ый полк,  что блажить им не позволят и все
прочее.  А  меня,  чтобы  дурного влияния на  солдат я  не  оказывал,  вдруг
назначают в  одну  роту,  выходящую в  Мелитополь,  на  случай  рабочих  там
волнений и беспорядков.  Было это уж в мае девятьсот пятого года. Прочитал я
приказ и  остолбенел:  "Я -  и  вдруг для усмирения рабочих!"  Говорю своему
новому ротному: "Ни за что не пойду!" - "И за пять рублей в день не пойдете?
- спрашивает.  -  Ведь вы четверное свое жалованье тогда будете в Мелитополе
получать". - "Что вы, - говорю, - смеетесь надо мной, что ли? Что вы мне тут
с  четверным жалованьем!"  -  "Ну,  когда вы такой богатый,  охотников много
найдется.  Есть у  нас тоже прапорщик,  Шван,  -  тот сам просился ко  мне в
субалтерны..." -  "Вот пусть и едет с вами этот самый Шван,  а я - ни в коем
случае".  -  "А как же вы командиру полка об этом скажете?" -  "Так и скажу,
что не хочу!" -  "Напрасно,  -  говорит. - Этого не советую делать... Ну, вы
скажете: не хочу усмирять рабочих! - а ему что прикажете делать? Ведь он вас
должен арестовать за это и делу ход дать. Запрут вас куда-нибудь - и только.
А зачем вам это? Шваны все равно найдутся, и за пятеркой в день погонятся, и
ради пятерки этой скомандуют,  если придется:  "Рота,  пли!"  -  а вы будете
бесполезно сидеть под  замком.  Не  советую,  знаете..."  -  "А  что  же  вы
советуете?" -  говорю. "Скажите командиру полка, что больны, и он поймет вас
отлично.  Он  не  такой дурак,  чтобы не  понять,  и  даже еще отпуск вам на
лечение может дать".  Увидел я,  что человек мне попался не из глупых, так и
сделал. И должен вам сказать, что командир полка, - он был человек видный, с
большой бородой черной,  -  только я  сказал ему,  что ехать в Мелитополь не
могу,  сейчас же сам мне:  "Что?  Больны?  Отпуск получить хотите?..  На два
месяца  могу  вам  дать  отпуск,  если  только врачебная комиссия выскажется
соответственно..."  Я  увидел,  что  все  уже  было  подготовлено  без  моих
стараний, и, знаете, получил двухмесячный отпуск.
     - А  какую же  болезнь у  вас  нашли?  -  с  живейшим интересом спросил
Моняков.
     - Помню,  что явились ко мне два полковых врача,  старший и младший,  и
меня выстукивали и  давили под  ложечкой,  а  какую такую болезнь нашли,  не
знаю,  -  мне они не сказали... Конечно, им нужно было что-нибудь написать в
своей бумажке... Отпуск я получил и уехал. А когда приехал, тут уж вскорости
разыгрались большие события,  те самые, которые царь наш революцией называть
не хочет,  а  называет "беспорядками".  Объявлены были свободы,  и  начались
еврейские погромы.  Вот один из  этих погромов и  произошел на моих глазах в
Симферополе...  Как убивали несколько десятков человек на  бульваре кольями,
этого я  не видел:  за мной прислали из полка,  когда уж эта часть программы
была окончена и начался грабеж еврейских магазинов.  Полк наш стоял везде по
улицам на охране,  в  помощь полиции,  то есть в  помощь тем самым господам,
которые и сочинили и разыграли,  как по нотам,  весь этот погром. Ну, в этот
день я всего насмотрелся и отлично видел, как все было организовано... Нужно
вам  сказать,  что,  когда я  вернулся из  отпуска,  зазвал меня к  себе мой
командир  батальона,  подполковник  Канаров,  и  говорит:  "У  меня  комната
свободная есть,  недорого с  вас  возьму,  также и  полный вам  пансион могу
дать". Я, конечно, согласился, раз мне никуда не ходить обедать, - я и тогда
был домосед.  И  вот раз слышу крик адский.  Выскочил,  -  мой Канаров лупит
своего денщика,  Петра,  рукояткой нагана по голове!  Я, конечно, подскочил,
наган у него вырвал,  его отшвырнул прочь,  а избитому кричу: "Сейчас же иди
жаловаться  в   канцелярию  самому  командиру  полка,   а   меня  свидетелем
выставляй!" Голова у этого Петра в крови вся,  щеки кровью забрызганы... "Не
умывайся!  -  кричу.  -  Так и  иди,  как ты есть!"  Пошел он,  а я к себе в
комнату,  укладывать свой чемодан и из дому - по улице, смотреть билетики на
окнах:  "Отдается комната".  Комнату я часа через два нашел.  Прихожу или на
извозчике приезжаю за чемоданом,  гляжу -  Петр стоит. "Ходил?" - спрашиваю.
