ности.
     Сыромолотов попробовал однажды пошутить даже:
     - Вы,  Иван Семенович,  говорите так  авторитетно по  военным вопросам,
точно вы военный министр!
     На это возразил Иван Семенович:
     - Наш военный министр как раз и  окажется скоро совсем не авторитетным,
а вы это увидите, я думаю, и всем это будет ясно...
     - Почему  же  все-таки  вам-то  это  сейчас  ясно?  -  полюбопытствовал
Сыромолотов.
     - А вы помните басню Крылова "Орел и Крот"? - спросил Иван Семенович.
     - "Орел и Крот"? Нет, что-то не припомню.
     - Я вам ее перескажу... Вздумал Орел вить весною гнездо на дубу, а Крот
ему из норки кричит:  "Не делай глупости! Корни у дуба сгнили, и свалится он
при первой буре!.." Орел, конечно, не послушал, гнездо свил, орлят наплодил,
а дуб рухнул ко всем чертям при первой возможности,  и все орлята пропали...
Вот  оно  что.  И  дело буржуазии тоже погибнет не  хуже того дуба,  а  дело
рабочих возьмет верх.
     Тут Иван Семенович оглянулся,  а  Сыромолотов,  у  которого был хороший
слух,  расслышал сзади звяканье шпор и шансонеточный напев.  Потом,  обгоняя
их,  прошло мимо трое кадровых офицеров,  бывших явно навеселе, и, когда они
ушли уже намного вперед,  Иван Семенович подмигнул в их сторону и проговорил
вполголоса, как заговорщик:
     - Вы думаете,  что из этих вот так уж все под итог темные? Не-ет, можно
сказать, что из них даже, кто помоложе, конечно, соз-на-ют очень многие, что
на кой им черт война!  На что им грудь в крестах, если голова будет валяться
в  кустах?  За  что  это  им  свои головы класть,  за  какую такую идею?  За
царя-пьяницу,  за  царицу немку или  за  хлыста Гришку Распутина?  Что такое
придумать могли,  чтобы мильены под пулеметы весть? Ничего и не придумали, а
так себе прямо взяли да повели,  -  дескать, защищай родину. Родину? - вдруг
повысил голос модельщик.  - Для кого это? Для Путилова родина? Для него свой
кошелек родина! В случае чего возьмет его в саквояж да уедет куда-нибудь под
небо Сицилии, а на родину ему в высокой степени наплевать!
     - В случае чего же именно? - не сразу понял Сыромолотов.
     Иван Семенович быстро оглянулся через плечо,  наклонил к  нему голову и
проговорил тихо и хриповато:
     - В  случае того,  что вы  на  картине своей выводите -  "Штурм Зимнего
дворца рабочими массами"...
     И  прямо  против своих глаз  увидел Сыромолотов пристальные карие глаза
модельщика, а потом услышал его предостерегающий полушепот:
     - Только вы писать такую картину,  слова нет,  пишите,  а  что касается
полиции, всячески ее прячьте.
     Сыромолотов понял,  что  ему известно,  должно быть,  и  о  Дерябине на
вороном Черкесе,  и  вот,  в  первый раз в  своей жизни ощутив тревогу не за
картину свою, которой еще не было, а только за один замысел картины, Алексей
Фомич сказал, невольно подражая собеседнику, тоже вполголоса:
     - Я  пока что делаю и долго еще буду делать только заготовки к картине,
этюды...  А  когда все  эти этюды будут сделаны,  написать картину будет уже
недолго.
     - Вот-вот! Так и делайте! - одобрил Иван Семенович. - В случае если кто
и  увидит и  полюбопытствует,  у  вас ответ готов:  какая из  этих заготовок
картина выйдет,  это  видно будет со  временем,  смотря как  все эти рисунки
повернуть и  что  к  чему приспособить...  Вот  у  меня здесь,  -  смотрите,
пожалуйста,  -  охотник, а здесь, в другом месте, тигр к земле припал, а кто
кого в окончательном виде - этого я еще не собрался сделать.
     Проговорив это почти скороговоркой и  уже в  полный голос,  он разрешил
себе улыбнуться,  а  Сыромолотов заметил,  как  украсила его  эта мгновенная
улыбка.
     Странно было  даже себе самому сознаться в  том,  что  ему,  художнику,
столь всегда замкнутому, не противно это вмешательство "натуры" в то, что он
делал.  Напротив,  он благодарно глядел на Ивана Семеновича, который выражал
по-своему заботу о  его детище,  считая это детище в  то  же  время как бы и
своим тоже.
