упали на него -
штыки вперед -  связные. - Арестованный часовых своих не имеет полного права
ругать:  за это вашего брата под военный суд.  Офицер, а устава гарнизонного
не знаешь!
     Капитан Широкий так  часто взывал о  помощи,  что  Ковалевский,  хотя и
отлично понимал,  что  чем  больше пехоты перед сильно укрепленной позицией,
тем больше будет потерь,  все-таки сам повел еще две роты, взятые из первого
батальона, на помощь второму.
     Но  день уже мерк.  Небо сплошь заволокло вязкими серыми тучами;  начал
сеяться дождь;  дождь становился все упористей,  назойливей, крупнее; солнца
не  было видно за тучами,  но чувствовалось,  что оно уже совсем низко стоит
над гребнями увалов,  -  вот-вот уйдет за них,  и  короткие сумерки сменятся
беспросветно темной дождливой ночью.
     Когда третья и  четвертая роты  подходили к  восьмой,  шестая,  сколько
удалось ее  собрать Яблочкину,  бежала врассыпную вниз,  пятая,  всего около
двух взводов,  штыками пробивалась сквозь ряды обступивших ее австрийцев,  в
большом  числе  вышедших  из  блиндажей,   а   недобитые  кадомцы  и   тесно
перемешавшиеся с ними солдаты пятой роты сдавались, проходя по гребню высоты
с поднятыми руками.
     Ковалевский,  подъезжая впереди рот,  мог довольно отчетливо разглядеть
только последнее.
     - Шрапнелью,  шрапнелью бы их,  мерзавцев!  -  кричал он, протянув руку
туда, в сторону воздетых рук. - Плевакин где? Где штабс-капитан Плевакин?
     Но  Плевакин,  бывший  поблизости и  слышавший этот  крик,  сказал ему,
ненавидяще на него глядя:
     - Плевакин,   -   позвольте  доложить,  господин  полковник,  -  только
штабс-капитан артиллерии,  а  совсем не  батарея.  Стрелять шрапнелью он  не
может!.. Кроме того, он арестован, так сказать...
     - Во-он отсюда к чертовой матери! Не погань мне фронта! Во-он! Связные,
освободи это гнусное дерьмо! Пусть идет к черту!
     Между тем  австрийцы видели,  что  добыча от  них ускользает.  Дубяге с
кучкой  своих  и  пятью-шестью десятками кадомцев удалось пробиться,  и  они
бежали вниз,  пользуясь сумерками, дождем, хлеставшим их спины, ползущей под
ногами,  не  способной задержать грязью,  увлекаемые примером  шестой  роты,
бежавшей впереди и  не  пытавшейся занять ни  одного из  попадавшихся пустых
передовых окопов.
     Австрийцы без выстрелов ринулись за бежавшими. Может быть, это был тоже
непредусмотренный их  командованием порыв  передних рядов,  увлекший задние;
может быть,  подсчитан был большой перевес в своих силах,  суливший легкий и
полный успех,  но  Ковалевский был удивлен стремительностью этой контратаки.
Бежавшие неминуемо должны были  расстроить ряды  стоявших трех рот,  которые
могли и не устоять на месте,  а побежать вместе с ними, и были бы наполовину
истреблены, наполовину рассеяны.
     Но   тут   спасительно  залаяли  пулеметы  кольта  со   стороны  окопа,
захваченного Хрящевым.  Это  было так  неожиданно для  австрийцев,  что  они
остановились и повернули назад.
     И  в  сырых,  душных  сумерках,  наступавших одинаково плотно на  обоих
противников,  в  спором,  прилежном  дожде,  по  совершенно распустившемуся,
глубоко и  рачительно еще с  осени распаханному чернозему,  в котором тонули
ноги,  австрийские роты  медленно поползли назад в  свои  блиндажи,  русские
отведены были Ковалевским ближе к шоссе.
     Первый день наступления был закончен. Оставалось только подобрать своих
тяжело  раненных и  убитых,  а  легко  раненные,  как  жуки,  притворившиеся
мертвыми на время контратаки, подходили вечером сами.
     Санитары работали без отдыха всю ночь.  С  фонарями и  носилками ползли
они по склонам горы,  отыскивая тяжело раненных и  трупы своих.  Австрийские
санитары были заняты тем же,  но они собирали еще и русские винтовки и пачки
нерасстрелянных патронов к ним, брошенные при бегстве.
     Ночь примирила врагов. Они сходились беззлобно и даже беседовали, когда
среди австрийцев попадались галичане или поляки.