"Никак нет.  Их  высокбродь отпуск мне  дали домой на  две недели".  Вот чем
купил -  отпуском на две недели,  когда Петру этому месяц всего оставался до
конца службы!
     - Да-а-а... - с чувством протянул Моняков.
     - Понять можно,  а  простить нельзя...  И  Петра этого и  тех  пятерых,
которые:  "Никак нет,  не били",  -  до сего времени я не простил... Нашлись
прогрессивные элементы,  мобилизовали своих юристов,  и вот комиссия юристов
начала работать дня  через три  после погрома -  выяснять все обстоятельства
этого гнусного дела.  Вывесили писанные от  руки объявления кое-где,  что-де
кто имеет что-нибудь показать, просят зайти туда-то. Я и написал показания -
листа  два  мелким  почерком  уписал,   и  одни  только  факты  наблюденные,
наблюденные мною лично.  А  факты были жуткие,  вспоминать их  уж не буду...
Проходит дня два-три после этого,  вдруг ко мне в  комнату вваливается сразу
несколько человек офицеров,  и  во  главе  их  этот  самый  мой  батальонный
Канаров.  А  мы  уж с  ним,  конечно,  не говорим,  и  вообще отношения наши
стали...
     - Как с Генкелем?
     - Вот именно...  Думаю,  зачем он ко мне столько народу привел? И никто
не  здоровается.  А  Канаров вынимает газету из кармана,  -  местную газету,
забыл ее название,  -  и мне:  "Вот это вы,  прапорщик,  писали?" Читаю:  "В
комиссию юристов от  одного из  офицеров,  Ливенцева,  поступило пространное
показание о  погроме,  из  которого явствует,  что полк к  погрому относился
совершенно  пассивно  и   совершенно  ничего  не   сделал  для   прекращения
погрома..."  И  дальше в этом роде.  "Прочитали?" -  "Прочитал".  -  "Вы это
писали?" - "Заметку эту, конечно, не я писал и читаю ее впервые, а показания
свои я дал". - "Ка-ак же вы смели давать показания каким-то там штатским?" -
"Прошу,  -  говорю,  -  полковник,  таким тоном со мною не говорить, а копию
показания я  для  себя  сделал и  могу  вам  ее  показать,  если хотите".  -
"Давайте!" Даю.  Читает он,  читает. "Быть этого не может! Вранье - все ваше
показание!  Вы...  я вижу,  кто вы такой!  Вы -  социал...  социал...  Какой
социал?" -  обращается к одному из своей свиты. А там, в свите его, были два
капитана и один поручик, ведавший юридической частью в полку. Так он к этому
поручику. Тот отвечает: "Социал-демократ, что ли?" - "Да нет, - кричит, - не
демократ!  Демократы эти  -  они,  кажется,  дозволенные...  А  вот есть еще
социал...  социал..." -  "Революционеры?" - подсказываю ему уже я сам. "Ага!