     Начавши с  Нади -  тоже "натуры",  вот  катилось оно  дальше -  к  Кате
Дедовой,  к  модельщику  Ивану  Семеновичу -  это  заботливое,  внимательное
отношение к картине,  которую он еще и не начинал писать, но которую уже как
бы видели они не только в целом,  а даже и в мелких деталях.  И Сыромолотов,
который иногда бросал даже доведенные до половины картины свои,  охладевая к
ним,  теперь чувствовал,  что  картину,  получившую новое название -  "Штурм
рабочими массами Зимнего дворца",  он непременно напишет,  вложив в нее весь
блеск своей техники,  всю экспрессию,  на  которую способен,  всю творческую
энергию, какая была ему присуща.
     А  Иван Семенович простирал свою заботу в  это  время еще  дальше,  чем
только что, - на него самого, не только на его творение. Он говорил:
     - Вам,  конечно,  жить надо, пить-есть, за номер в гостинице платить, а
между прочим кто  же  у  вас  может картину вашу  купить,  когда она  против
буржуазии и даже против власти царской?  Это,  конечно,  вопрос насущный. На
кого художники сейчас работают? На тех, у кого карман потолще. А не потрафят
таким,  кто  у  них  картину купит?  Вот  и  сиди на  мели и  питайся манной
небесной,  потому что  на  земную манную крупу тоже  монету надо иметь...  Я
где-то читал, не помню, художник один в Италии тоже картину огромную вздумал
писать, а столовался в ресторане, в том же доме, в каком он жил, и у того же
хозяина.  Прошло  таким  образом полных  восемнадцать лет,  кончил  художник
картину. Приезжает богатый человек смотреть ее - и загорелось ему непременно
ее купить. Вот он и спрашивает: "Какую цену хотите?" А художник: "Мне ничего
не  надо,  заплатите  только  вот  доброму  человеку,  какой  меня  содержал
восемнадцать лет".  Тот к  хозяину ресторана,  а хозяин ресторана как достал
весь счет, сколько у него художник наел-напил, да и за комнату задолжал, как
показал покупателю,  у того рябь в глазах пошла:  "Столько,  говорит, если я
уплачу,  то сам без копейки останусь!", и скорей от него ходу... Вот также и
за ваш труд кто может вам уплатить?  Только единственно весь народ, когда он
Зимний дворец опрокинет!
     Очень  горячо это  было  сказано,  так  что  улыбнулся такой горячности
Сыромолотов и спросил модельщика:
     - А он непременно дворец опрокинет?
     - Тут двух мнений быть не может, - решительно ответил Иван Семенович. -
Как было в японскую - проиграли войну, так должно быть и в эту.
     - А почему же все-таки? - захотел уяснить для себя Сыромолотов.
     - Да ведь царь-то у нас один и тот же, - подмигнув, объяснил модельщик.
- А когда же это бывало в истории, что один и тот же царь одну большую войну
проиграл бы, а другую, какая, может, втрое больше, взял бы да и выиграл?
     - Хорошо,  пусть так будет, только те войны были один на один, а в этой
войне у  нас вон какие союзники:  Франция,  Англия!  -  попытался остановить
разбег модельщика художник.
     - Какой толк в  этих союзниках,  когда они -  на  западе,  а  мы  -  на
востоке? - сказал модельщик. - У Франции с Англией, может, против Германии и
на ничью выйдет, а что касается нас - мы победить и не можем.
     - А  когда ясно  всем  станет,  что  не  победим,  тогда стало быть,  и
начнется...
     - Революция! - договорил за художника модельщик.


        "IV"

     Они расстались, как только пришли обе бестужевки, и Катя Дедова пошла с
Иваном Семеновичем по направлению к мосту через Неву,  а Сыромолотов с Надей
направились в  "Пале-Рояль":  Наде  захотелось  увидеть  этюд,  написанный с
Дерябина,  сидевшего верхом на  Черкесе,  а  художник не хотел отказать ей в
этом.
     Больше того,  он первый заговорил о том, как, на его взгляд, удался ему
тот самый красивый вороной конь, о котором она писала ему в Симферополь.
     - Предчувствую,  -  говорил он,  -  что скоро-скоро песенка всей вообще
конской красоты будет  спета:  вытеснит лошадь  машина...  Может  быть,  моя
картина будет  одной  из  самых  последних европейских картин с  лошадьми на
переднем плане...  Вдруг  мы  с  вами,  Надя,  доживем до  такого  странного
времени,  когда  лошади  останутся  только  в  зоологических садах  рядом  с
зебрами!
