  не  успел  еще  Алексей Иваныч определить как  следует,  что  это  с
Натальей Львовной,  -  как она сказала вдруг,  обращаясь сразу ко  всем трем
гостям - и к Гречулевичу, и к Макухину, и к нему:
     - Сейчас извольте сказать:  зачем это вы сюда притащились? Вы - в карты
со старичками моими играть?.. Оч-чень мило и весело! Другого места для этого
не нашли?
     Алексей Иваныч потупился и,  взглянув исподлобья,  заметил,  как  криво
улыбнулся Гречулевич,  а Макухин густо покраснел вдруг и тяжело засопел, что
было у него признаком большого волнения.
     - А если это вы ради меня приволоклись,  - продолжала между тем Наталья
Львовна,  -  то не угодно ли не канителить!..  Вы что из себя представляете?
Женихи  все?  Холостой народ?  Извольте-ка  мне  предложение делать вслух  и
публично,  а я посмотрю, как это у вас выйдет... И вы, и вы, Алексей Иваныч!
Непременно и  вы!  Нечего подымать руки:  вы  тоже жених:  вдовец -  значит,
жених! Кто первый предложение сделает, за того и пойду. Н-ну!
     У  Алексея Иваныча даже не только руки сами собой поднялись для защиты,
- он  вообще отшатнулся и  отступил на  шаг,  на  два:  для  него не  только
неожиданно было, - нет, это показалось святотатственно-страшным: у него даже
дрожь прошла между лопаток.
     Гречулевич  сидел,   так  же  криво  улыбаясь  и  загадочными,  немного
прищуренными глазами глядя на Наталью Львовну в упор.
     Старик,   видимо,  был  поражен  выходкой  дочери  чрезвычайно;  высоко
вспорхнули его брови, выкатились глаза и открылся чернозубый рот... А слепая
бесстрастно прислушивалась, отпила два-три глотка пива и снова прислушалась.
     - Здорово!  - сказал вдруг Макухин, бурно поднявшись с места. - Полагаю
я  тоже:  зачем зря дорогое время терять?  Бо-ольшие дела мы  с  вами вместе
делать будем, - верно я говорю!
     И,  как игрок,  охваченный азартом,  с  загоревшимися и  нездешними уже
глазами,  Макухин отставил упругим движением свой стул и  подошел к  Наталье
Львовне.
     - Вот! - сказал он решительно.
     - Что "вот"? - безжалостно спросила она. - Это где вы видели, чтобы так
предложение кто-нибудь делал?.. "Вот"!..
     Макухин покраснел еще  больше,  оглянулся на  Алексея Иваныча,  который
стоял на прежнем месте, и на Гречулевича, по-прежнему сидевшего за столом, и
проговорил глухо:
     - Много чего я не знаю...  и не привык... и думаю даже, что лишнее... а
хуже людей не буду.
     - А Таш-Бурун у него купите?  -  сказала вдруг Наталья Львовна, показав
пальцем на Гречулевича.
     - Конечно, куплю, - просто ответил Макухин.
     Наталья Львовна хлопнула в ладоши и протянула ему руку, сказавши:
     - Так как вы,  конечно,  не знаете,  что с этой моей рукой делать, то я
вам подскажу...
     Но  Макухин вдруг крепко поцеловал ее  руку,  обхватил ее  плотно своей
широкой лапой и, повернувшись к старику, сказал проникновенно:
     - Благословите, папаша!
     - Благословите,   папаша!  -  деревенским  говорком  повторила  Наталья
Львовна, несколько церемонно и нараспев.
     Все еще не понимая,  что это происходит перед ним, полковник поднялся и
переводил глаза с дочери на Макухина.
     - Да  благословляй же!..  Долго  мы  стоять будем!  -  крикнула Наталья
Львовна.
     Только теперь старик понял,  что это уж не игра,  а что-то серьезное, и
торжественно и  медленно перекрестил обоих,  а  Наталья  Львовна  поцеловала
Макухина в потный лоб.
     Что было потом, Алексей Иваныч не видел, он задом продвинулся к двери и
ушел незаметно и  бесшумно,  унося с  собою острое чувство какой-то  большой
щемящей тоски.  Точно подломилась ступенька лестницы, на которой он стоял, и
покатился он куда-то вниз,  а внизу темно, тесно, скользко... и, может быть,
даже бездонно.


        "ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ"

        "ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР"

     Ночь Алексей Иваныч провел плохо:  болело сердце,  были частые перебои,
приходилось мочить в холодной воде платок и класть на грудь.