Вот!  Революционеры!  Так вы,  значит,  этой партии?" -  "Нет, - говорю, - я
принадлежу к  партии просто порядочных людей".  -  "Ага!  А мы,  стало быть,
по-вашему,  люди непорядочные,  и  поэтому вы  тут  расписали всякое про нас
вранье..." -  "Не смейте, - кричу я, - говорить: вранье!" - "Ах, вот как! Не
сметь нам уж и  говорить,  господа!  Тогда пусть говорит с  самим командиром
полка, а мы уйдем. Пойдемте!" Показания мои бросил на подоконник, а сам ушел
со всей свитой. Я оделся, как полагается для представления начальству, иду в
штаб полка,  а там - все шестьдесят человек полкового офицерства, и страшный
шум стоит,  и говорят обо мне... Вошел я, - ну, буквально, как по команде, -
одни повернулись от меня направо,  другие - налево, и я между шпалерами спин
своих  полковых товарищей прохожу  в  кабинет командира.  Вхожу  в  кабинет,
командир говорит мне  очень натянуто,  как никогда он  со  мной не  говорил:
"Здравствуйте!  Вы  что  это  такое  натворили,  что  я  получил о  вас  две
телеграммы - запросы от генерала Каульбарса и от главного штаба?" - "Неужели
даже до главного штаба дошло так быстро?" -  говорю.  А полковник, - фамилия
его была Черепахин,  большого роста, большая черная борода: "Вот, - говорит,
- полюбуйтесь!"  -  показывает на  две телеграммы у  себя на  столе.  Я  их,
конечно,  читать не стал,  но думаю,  что ему не было надобности выдумывать:
человек он  был  неплохой по  существу.  "Вы показания там каким-то  юристам
давали действительно?" -  "Давал,  -  говорю, - действительно". - "Как же вы
так  даете кому-то  там,  штатским,  свои показания,  будучи в  мундире?"  -
"Позвольте мне,  господин полковник,  быть  честным человеком,  хотя я  и  в
мундире".  -  "Я сам,  -  говорит он,  - тоже честный человек, хотя я тоже в
мундире". - "Тем лучше для нас обоих!" - говорю. "Что же вы такое показали?"
- "Я  могу вам рассказать свои показания детально,  только дело это довольно
длинное, - говорю, - поэтому разрешите мне сесть". - "Пожалуйста, - говорит,
- вот вам стул,  садитесь".  Поставил к столу для меня стул, я сел и начал с
коварного вопроса:  "Позвольте спросить вас,  где были вы лично? - так как я
целый день  почти провел на  улицах со  своим взводом,  но  вас  я  нигде не
видал".  - "Я где был?" И тут случилось нечто странное - он как-то смешался,
засуетился,  взял  зачем-то  лист  белой бумаги и  карандаш и  начал чертить
какие-то квадратики и бормотать при этом:  "Где я был?..  А вот...  вот тут,
предположим,  гауптвахта... Мне сказали, что выпущены толпой арестованные, -
я  поехал к  гауптвахте...  Это  было  часов  в  одиннадцать утра...  Потом,
тюрьма...  Вот это будет тюрьма... Из тюрьмы толпа выпустила арестантов, и я
от  гауптвахты поехал к  тюрьме...  Это было так,  например,  около половины
двенадцатого..."  Я  вижу,  что он совершенно смешался и даже квадратиков уж
больше не  чертит,  а  только водит карандашом по бумаге вполне бессистемно.