     К  утру халупы деревни были завалены ранеными своего полка и кадомцами,
виновниками побоища.  Всю  ночь  полковые  врачи  и  фельдшера  были  заняты
осмотром ран  и  перевязкой,  но  вывезти  раненых в  тыловые госпитали было
нельзя:  переправа через коварный Ольховец уже к  вечеру первого боевого дня
совершенно утонула в  топи.  Ковалевский послал учебную команду и музыкантов
чинить ее ночью,  чтобы хотя к  утру ротам,  ночующим в  грязи,  под дождем,
подвезти хлеб и кипяток для чаю, а если будет можно, то и обед.
     Тела убитых сложили на землю за окраиной деревни,  у  кладбища.  Ранним
утром особо наряженная для  этого команда копала для  них  обширную братскую
могилу.  Около  двухсот человек в  двух  батальонах полка оказалось убитыми,
около четырехсот ранеными,  и человек пятьдесят из пятой роты сдались вместе
с кадомцами. Кроме Малинки, было убито еще трое прапорщиков, десять ранено.
     Ваня  Сыромолотов с  писарями составлял списки потерь полка,  чтобы  не
запускать этого  важного в  хозяйственном отношении дела,  так  как  главная
атака австрийских укреплений была еще впереди.
     О.Иона,  который и  здесь,  в  Петликовце,  как раньше в  селе Звинячь,
бродил целый день одиноко по  огородам и  ковырял то  здесь,  то  там носком
сапога раскисшие грядки в  надежде найти  забытую с  осени  головку чесноку,
готовился наутро - прилично случаю - отслужить панихиду по "воинам, во брани
убиенным".
     И  в  то время как Ковалевский полно и  точно,  до последнего человека,
передавал в  штаб дивизии о  больших потерях своего полка и  о  скромных его
успехах,   командующий  седьмой  армией  генерал  Щербачев  доносил  в  штаб
Юго-западного фронта, генерал-адъютанту Иванову: "При атаке дер. Хупала 14-я
рота   Кадомского  полка  под   сильнейшим  огнем  преодолела  девять  рядов
проволочных заграждений и ворвалась в деревню. Встреченная контратакой, рота
приостановилась,   но  ефрейтор  Иван  Левачев  бросился  вперед,   и  после
рукопашной схватки австрийцы бежали, оставив пленных..."
     Так командир четвертого батальона кадомцев, батальона, уже переставшего
существовать,  убеждал высшее начальство не только в том, что деревня Хупала
существует,  но и  в том,  что она была взята им после молодецкого боя,  как
после такого же  упорного успешного боя  была  им  занята деревня Петликовце
раньше двумя  часами.  И  в  спешном порядке шли  вслед за  этим  донесением
представления:   красноречивого  капитана  -   в  подполковники,   командира
Кадомского полка -  к  георгиевскому оружию,  командира четырнадцатой роты и
ефрейтора   Ивана   Левачева,   благополучно  сдавшихся  австрийцам,   -   к
георгиевским крестам.


        "ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ"

     Утром  следующего дня  генерал Котович со  всем  штабом  своей  дивизии
перебрался из удобного села Звинячь ближе к  фронту,  -  в  одинокую хату на
Мазурах,  так как готовилась главная атака австрийских позиций.  По телефону
он передал Ковалевскому,  что Щербачев очень недоволен им за то,  что в  его
полку  процент выбывших из  строя офицеров,  в  отношении к  выбывшим нижним
чинам, оказался самый большой, между тем как офицеров надо беречь: солдат на
пополнение убыли  могут прислать из  тыла  еще  сколько угодно,  офицеров же
заменить некем.
     - Слушаю,   ваше  превосходительство,   я   приму  это  к   сведению  и
руководству,  -  ответил ему Ковалевский. - Хотя я осмеливаюсь думать, что и
из нижних чинов тоже найдется немало совершенно незаменимых... Но вот до сих
пор я не могу ничем накормить ни офицеров,  ни нижних чинов на позициях,  ни
здоровых,  ни раненых в деревне, потому что через этот пустяковый, по мнению
штаба армии,  ручей Ольховец не в состоянии перебраться ни повозки с хлебом,
ни  кухни.  Что на  этот счет думают в  штабе армии?  Получу ли я,  наконец,
понтоны?
     Котович  поручил  справиться об  этом  полковнику Палею,  и  тот  через
четверть часа сообщил,  что понтоны решено дать: перед главной атакой даже и
главное начальство явно становилось добрее.