     Все  представлялась  Наталья  Львовна,   как  она  стояла  положительно
прекрасная в своей неожиданной и странной злости... И в возможность брака ее
с Макухиным почему-то не хотелось верить.
     И обидным даже это казалось, - вот что было совсем уже странно: обидным
казалось,  что  Наталья Львовна вдруг  с  Макухиным.  Зачем?  И  какие-такие
"большие дела" с нею вместе думает делать Макухин?  Набрать труппу, устроить
театр  и  давать  Наталье Львовне главные роли?  И  почему  это  вырвалось у
Натальи Львовны,  что он,  Алексей Иваныч,  "тоже жених"?  "Вдовец - значит,
жених!.."
     На  половине Алимовой,  разбуженной поздним  приходом Алексея  Иваныча,
слышна  была  какая-то  воркотня:   упрекала  ли  она  в  чем-нибудь  своего
невозмутимого Сеид-Мемета или ворчала на беспокойного жильца,  но доносились
через тонкие,  в  полкамня,  стены рокочущие звуки ее низкого голоса,  и это
тоже мешало успокоиться наконец и заснуть,  хотя и была сильная усталость во
всем теле.
     Снова и  снова вспоминалось,  как они говорили с Натальей Львовной в ее
комнате,  где был этот оранжевый колпак,  говорили каждый о  своем,  но  как
будто об общем,  и  если он не пытался понять ее,  то она как будто понимала
его... Хотела понять. Только с нею и можно было говорить, больше не с кем, и
вот теперь она уходит. От себя самой уходит, от того, над чем плакала вчера,
- от своего прошлого... от того, от чего никак не может (да и не хочет даже)
уйти он.  Она за помощью обратилась к ним трем:  не поможет ли ей кто-нибудь
уйти от самой себя? И вызвался Макухин, и сказал: "Вот!.." И он уведет ее...
И  от  одной  только возможности,  что  Макухин уведет куда-то  ее,  Алексею
Иванычу становилось страшно и нестерпимо больно.
     Ясным  казалось  только  одно:  надо  кончить.  Надо  было  так  как-то
направить свое тело,  чтобы оно докатилось до полного и последнего ответа на
все.  Свою раздвоенность, косность своего тела, его сопротивляемость летучей
и беспокойной мысли -  именно теперь, когда болело сердце и нужно, но нельзя
было заснуть,  ясно почувствовал Алексей Иваныч. Покоя хотело тело, - полной
ясности хотела мысль,  и тоска его была совсем не по покою, а по ясности, по
концу. Где конец - там ясность. Пусть даже это был бы конец самой жизни. Кто
объяснит,  почему бывают ясны лица у  мертвецов?  Не  потому ли,  что только
конец проясняет жизнь?
     Это была мучительная ночь.
     Алексей Иваныч не забылся ни разу. Напротив, он часто вставал с постели
и  кружил своей летучей походкой по  комнате.  Лампы он  так и  не тушил.  С
яркостью резкой,  подавляющей представлялся Илья и  даже как будто предлагал
ему своим уверенным жирным голосом: "Надо кончить".
     А  Наталья Львовна все представлялась под руку с  Макухиным,  и,  в  то
время,  как он  шел вперед,  блестя своим золотым упрямым затылком,  она все
оборачивалась к  нему,  Алексею Иванычу,  и  смотрела на него сочувствующим,
призывающим, ободряющим даже, каким-то очень сложным и глубоким взглядом.
     - Валя!  - вполголоса, но упорно несколько раз призывал Алексей Иваныч,
и даже прикручивал лампу до полной почти темноты, и ждал, - но Вали не было.
     На другой день, обойдя работы и потолковав с Иваном Гаврилычем, Алексей
Иваныч уехал на станцию железной дороги.  Ехать было не близко:  сорок верст
через горы.  День стоял сыроватый,  сероватый,  но до чего же спокойный. А в
горах в такие дни все звуки особенно глухи: они в тишину врываются насильно,
- тишина их не хочет,  -  они рвут ее на части, части эти долго колышутся, и
их осязает все целиком тело: они - как долгий понятный трепет. Пара - тощая,
каурая,  похожая на жирафов,  -  подымалась по липкому шоссе очень медленно,
извозчик попался сосредоточенный малый,  а  может,  и  сонный:  очень шло ко
всему здесь кругом то,  что у него волосы еще черные,  а шея уж седая,  и то
еще, что он ни разу не обернулся назад.