Заминаю это,  говорю сам: "Погром тянулся до шести вечера, когда появился на
улицах  экипаж,  а  в  нем  чиновник особых поручений губернатора,  довольно
молодой человек, делавший какие-то пассы в сторону толпы, и толпа, о которой
пристава говорили нам,  что  она совершенно непреоборима,  отлично разошлась
себе по домам.  А видел и слышал я вот что..." И начал я ему,  как записал в
показаньи... Слушал он, слушал - и все больше поникал головою. Право, он был
неплохой человек,  этот полковник Черепахин.  Наконец, говорит: "Я вам верю,
прапорщик,  но  что  же  я  должен  отвечать  на  эти  телеграммы?"  -  "Что
отвечать?..  Отвечайте, - говорю, - что расследование ведете. Ведь вы же его
и  ведете,  конечно.  А  затем предоставьте всему идти так,  как  оно  будет
идти...  Вы меня можете, конечно, арестовать, но ведь смысла в этом не будет
никакого,  и  вы это сами понимаете".  -  "Арестовывать вас я не буду,  но я
сделаю вот что:  в наряды вас я прикажу не назначать совсем".  -  "Это будет
чудесно!" -  говорю.  "Это будет как бы домашний арест".  -  "Может быть,  и
шашку вам отдать под образа?"  -  "Нет,  шашка пусть при вас же и останется,
потому что..." -  "Вы думаете, господин полковник, что на меня может напасть
черная сотня,  и шашка мне понадобится?.." Погладил он бороду. "Заварили вы,
- говорит,  -  кашу,  как-то ее расхлебаете?" -  "Поверьте,  - говорю, - что
ничего особенного со мной не случится".  - "Ну, дай бог, - говорит. - Можете
идти".  И вышел он из кабинета провожать меня сам,  и все,  кто были тогда в
штабе и  показали мне  свои спины,  должны были повернуться ко  мне  лицом и
стать  смирно,  потому что  полковник довел меня  до  самых входных дверей и
только тут простился со мной.
     - Как же все-таки вы вылезли из этого дела? - полюбопытствовал Моняков.
     - Прежде всего я,  как находившийся под негласным домашним арестом,  не
был даже и извещен о том, что полк вызван для подавления восстания во флоте,
- знаете, броненосец "Потемкин" и прочее... Полк ушел, а я от участия в этом
был избавлен.  А затем, ведь война-то была уж закончена, я Витте в Портсмуте
мир  заключил,  так  что  скоро меня выпустили в  запас.  Но  через год была
комедия суда над погромщиками,  и меня, уже штатского человека, вызывали как
свидетеля по  делу о  погроме в  Симферополе.  Тут я  имел некую пикировку с
известным черносотенцем,  адвокатом Булацелем, защищавшим погромщиков. И тут
я  был  кем-то  предупрежден,  что  мне  нужно тут  же  после дачи показаний
скрыться.  Я  и  скрылся,  конечно.  А  погромщиков  условно  приговорили  к
одиннадцати месяцам тюрьмы,  и  тут  же  они были помилованы высочайше...  А
сегодня,  через восемь с лишком лет, я этого высочайше милующего погромщиков
встречал и  заботился о  том,  чтобы  некто в  офицерском платье не  вздумал
пустить в  него такую же меткую пулю,  как какой-то серб Принцип в Сараеве в
эрцгерцога австрийского...  Впрочем,  я думаю,  что делал я так, как надо, и
это совсем не компромисс.  А вот как вы,  зная,  кто таков Генкель, говорили
сегодня с ним, - этого я, признаться, не понимаю!
     - Ага! Задело за живое? - засмеялся весело Моняков.
     - Ведь это -  негодяй! А вы в один и тот же день говорите одинаково и с
негодяем Генкелем и со мною,  как будто бы порядочным пока еще человеком. Не
понимаю!
     - Вас не продуло там,  на вокзале? Жару нет?.. А нуте, дайте-ка лапу...
- протянул ему руку Моняков.
     - Что  там  "жару"!   Виляете,   сударь!  Вас  и  всего-то  только  два
интеллигента на дружину -  вы да Кароли, и с третьим интеллигентом, со мною,
вы все-таки одного мнения об одном негодяе быть не желаете.
     - Но ведь мы же с ним не ссорились.