     Донесений,  подобных тому,  какое послано было запьянцовским командиром
четвертого батальона Кадомского полка,  главное начальство получило в  конце
первого дня много.  Точно у всех сплошь оказались одни только успехи,  и все
успехи достались самой дешевой ценой.  Только один Ковалевский донес о своих
пятидесяти "пропавших без  вести",  как  принято  было  называть сдавшихся в
плен,  и  этого ему не простили в штабе армии.  Напротив,  там очень хвалили
полковника Фешина,  который с потерей всего нескольких десятков человек взял
"очень сильно" будто бы  укрепленную деревню Пиляву,  -  взял и  не двинулся
оттуда ни  на  шаг  за  целый день,  неизвестно зачем собрав около себя  две
батареи гаубиц.
     Окрыленный этими общими "успехами" войск и приписав,  конечно,  все эти
успехи хорошо задуманной и  еще  лучше  проведенной внезапности наступления,
главный штаб наступающей армии уже  видел,  как  перешагнет она одним мощным
ударом через столпившиеся за  досадным Ольховцем высоты -  в  богатую долину
Стрыпы и  вышвырнет австрийские войска в снежную пустыню за этой долиной,  -
туда, далеко на запад.
     В  этот  день  должны были  во  всей  красе  показаться тяжелые орудия,
наиболее могучие машины войны,  -  поэтому артиллерийские дивизионы проявили
большую деятельность с раннего утра.
     Тяжелые орудия подтягивались ближе к фронту,  перемещались и,  наконец,
устанавливались прочно.  К  тяжелым  орудиям  тяжкие  грузовики ревностно по
тяжелому  бездорожью подвозили из  тыла  снаряды.  Артиллерийские офицеры  в
спешном  порядке ретиво  выбирали наблюдательные пункты.  Вся  длинная линия
обстрела разбита была на номера;  и  каждый дивизион получил задачу засыпать
снарядами свой номер...
     Самые   мощные   машины   войны   требовали   математической   точности
предписаний, и штабами выработан был точнейший распорядок их действий. Ровно
в  одиннадцать часов  одновременно все  батареи  должны  были  открыть огонь
ураганного напряжения; этот разрушительнейший огонь должен был длиться ровно
двадцать минут,  чтобы за  это  время все в  неприятельских укреплениях было
разбито  в   мелкие  щепки.   Затем  должно  было  наступить  десятиминутное
торжественное молчание, необходимое для того, чтобы оставшиеся в живых люди,
там,  в  разбитых редутах,  пришли несколько в  себя и вздумали бы спасаться
бегством. На этот случай, - для истребления не добитой еще живой силы врага,
- открывался новый десятиминутный огонь такой же силы, как и прежний. И чуть
только он смолкал, то есть ровно в одиннадцать часов сорок минут, вся пехота
должна была стремительно и  равномерно двигаться в  атаку,  артиллерия же  -
прокатывать постепенно все дальше и  дальше огневой вал в  глубь австрийских
позиций,  чтобы остановить всякий порыв противника придвинуть к  атакованным
пехотой участкам помощь из тыла.
     Наибольшую  ученость  в  распорядок  обстрела  вносил  присланный,  как
инструктор,  из  штаба  Юго-западного фронта артиллерийский генерал Вессель,
коротенький человечек,  полный неистощимой энергии, почтительного уважения к
орудиям крупнейших калибров и самых розовых надежд на полный успех атаки.
     На  огневой  вал  полагалось истратить  по  семи  снарядов  на  орудие:
поддерживать штурм пехоты должна была  уже  легкая артиллерия,  стреляющая в
замедленных темпах шрапнелью.
     Кроме всего этого,  для решительной минуты, когда нужно было поддержать
сосредоточенным огнем  прорвавшиеся уже  части,  обусловлена  была  команда:
"Навались!" По этой команде тяжелая должна была заговорить снова во всю мощь
своего  голоса,  чтобы  разгром  неприятельских тылов  был  окончательный  и
полный.
     Как узнал Ковалевский,  эта команда "навались!" была подана накануне, и
подана совершенно неожиданно для штаба армии.  Тогда еще не только ничего не
было  приготовлено для  обстрела с  дальних артиллерийских позиций,  но,  по
замыслу командующего фронтом,  в  силу  точного выполнения его  же  приказа:
"Остерегайтесь! Молчите!", тяжелые батареи должны были затаенно молчать, как
будто их и  нет совсем,  и только в день главной атаки надлежало им изумить,
ошеломить врага своим присутствием и потом раздавить его.