     Верхушки гор  были  в  сизых ровных тучах,  и  можно было воображать их
высоты необычайной,  - например, в двести верст, - все равно от этого ничего
не менялось.  Крепко преющим зимним дубовым листом пахло,  размокшими пнями,
мокрыми лошадьми... кроме того, в горах зимою есть еще какие-то свои запахи,
равнинам незнакомые совсем.
     Ехал Алексей Иваныч к Илье,  снова к Илье,  и уж на этот раз - один. Он
совершенно не ощущал теперь почему-то,  как это было прежде, что везет Валю.
Валя оставалась,  как всегда, в нем, только теперь глубже его (это оказалось
вполне возможным:  и  в нем и в то же время глубже его),  а на поверхности в
нем  был  теперь только он  сам.  Он  же  сам  теперь был против обыкновения
спокоен и даже с извозчиком не пытался заговорить о разных разностях,  -  до
того  был  сосредоточенно  молчалив.  Про  себя  он  очень  живо  и  образно
представлял,  как он говорит с Ильей и о чем:  не о многом,  - только о себе
самом -  и  немного:  незачем было говорить много.  Только вот  что странным
образом примешивалось сюда к  ним двоим:  разбитая вдребезги чья-то  розовая
лампадка и  в  испуге метнувшаяся мимо  кошка  с  задранным хвостом.  Он  не
понимал,  зачем это еще ему -  лампадка,  кошка, а когда вспоминал вчерашнюю
Наталью Львовну, болезненно морщился и поводил головой.
     Покормить лошадей остановились на постоялом дворе,  в  лесу.  Тут и еще
стояла  тройка,   только  ехала  в  обратную  сторону,   к  морю,  и  забыто
прислонилась к  перилам веранды вся разляпанная высохшей уже белой шоссейной
грязью  мотоциклетка;  на  веранде сидел  за  столиком такой  же  заляпанный
чиновничек в  форме,  совершенно пьяный:  давно уж,  должно быть,  он  здесь
застрял.  Краснолицый,  маленький,  топырил кошачьи усики, курил и поминутно
закрывал глаза и сколько ни насаживал на зубы папиросу, все вываливалась она
у  него от  дремы на  кирпичный пол,  а  он ее через силу затаптывал ногой и
медлительно закуривал новую,  которую опять ронял. На Алексея Иваныча глядел
он  прищуренно и  презрительно почему-то,  а  может быть,  он  уж на все так
глядел.  В чистой комнате постоялого,  -  видно было через открытое окно,  -
дама с  белокурой девочкой и с горничной в синей жакетке пили чай и ели яйца
всмятку, - это они, конечно, и ехали на тройке к морю.
     В  стороне,  под  деревьями,  около ручья с  зеленой от  тины  колодой,
торчала телега,  а на ней связанный пегий теленок, которого у молодого парня
торговал,  видимо, сам хозяин постоялого, долговязый, в жилетке и без шапки,
желтобровый человек:  тыкал в  него пальцем и  один глаз совсем закрывал,  а
другой выпячивал кругло, как дуло пистолета, и все повторял:
     - Я зря гавкать не буду... Я с тобой гавкать не буду: семь!
     Парень, поминутно оправляя свой красный очкур, отмахивался и пятился, а
тот его настигал. Так они и вошли на веранду, а потом внутрь.
     Белокурая же  девочка,  очень милая лицом,  разглядев в  окно  теленка,
кричала матери:
     - Мама,  смотри:  теленок!..  Какой хороший теленок!..  И знаешь, - его
везут, чтобы убить!..
     Потом  вошел стражник,  шинель внакидку,  -  молодой и  глупый по  виду
парень. Чиновник поглядел на него, сбочив глаза, и закивал пальцем:
     - А... Василий! С'да, В'силь!
     - И вовсе я не Василь, - я Наум, - сказал стражник серьезно.
     - К-как  Наум?..  П'чему  ж  ты  не  Василий?  (Чиновник  был  искренне
удивлен.)
     - Василий -  это утром был...  Поняли?..  Василий уж сменился...  А я -
Наум.
     - П'чему ж ты Наум?.. - Потом спросил: - А ты водку можешь?
     - Водку, ее всякий может, - ответил Наум, поглядевши кругом серьезно.
     - Ты что б Василь, а?.. На какой черт Наум, а... Правда?