     - Но ведь он же негодяй!..  И  я бы с ним тоже не ссорился,  если бы не
был он негодяем.
     - Негодяйство -  это понятие относительное.  Всякий из нас в чем-нибудь
да негодяй.
     - Значит,  что же это?  Круговая порука? Взаимное покрывательство? Рука
руку моет?.. Но ведь нас собрали идти за смертью так, чтобы до нее не дойти,
не  правда ли?  Все-таки заинтересовано же наше правительство,  чтобы было у
нас  в  войсках как  можно меньше потерь,  а  этот Генкель ради своих личных
выгод всю дружину при случае пустит в трубу,  и поминай ее как звали!  Может
быть,  и вам на перевязочном пункте вашем - будущем, будущем! - не все равно
будет,  принесут ли вам сорок человек раненых или четыреста...  Не знаю, как
вы и  как Кароли,  а  я с таким начальником,  как Генкель,  идти на фронт не
желаю!
     - Опять все  "не  желаю"!..  Сказано вам:  "Не  бунтуйте,  это  вам  не
университет",  а вы все не унимаетесь!..  Впрочем,  вы, может быть, думаете,
что его командиром нашей дружины назначают?
     - А кем же? Сделают зауряд-полковником - и готов командир.
     - В том-то и дело,  что нет.  Какая-то штатная должность, а не командир
дружины. Война что! Война к лету кончится, а он может остаться на службе.
     - Николай Иваныч! Вам, может быть, самовар подогреть? - высунула голову
в дверь Марья Тимофеевна.
     - Будете еще чай пить? - спросил Монякова Ливенцев.
     - Признаться,  уважаю я  чай,  -  прекрасное средство от  прострела,  -
уверенно сказал Моняков, и Марья Тимофеевна вошла, перебирая плечами, ловко,
как  это  умели делать только горничные,  сняла самовар со  стола,  сказала:
"Батюшки, да он совсем, совсем бустой!" - и уплыла уточкой.
     Моняков  внимательно  посмотрел  ей  вслед  и  проговорил  задумчиво  и
вполголоса, как будто про себя, точно не сидел он в гостях у Ливенцева:
     - Невредная бабенка!.. Окончится война, не попробовать ли переманить ее
к себе в Мариуполь в экономки... Право, она не из вредных!
     - У вас есть жена? - спросил его Ливенцев, и Моняков, как бы очнувшись,
посмотрел на него недоуменно:
     - Жена?  Да, жена, настоящая, то есть венчанная, была, конечно, но-о...
не удержалась.  Ездить,  знаете ли,  приходилось много по уезду...  Я  ее не
обвиняю,  что ж... Жена любит, чтобы муж был тут же вот, около, а не то чтоб
он по целым неделям в разъездах.  Не удержалась... А экономка, и не таких уж
молодых лет,  ей что? Будет себе в чулок деньжонки копить на старость, вот и
вся забота.  И ей даже приятней будет,  когда ты надолго уедешь:  будет себе
чай  дуть  по  восемь раз  в  сутки с  вишневым вареньем и  жиры наживать на
свободе...  Эх,  я  когда студентом был и в разных девиц влюблялся,  очень я
тогда толстел,  потому что ел я тогда зверски много, как удав, а чаю сколько
пил - этого вы себе и представить не можете!


        "IV"

     Бора утих к  вечеру того же дня,  и в ночь царь уехал из Севастополя на
крейсере  "Кагул",   -  так  сказал  Марусе  ее,  отличавшийся  непостижимым
постоянством, матрос с "Евстафия".
     - Куда  же  все-таки уехал?..  Можно уехать в  Батум,  например,  можно
совсем в обратную сторону -  в Херсон или Николаев... Куда именно? - пытался
узнать у Маруси Ливенцев.