     Виновником,  -  весьма отдаленным, правда, - этой команды оказался, как
теперь выяснилось,  все тот же прапорщик Ливенцев с  его донесением,  что он
занял высоту 370.
     Успеха немедленного и  решительного ожидали тогда все,  от генералов до
последнего полкового телефониста,  и  скромное  донесение это  на  экономном
клочке  бумаги  попало  будто  в  рупор  огромнейшего раструба.  Телефонисты
передавали его  друг  другу  настолько раздутым,  насколько могла раздуть их
воспаленная и досужая фантазия; и у десятого или двадцатого из них получился
уже полный прорыв австрийских позиций полком Ковалевского,  который будто бы
ушел уже верст на шесть в глубину их и гонит к Стрыпе австрийцев,  у которых
паника и дикое бегство. Тогда-то и была подана по телефону на батареи кем-то
и как-то, должно быть, темпераментным Весселем, эта взволнованная, подъемная
команда, и совершенно беспорядочно зарокотала тяжелая, вопреки предуказаниям
высшего начальства.
     Ковалевский не  пытался узнавать,  насколько и  кто из его телефонистов
постарался так неумеренно расхвалить свой полк.  Он  доволен был уже и  тем,
что задача его в этот новый день,  в день решительной и главной атаки,  была
вполне второстепенной:  следить за успехом соседнего,  Кадомского полка и  в
нужную минуту этот успех развить.
     Правда,  несколько удивлен он был,  как могли в штабе корпуса назначить
при  главной  атаке  тараном  полк,  так  нелепо  потерявший целый  батальон
накануне,  но  он  не знал,  что командир Кадомского полка не доносил еще об
этой  потере по  начальству,  а  молодецкие дела  полка при  занятии "сильно
укрепленных" деревень Петликовце и  особенно Хупалы  очень  высоко поставили
боевую репутацию полка в глазах штаба.
     Наступление должно было вестись теперь на высоту 384,  - правее той, на
которой  сидели  в   занятых  и   заново  вырытых  окопах  пять  рот   полка
Ковалевского.  Для  того чтобы осмотреть как  следует и  поближе эту высоту,
Ковалевский после похорон убитых поехал на позиции своего полка.  Кстати,  к
девяти утра  переправились,  наконец,  кое-как  походные кухни  и  подводы с
хлебом,  и та же музыкантская команда,  которая работала ночью на переправе,
назначена была сопровождать хлеб и раздать его на позициях ротам.
     Снова, как и накануне, держался с утра плотный, желтый, ползучий туман.
В  этом  тумане,  когда  Ковалевский проезжал верхом  улицей деревни,  очень
поразила  его  зеленолицая и  белоглазая какая-то  девчонка лет  тринадцати,
глядевшая на него исподлобья,  но в  упор таким сосредоточенно-ненавидящим и
презрительным даже взглядом,  что он отвернулся. Если бы он был суеверен, то
мог бы считать встречу с такой малолетней сивиллой дурным для себя знаком.
     Перестрелка пока еще не начиналась:  готовились к  ней и здесь,  и там,
подтягивались резервы, устанавливались машины войны.
     Когда Ковалевский ехал по шоссе за деревней,  он сказал сопровождавшему
его поручику Гнедых,  кивая на высоту,  с которой оборвались и кадомцы и его
две роты:
     - Эх, сюда бы нам парочку броневиков с пулеметами!
     - Большая все-таки дистанция для пулеметов, - отозвался Гнедых.
     - Порядочная,  верно, однако не предельная. Вон с того загиба броневики
отлично могли бы действовать, только лиха беда, что их нет у нас.
     - Но они могут найтись у австрийцев.
     - Ну еще бы,  -  конечно,  могут.  А что сделали у нас на этот скверный
случай? Даже и трехдюймовки увезли куда-то. Это все мерзавец Плевакин!
     Но  трехдюймовки стояли  несколько дальше,  в  стороне  от  шоссе,  уже
замаскированные и потому едва заметные в тумане.  Ковалевский удовлетворенно
сказал:  "Ага! Это все-таки хоть что-нибудь" - и проехал, не задержавшись ни
на  секунду,  хотя около орудий был  уже не  Плевакин,  а  другой офицер,  -
прапорщик с широким, весьма недоспавшим лицом.