     - Мне почему-то кажется, что без лошадей будет скучнее жизнь, - сказала
на  это Надя и  добавила:  -  Моему старшему брату Николаю приходится теперь
иметь дело с лошадьми на Восточно-Прусском фронте: он в артиллерии.
     - Ого!   В  артиллерии!   Молодец!   -  похвалил  старшего  брата  Нади
Сыромолотов. - Артиллерия теперь самый важный род войска... Он какого роста?
     - Высокий... Очень высокий.
     - А тот, который полковым врачом?
     - Тоже высокий.
     - Гм...  Да  вы,  Надя,  просто из  семьи богатырей,  с  чем  я  себя и
поздравляю.
     - Почему "себя"? - очень оживленно спросила Надя.
     - Почему себя?  - повторил он. - Да просто потому, признаться, что я уж
к  вам ко всем как-то привык...  И  мне приятно,  что вы занимаете так много
места на земле,  что и  в  Крыму вы,  и  в  Петербурге вы,  и в Москве,  и в
Галиции, и в Восточной Пруссии...
     - И в Смоленске, - добавила Надя. - Там моя старшая сестра.
     - Это та,  которая была задержана немцами?  Ну,  вот видите!  А если бы
ваши  братья и  вы  бы  с  Нюрой все  жили  врозь -  подумать только,  какие
завоеватели пространства!..  Нет,  я  вполне серьезно говорю:  ваше огромное
семейство мне чрезвычайно как-то пришлось по душе...  Хотя я, как вам хорошо
известно, принципиальный анахорет, одиночка, очень не люблю гостей.
     - Это,  может  быть,  в  связи с  войной в  вас  произошла перемена?  -
высказала догадку Надя, но художник сказал на это:
     - Мне кажется, что будто бы началось это несколько раньше, чем началась
война. А что такое произошло несколько раньше, давайте припомним вместе.
     - Ничего, кроме того, что я к вам подошла на улице, - припомнила Надя.
     - Вот-вот,  именно это...  А потом вы появились у меня в мастерской,  -
припомнил он. - И я сделал с вас первый этюд... Отсюда и началось это... Вы,
Надя,  из  семейства завоевателей пространства,  и...  вот,  видите ли,  вам
удалось же завоевать мое внимание художника!
     - Я  этому  очень  рада!  -  просто  и  искренне сказала  Надя,  причем
покраснела так, что этого не мог не заметить Сыромолотов.
     В это время они подошли к трамвайной остановке, и Сыромолотов сказал:
     - Давайте-ка, Надя, сядем в трамвай - так мы скорее будем у цели.
     В  вагонах трамвая на  Невском проспекте обычно  было  теснее,  чем  на
других линиях столицы,  тем более в воскресный день,  и им пришлось стоять в
проходе,  зато Надя чувствовала себя ближе к  Сыромолотову,  чем  когда-либо
раньше; а главное самой себе казалась она теперь сильнее, шире, прочнее.
     Она глядела на всех впереди себя и в стороны,  даже обертывалась назад,
лучащимися одаряющими глазами.  Эти  глаза должны были говорить всем,  всем,
всем здесь:  "Смотрите на меня,  и для вас это будет настоящий праздник!  Вы
видите,  с  кем рядом стою здесь я,  в  тесноте?  Это -  знаменитый художник
Сыромолотов!  Он только что сказал мне,  что я завоевала его мастерскую!  Он
везет меня к себе, в гостиницу "Пале-Рояль"!"
     Надя  не  замечала,  не  хотела замечать трамвайной тесноты около себя:
важным ей показалось то, что она не шла по Невскому рядом с Сыромолотовым, а
ехала,  как могла бы ехать в карете рядом с Пушкиным Наташа Гончарова. И как
раз возле Пушкинской улицы приходилась остановка трамвая,  и  первым сошел с
подножек вагона  он,  художник Сыромолотов,  и  подал  ей  руку,  чтобы  она
оперлась на нее, спрыгивая.
     А потом как-то само собою вышло, что они пошли под руку, и Надя увидела
бюст Пушкина,  стоявший посредине улицы,  не делая,  впрочем, ее непроезжей.
Это ее поразило, хотя и не могла она не знать о том, что Пушкинская улица от
этого бюста и получила свое название.  Когда они подошли к "Пале-Роялю",  ей
представилось,  что высокая Наташа Гончарова идет по той же улице под руку с
низеньким по росту, но величайшим по таланту поэтом куда-то дальше...