     - Да,  а то неправда?  -  ввернул вдруг извозчик с надворья. - Привыкай
тут  ко  всякому:  тот Наум,  тот Василь!  -  И  даже голову просунул сквозь
зеленый плющ веранды, чтобы посмотреть на своего Алексея Иваныча и на чужого
чиновника (голову черную на седой шее) - и подмигнуть.
     А  Наум уж  усаживался на придвинутый ногой к  пьяному столику табурет,
складывал шинель на другой табурет и присматривался к разной на столе посуде
и снеди.
     Двое музыкантов вышли изнутри,  должно быть муж и жена, - он с гитарой,
она с  мандолиной,  он -  старый,  с опухшими щеками,  сутулый и седой,  она
помоложе и наглая,  -  вытерли рты,  сели около перил и заиграли, - баба так
себе,  без  одушевления,  а  старик очень  старательно,  даже  ртом  шамкал,
наклоняясь,  точно треньканье свое живьем глотал. Когда он подошел, сутулый,
с гитарой своей к Алексею Иванычу просить на струны,  жена принялась срезать
ножницами мозоль на  желтой грязной пятке,  очень  круто вывернув для  этого
ногу,  и пьяненький, озираясь на нее, шепнул что-то веселое стражнику Науму,
отчего  пожиравший бараний  огузок  Наум  только  мотал,  фыркая,  головой и
откашливался вбок.
     Потом опять появились на веранде,  спускаясь к телеге, парень в красном
очкуре,  с  лицом нерешительным и  даже  несколько тоскливым,  и  неотвязный
желтобровый,  направляющий на  него  сбоку  свой  круглый  глаз,  похожий на
пистолет.
     Опять  подошли  к  теленку,   замахали  руками,   и  говорил,  убеждая,
долговязый:
     - Что же я тебя, молодого такого человека, обдуривать буду? А?.. Хорошо
разве это,  а?.. Уж лучше же я самого себя обдурю!.. - И даже теленок что-то
такое промычал недоверчиво.
     А  день кругом продолжался все такой же  спокойный,  и  долго на  него,
выйдя с террасы, любовался Алексей Иваныч.
     Тут лес был отовсюду,  но сзади он надвигался на постоялый двор сверху,
а спереди,  сейчас перед глазами Алексея Иваныча,  он падал вниз и подымался
только значительно дальше,  на  горах.  Лес  ближний был  теперь весь слегка
рыжеватый,  очень теплый на вид, и от туч, недавно проползших и поднявшихся,
весь густо влажный,  и  сизо струился,  а  дальний,  до  которого добралось,
наконец,  через  узкую  голубую отдушину солнце,  так  внезапно засиял,  что
глазам стало больно смотреть.
     Было так:  впереди теплое,  как загорелое тело в  поту,  -  это ближние
буки;  дальше  лес,  охваченный солнечным пожаром;  выше  -  камень верхушек
горных,  расписанный по впадинам чистейшим снегом,  и над ним продолговатый,
как опрокинутая пирога, прозор совершенно голубого неба, а кругом него талые
мягкие облака,  готовые подняться...  У Алексея Иваныча душа была податливая
на  краски,  а  тут они были такой неслыханной первозданной чистоты,  силы и
кротости!..  Когда  же  несколько  дальше  по  шоссе  вперед  прошелся,  все
оглядываясь по  сторонам,  Алексей Иваныч,  он  набрел на шоссейную казарму,
которой с  постоялого двора за поворотом дороги не было совсем видно.  И сам
по себе это был довольно щеголеватый домик из кирпича, окрашенного в розовое
с белыми разводами,  и даже с резьбой на окнах,  но вот что поразило Алексея
Иваныча чрезвычайно:  на парапете крыши сидел большой,  необыкновенно пышный
павлин;  сидел он  хвостом к  дороге и  неподвижно глядел тоже  на  осиянный
дальний лес, на голубой прозор неба, на скалы вверху, запорошенные снегом...
Он сам был весь голубой,  темно-зеленый,  индиговый,  лиловый,  оранжевый, -
самых могучих в природе тонов, - и это здесь, на рыжевато-тельном фоне леса,
который тихо  струился,  и  на  нежном  молочном небе,  на  котором как  раз
пришлась одна  только  коронованная голова его.  Непременно о  чем-то  думал
павлин - тоска ли это была, или преклонение, - но Алексею Иванычу нужно было
хлопнуть в  ладоши и  даже  вскрикнуть,  чтобы он  повернул к  нему  голову,
посмотрел очень спокойно,  пожалуй даже обидно спокойно,  и опять отвернулся
созерцать день, леса, горы в снегу.