     - Вот если бы заложить фугасы на шоссе против броневиков австрийских, -
мечтательно предложил Ковалевский,  искоса взглянув на  поручика Гнедых,  но
тот отозвался угрюмо:
     - Штука неплохая, только если свои не взорвутся на этих фугасах.
     - Это можно уладить... Мы попробуем.
     Высота 384,  на которую должны были сегодня наступать известные в штабе
армии своею доблестью кадомцы,  иногда темно-сине  прорывалась из  ползучего
желтого тумана,  и  тогда  можно было  разглядеть на  ней  в  бинокль тускло
поблескивавшие очень  густые сети  проволоки,  мощные редуты и  за  редутами
однообразные шапки сырой черной земли, наподобие муравьиных куч, - блиндажи.
     - Чудесная  цель  для   наших  чемоданов,   чудесная,   -   потер  руки
Ковалевский.  -  Лучше нечего и  желать...  Только бы к одиннадцати поднялся
этот чертов туман.
     Но  туман был  пока  очень плотен,  хотя  и  двигался быстро.  Зато  он
позволил безнаказанно подобраться к  незатейливому шалашу капитана Струкова,
в котором ютился тот с двумя связными, - своим полевым штабом.
     - Ну,  как провели ночь?  - спросил его Ковалевский, хотя уже спрашивал
об этом из штаба полка по телефону.
     - Жутко было,  признаться,  хотя мы все-таки спали по очереди, - кивнул
на связных Струков.
     Он  хотел казаться добродушным,  пытался даже улыбнуться,  но не вышло.
Вид  у  него был пришибленный,  болезненный,  под глазами -  сизые набрякшие
мешки; лицо желтое, острые скулы.
     Чтобы его взбодрить, Ковалевский сказал:
     - Завтра  выспитесь как  следует:  сегодня  прорвем фронт  и  будем  на
Стрыпе.
     - Прорвем, вы думаете? - усомнился Струков.
     - Непременно.  В одиннадцать загремит тяжелая... И тогда мы шагнем, как
боженьки!.. А пока что хочется проведать роты. Хорошо, что проволоку удалось
перенести, прекрасно!
     Проволоки,  на  которой вчера висел труп Малинки,  уже не  было,  -  ее
смотали  и  перетащили еще  вечером,  после  разгрома  кадомцев.  Ее  увидел
Ковалевский на  кольях  впереди  блиндажа,  занятого  десятой  ротой,  когда
пробрался к прапорщику Ливенцеву.
     Если бы кто посторонний присутствовал при этом, он мог бы подумать, что
это - встреча двух закадычных друзей, очень давно не видавшихся, а совсем не
начальника со своим подчиненным, которого послал он по небольшому делу всего
день назад.
     - Ну,  знаете ли,  Николай Иваныч,  -  вам  хвала и  честь!  Вы  реноме
прапорщика подняли на большую высоту,  - сияя и ласково хлопая его по плечу,
говорил Ливенцеву Ковалевский. - Очень смелую проделали штуку... мною совсем
не предуказанную хотя,  -  но,  как говорится,  победителей не судят,  - а к
награждению я  вас  непременно  представлю...  И  что  тут  не  дали  никому
зарваться,  -  прекрасно сделали,  чудесно. Могли бы австрийцы перестрелять,
как перепелок.  А  теперь им  сунуться сюда не так просто.  Вошло пудами,  а
выйти может только золотниками.  Однако не  видать им этого блиндажа больше,
как не видать Ташкента,  если только не попадут к  нам в  плен.  А  попадут!
Сегодня мы  их  загребем...  Сегодня мы  их  будем гнать,  как баранов!..  А
здорово  все-таки  сделали блиндаж,  надо  сказать правду.  Накат  из  таких
толстенных бревен, а?
     - Двойной накат, - сказал Ливенцев.
     - Двойной? Вот видите! И земли насыпано сверху аршина два...
     - Три аршина, - я мерил.
     - Три  аршина?  Ого!  Хотя чернозем в  данном случае хуже,  чем  песок,
например,  все-таки...  три аршина земли и два ряда толстых бревен,  - такая
крыша шестидюймовому снаряду не  сдастся,  -  а  бери выше!  Гм,  -  здорово
укрепились. Ну, ничего. Артиллеристы наши обещают все разнести.
     - Только бы не нас, из лишнего усердия, - заметил Ливенцев.
     - Что вы, что вы! Я ведь предупредил, что триста семьдесят занята нами,
то есть передняя зона наша,  а  заднюю...