     - Ну,  вот мы и у цели,  - выразительно сказал Сыромолотов, усаживая ее
на диван,  и она видела,  как он, будто бы даже несколько волнуясь, открывал
свой этюдник и снимал кнопки, чтобы показать ей Дерябина на коне.
     И потом,  было ли действительно в этом этюде что-то ошеломившее ее, или
произошло это от других причин, но она начала чувствовать себя как в тумане,
чуть только взглянула на  этюд.  Главное,  что ей  тут же  представилась вся
картина в  целом,  и  она сама с красным флагом в руках как раз против этого
вот  огромного пристава на  огромном вороном коне.  И  точно так  же,  как в
первый  раз  в  мастерской художника,  когда  смотрела она  на  его  картину
"Майское утро",  совершенно непроизвольно глаза ее отяжелели от слез,  и она
почувствовала, что слезы текут по ее щекам, но не вытирала их...
     Их  вытер,  своим  лицом  прижавшись к  ее  лицу,  Алексей Фомич,  руки
которого охватили как-то сплошь все ее тело -  так ей показалось.  Она стала
для себя самой просто как бы частью его,  этого могучего человека, и то, что
он прошептал ей на ухо, отдалось во всем ее теле как электрический ток:
     - Надя, хотите стать моей женой?
     Она ничего не в  состоянии была ему ответить.  Только прижалась к нему,
как могла крепко, а он повторил так же на ухо ей:
     - Хотите стать моей женой, Надя?
     - Разве я...  вас стою...  Алексей Фомич?  -  почти плача,  но  сама не
замечая этого, сказала она шепотом.
     - Стоите,  -  ответил  ей  он,  прижимаясь к  ее  розовому горячему уху
губами.
     - Вы -  огромный художник... а я... девчонка, как все... - шептала она,
поднимая на него глаза.
     - Нет,  вы -  особенная,  Надя, - сказал он вполголоса и поцеловал ее в
мокрые губы крепким и долгим поцелуем, почти ее задушившим.
     И потом целовал все ее заплаканное лицо, и шею, и грудь.
     И  в  этот день Надя Невредимова стала женой художника Сыромолотова,  и
было  решено  между  ними,  что  мастерскую  из  Симферополя  еще  до  осени
необходимо перевезти  в  Петербург,  где  будет  создаваться картина  "Штурм
Зимнего дворца".
     Провожая перед вечером Надю домой,  Сыромолотов нанял извозчика, поднял
ее и усадил в пролетку,  как ребенка, а подъехав к дому, в котором она жила,
он точно так же хотел на руках внести Надю и в ее комнату,  но она почему-то
этому  воспротивилась  и  убедила  его  на  том  же  извозчике  вернуться  в
"Пале-Рояль".


        "V"

     Так как Алексей Фомич обычно держал данное слово,  то  на другой день в
три часа повез копию с этюда Дерябину.
     Тот встретил его словами:
     - А я только что звонил по телефону в гостиницу, и мне сказали, что вас
нет, что вы ушли... Здравствуйте! Садитесь!
     - Как видите,  пошел я  к  вам же,  но прошу иметь в виду,  не просохла
картинка как следует,  -  сказал Сыромолотов,  -  поэтому обращайтесь с  нею
осторожно.
     - Угу,  - неопределенно отозвался Дерябин, разглядывая холст, взятый за
края обеими руками.  Он  отодвинул его на  всю длину рук,  потом приблизил к
глазам,  из  которых левый  сильно  прищурил,  точно  собрался выстрелить из
винтовки, снова отодвинул, наконец сказал нерешительно:
     - Мне кажется, что есть сходство... Я, конечно, не видал себя в зеркале
на своем Черкесе, но у меня ведь есть фотографии - можно сопоставить.
     - Ну вот,  видите,  - фотографии! - воскликнул Алексей Фомич, точно это
удивило его чрезвычайно.
     - Здесь я,  конечно,  живее,  чем на фотографиях,  - продолжал Дерябин,
рассматривая себя на холсте. - И мне кажется, что похож.
     Потом  он   улыбнулся  по-своему  -   не   то  снисходительно,   не  то
покровительственно, и добавил:
     - Да и  как же было вам не достичь сходства?  Вы -  художник известный,
профессором  живописи  были,  значит  и  других  учили,  как  им  добиваться
сходства... Только вот тут, за моей фигурой что-то у вас вышло неразборчиво.
     - Это - фон. Я его делал по памяти, - объяснил художник.