     Мы ведь никогда, в сущности, не знаем, что в нашей жизни важно для нас,
что не важно,  и  как часто мы ошибаемся в этом!  Павлин на парапете казармы
шоссейной,  может быть, был просто красив и только, можно было бы посмотреть
на него,  подумать:  "Ишь ты,  кто-то здесь красивую какую птицу завел!" - и
пройти  мимо;  однако  Алексей  Иваныч  чем-то  встревожился и,  удивленный,
смотрел  долго  и   мог  бы   стоять  еще  хоть  целый  час,   но,   услышав
передвигающийся звон бубенцов и  топот на постоялом,  пошел навстречу своим,
как он думал,  лошадям;  шел и оглядывался поминутно назад, как мальчик, все
на парапет с павлином.
     Подойдя, увидел, что съезжала это тройка дамы, - его же извозчик только
снимал пустые торбы с лошадиных голов, хотя уж тоже готовился ехать.
     Стражник Наум, по виду судя, порядочно уже успел напиться и теперь учил
чиновника подымать шашку за конец ножен двумя пальцами.
     - Вот тебе и... вид'шь?.. Так? - старался поднять чиновник.
     А Наум говорил важно:
     - Что ж что вижу...  это вы,  конечно,  с мошенством, и то не можете, а
надо без мошенства... А я когда на службе (я ведь тоже, разумеется, взводный
был,  и  за  стрельбу часы) -  я  тогда винтовку даже за конец от дула двумя
пальчиками подымал, этим и вот этим... А так - это мошенство одно!
     - К'к м'шенство?.. Ты гляди рыл'м!.. Вид'шь?
     - Ну  да,  гляжу...  Я  гляжу,  -  а  ладонью  зачем  вот  этим  местом
подсобляете? Пальцы, брат, должны свою развитость иметь.
     Чиновник воззрился тускло на Алексея Иваныча и прохрипел:
     - Ск'жи, за что он меня ун'чтожает?
     Бросил шашку на пол и отшвырнул ее ногой.
     - Я вам правильное говорю, - убеждал стражник. - А так вы мне свободным
манером шашку сломать можете...
     - Нет,  ты  ск'жи:  за что он меня ун'чтожает?  -  обратился чиновник к
гитаристу.
     Но гитарист что-то жевал так внимательно,  вдумчиво и  беззубо,  что не
мог ничего ответить,  а  той,  с мозолями на грязных пятках,  что-то не было
видно.
     Так  и  остался пьяный у  своего столика и  опять силился поднять двумя
пальчиками Наумову шашку,  когда усаживался в фаэтон Алексей Иваныч (а около
теленка все еще торчал рыжий с пистолетом в упор).
     Потом заструился ближний лес  и  засиял еще шире дальний,  и  несколько
памятных  моментов было,  когда  ехали  мимо  шоссейной казармы  и  павлина.
Алексей Иваныч тревожно ждал, не повернет ли к нему хотя бы на звон бубенцов
созерцающую голову павлин, - очень этого хотелось; но он не повернул, - да и
мало ли проезжает мимо за целый день всяких этих ненужно звякающих бубенцами
троек  и  пар.  Все-таки  грустно почему-то  стало Алексею Иванычу,  что  не
повернул.
     Мотнув головой на  корявый бук  с  вырезанным на  коре крестом,  сказал
ямщик:
     - Этим месте третьем годе почту ограбили,  человека убили,  - вот через
что там стражники поставлены, на постоялом... Не водку они пить, а должны за
этим местом глядеть строго...
     Но и это место теперь было только задумчиво и струилось, и все капало с
буковых сучьев на палые листья вниз.
     А выехав из лесу, сказал ямщик:
     - Теперь уж нам без препятствий...  -  кашлянул,  сутуло поставил шею и
замолчал до самого города.
     Пошли по  сторонам перепаханные поля  с  лиловыми бороздами,  огороды с
осенней  скареженной ботвой  и  табачные плантации с  мокрой  желтой  густой
щетиной,  которую не  всю еще спалили в  печах;  две-три маленьких деревушки
попалось, одна - с захудалой церковкой, покрашенной охрой, с древним дьячком
на зеленой скамеечке и с тремя веселухами-девками,  стоявшими у колодца руки
в  боки...  А  когда начало вечереть