     Но  Маруся  раздвинула очень  широкий рот  в  улыбку крайнего изумления
перед  городами с  такими необыкновенными названиями,  как  Батум и  Херсон,
подняла до ушей острия плеч, сложила руки лодочкой и сказала:
     - Ну почем же я знаю!
     Хорошо,  конечно,  было и  то,  что царь уехал,  хотя и  не морем,  как
оказалось,  а по железной дороге ночью, и не нужно уж было снова дежурить на
вокзале,  а на постах по-прежнему расположились в землянках люди урфаловской
роты.
     Но слух о том,  что Генкеля кто-то -  все та же,  конечно, таинственная
его  "рука" -  сажает на  прочное штатное и  уж  неотъемлемое и  после войны
штаб-офицерское место,  слух,  пущенный самим  же  Генкелем в  день  смотра,
переполошил всех  ротных в  дружине,  так  как  ясно  было,  что  от  всяких
десантных операций на  берегах Анатолии,  так  или иначе все-таки угрожающих
здоровью и даже жизни, этот всюду поспевающий при своей одышке "расторопный"
Генкель  уходит,  а  с  другой  стороны,  освобождается заманчивая должность
заведующего хозяйством.
     Как-то даже с Ливенцевым,  своим бывшим субалтерном, поделился Пернатый
и его тоже обуявшей мечтой занять эту должность. Он говорил с подъемом:
     - Ка-ку-ю я им штуку при-го-товил! А-ах! Вот это штука!.. Убью! Наповал
убью всю нашу дружинную канцелярию!
     При  этом  он  потрясал мелко  и  четко,  видимо  с  большим  старанием
написанной бумажкой.
     - Чем таким убьете? Прочитать можно? - потянулся Ливенцев к бумажке.
     - Читайте! Читайте, отец мой хороший, - и вы увидите!
     Пернатый  ликовал  вполне   непритворно,   а   Ливенцев  читал   что-то
ненужно-пространное о возвращаемых двух рублях и шести копейках нерозданного
ратникам жалованья,  причем  была  и  ссылка на  такой-то  параграф такой-то
статьи "Свода военных постановлений" издания 1869 года.
     - Не понимаю, что здесь убийственного! - удивился Ливенцев.
     А  Пернатый перевернулся на  одной ноге и  хлопнул себя по копьевидному
колену все от той же обуявшей его радости удачного замысла.
     - Возвращаю нерозданные деньги обратно,  а?  Когда и  с  кем из  ротных
командиров это  бывало?..  Прочитает это  наш  командир  дружины  и  скажет:
"Будьте-ка вы у меня заведующим хозяйством! Я вижу теперь, что вы-ы... что к
вам не прилипнет ни одна копейка,  а  к  этому немцу Генкелю -  к нему сотни
рублей прилипали".  Так и скажет, ей-богу, отец мой родной!.. И вот тогда вы
можете просить мою роту себе...
     - Что вы,  что вы!  Еще чего мне недоставало, - роту! - испуганно махал
рукою Ливенцев.
     Но в то, что он не хочет быть ротным, зауряд-капитаном, - в это как мог
бы поверить Пернатый? Он обнимал его понимающе-нежно и шептал:
     - Думаете,  что  поручику Кароли отдадут мою  роту?  Не-ет!..  Генкель,
когда принимал от него роту,  таку-ю  ведомость на него командиру преподнес,
что-о, отец мой родной, будьте покойны!
     Ливенцев начал было говорить о  Миткалеве,  который тоже поручик ведь и
тоже жаждет роты, но Пернатый захихикал и схватился за виски от удовольствия
слышать такую веселую шутку.
     Однако и  Мазанка тоже  стал питать страстную надежду с  уходом Генкеля
сесть  на  свое  прежнее  место,  и  однажды  в  канцелярии дружины Ливенцев
услышал, как Мазанка, возмущенно глядя на Пернатого, говорил ему:
     - Я  знаю,   конечно,   что  есть  такие  господа,   которые  под  меня
подкапы