     - А может быть,  присядете там на дворе на часок, чтобы сделать его как
следует?  -  Дерябин  сказал  это  таким  тоном,  как  будто  не  просил,  а
приказывал, и художник еле сдержался, чтобы ответить по виду спокойно:
     - Во-первых,  я  не взял с собою ящики с красками,  а во-вторых,  зачем
это? Совсем не нужно!
     - Почему же собственно не нужно? - осведомился Дерябин.
     - Потому что он  будет тогда лезть вперед,  и,  пожалуй,  зритель может
обратить на него больше внимания, чем он того заслуживает...
     Сыромолотов хотел было добавить еще два-три слова о фоне в картине,  но
Дерябин был уже удовлетворен: заслонять себя фоном он, разумеется, не мог бы
позволить. Он сказал:
     - Пожалуй, вы правы... Только вот что бросится всякому зрителю в глаза:
сделано это мастером,  а каким именно?  Он меня спросит, я ему отвечу, а где
же мое доказательство?
     - Вы хотите, чтобы была моя подпись?
     - А вы как будто не хотели ее поставить?
     - Нет,  просто у меня нет обыкновения ставить свою подпись на небольших
вещицах,  -  объяснил Сыромолотов,  заметив подозрительность и  в глазах и в
голосе Дерябина.  -  Красок же  и  кисти я  не  захватил...  Могу,  впрочем,
подписаться и карандашом - это будет даже оригинальнее.
     - Хотя  бы  чем-нибудь,  -  разрешил Дерябин,  и  Алексей  Фомич  вынул
карандаш из своего альбомчика,  а  Дерябин сосредоточенно смотрел,  как он в
правом углу холста,  где было почти чистое от красок место,  отчетливо вывел
"А.Сыромолотов".
     - Ваше имя-отчество? - Прошу простить, что не знаю, - пробасил Дерябин,
а когда художник ответил,  то он почему-то повторил:  -  Алексей Фомич? Так.
Буду помнить.
     Потом  побарабанил слегка  по  столу  пальцами  и  заговорил с  видимым
усилием:
     - Так вот,  Алексей Фомич,  всякий труд должен быть оплачен - у меня уж
такое правило... хотя я и полицейская крыса.
     - Ну,  какая же  вы  крыса!  -  очень живо возразил художник.  -  Вы  -
воплощенная мощь, чем меня и прельстили!
     - Лишь  бы  не  мощи,  -  попытался начальственно скаламбурить Дерябин,
вынимая  из  стола  одну  за  другой  три  десятирублевых  бумажки.   Потом,
вопросительно поглядев на художника, вытащил еще одну такую же.
     Сыромолотов решил  было  отказаться  от  этих  денег,  но  подумал,  не
покажется ли ему это и подозрительным и обидным, поэтому сказал:
     - Хватит с меня за мой труд. Вполне довольно.
     Дерябин  пододвинул ему  по  столу  бумажки,  и  Сыромолотов спрятал их
неторопливо в карман. Тут же поднялся он и протянул руку для прощания.
     Однако Дерябин задержал его руку в своей - у него оказался еще вопрос:
     - А  тот  этюд,  какой вы  сделали на  дворе,  его  у  вас  тоже  можно
приобрести, конечно?
     - Нет,  нет,  -  поспешно ответил Сыромолотов,  -  этюды свои художники
обычно не продают!
     - Гм,  вот как!  Все художники?  Не продают?  Не зна-ал!  -  раскатисто
протянул Дерябин. - А зачем же они им нужны, - прошу простить?
     - Как  всякая зарисовка с  натуры,  они  имеют  для  художников большую
ценность:  это -  капитал художника,  - постарался объяснить Алексей Фомич и
хотел освободить свою руку,  но  Дерябин держал ее крепко:  он не понял,  но
хотел понять.
     - А  как же именно намерены вы тратить это свое прибавление к капиталу?
- спросил он многозначительно, кивнув на холст, лежавший на столе.
     Вопрос был поставлен так неожиданно,  что Сыромолотов едва нашелся, что
на него ответить:
     - Теперь  война,  явится,  разумеется,  спрос  на  батальные картины  -
придется,  стало быть,  и  мне  писать на  военные сюжеты,  -  вот  для чего
понадобится мне мой этюд.
     - Угу, - неудовлетворенно промычал Дерябин; Сыромолотов же продолжал:
     - Вот почему,  между прочим, мне на этюде и не нужен был тот фон, какой
оказался тут у  вас на  дворе...  Вы же,  разумеется,  как были во время оно
военным, так и опя