взвода, пробормотал
насмешливо, но беззлобно:
     - О-о, то были гарны стрiлки, гаспидски души, австрияки-паскуды...
     Ливенцев сказал, подумав:
     - Вот что,  братцы...  На перевязочный вы пойдете,  и мне даже придется
дать вам провожатых,  чтобы вы  не  заблудились.  Но редкостный случай этот,
должно быть, будет выясняться...
     Он не добавил "высшим начальством" или "командиром полка",  - бабьюки и
без  того переглянулись многоречивыми взглядами и  потом посмотрели на  него
еще более пытливо, чем раньше.
     Когда Ковалевский, обеспокоенный и возбужденный дознанием Баснина, рано
в этот день потребовал сведений о замерзших и тяжело обмороженных,  Ливенцев
доложил ему о пяти раненных в руки.
     - Ка-ак?  Что такое?.. "Пальчики"? Самострелы? - отозвался Ковалевский.
- Этого только недоставало! Отправьте их немедленно же в штаб полка, ко мне,
- слышите?   Только  отправить,   как  арестованных  мною,  под  конвоем.  И
немедленно!  Иначе это может заразительно подействовать на других.  И  нужно
же, чтобы именно в вашей роте случилось подобное! Э-эх...
     Отходя  от  телефона,  Ливенцев встревоженно думал,  к  какому  решению
относительно их может прийти Ковалевский,  и мог ли он сам как-нибудь скрыть
это  членовредительство бабьюков,  как  за  день перед тем скрыл их  попытку
бежать в тыл с караула,  но, наконец, досадливо отмахнулся от этого вопроса.
Он  вообще был очень утомлен,  оглушен воем бурана,  простудился в  холодной
землянке с  полотнищем палатки вместо двери.  Его знобило,  но  он  старался
двигаться, пытаясь согреться.
     В  конвой к  "самострелам" он назначил Старосилу и двух солдат молодого
возраста, мариупольцев.
     Буран не то чтобы совсем утих, но стал гораздо слабее и терпимее. Мороз
же  был небольшой,  не больше трех градусов,  и  день развертывался довольно
ясный,  но у всех в роте видел Ливенцев какие-то полуздешние,  приговоренные
лица.
     Когда пошли "самострелы", хотя и с провожатыми, но на перевязочный, это
заметно  оживило  роту.  К  Ливенцеву  начали  сходиться по  двое,  по  трое
обмороженные,  просясь  тоже  на  перевязочный.  Но  они  еле  двигались,  и
Ливенцеву хотелось сказать,  что если бы  только зависело это лично от него,
то он сейчас сам ушел бы с  ними вместе;  но говорил он то,  что могло бы их
временно успокоить:
     - Погоди,  ребята!  Нельзя же сразу всем на перевязочный,  - это раз. А
потом, дайте хоть несколько ободняет, потеплеет, станет тише... Наконец, нас
могут всех перевести в  резерв,  -  тогда и  отдохнем и  подлечимся.  Я тоже
болен,  но  никуда не  стремлюсь,  а  жду,  когда придет моя  очередь идти в
резерв. На перевязочном все равно некуда вас девать, нет места...
     Он понимал,  конечно,  что никого не убедил;  однако толпа разошлась, -
опавшие,  почерневшие лица,  полузрячие, мутные глаза, сутулые слабые спины,
деревянные ноги...  Но  минут через двадцать после этого он услышал из своей
землянки  какую-то   оживленную  перестрелку  около  окопов.   Выскочил,   -
перестрелка еще продолжалась.
     - Что это? Что случилось? - кинулся он к Титаренко.
     - А что же,  ваше благородие,  можно сделать теперь с народом? - мрачно
ответил Титаренко.  -  Никому не хотится быть хуже людей...  Пятеро пошли на
перевязку, - и им хотится.
     - Кому хотится? Чего хотится?
     - Известно, стреляют себе в руки, ваше благородие.
     И он расставил свои руки,  - правую ниже, левую выше, - чтобы показать,
что такое делают сейчас самострелы.
     Первое,  что хотел сделать Ливенцев,  было -  кинуться туда,  к ним,  -
остановить.  Но  неизвестно было,  куда  именно  кинуться сначала:  выстрелы
слышались  с  разных  сторон.  Ливенцев  глядел  на  фельдфебеля растерянно;
Титаренко на Ливенцева -  непроницаемо.  Но вот отгремели еще два запоздалых
выстрела, и утихло. Случилось то именно, что предвидел Ковалевский и чего не
мог  ясно предположить Ливенцев:  двадцать шесть человек еще отстрелили себе
пальцы.


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ"

     Привалов только успел окончить учительскую семинарию перед тем, как его
призвали и послали в школу прапорщиков.
     Однако не потому,  что он был еще очень юн, безбород, безус и бесщек, у
него  были  такие  удивленные (круглые серые)  глаза.  Просто это  было  его
основное свойство:  глаза его как будто удивились когда-то  до такой степени
основательно,  что выражение их  больше уж  не менялось.  Он удивлялся всему
кругом:  и  обилию разных знаний у  своего ротного,  и  тому,  что его новый
товарищ Значков ходил в  атаку на австрийцев,  попал при этом под пулеметы и
остался  цел  и  невредим;  удивлялся подпрапорщикам Котылеву  и  Кравченко,
заработавшим по четыре Георгия;  удивлялся даже и тому,  что он сам,  такого
некрепкого здоровья на вид, каким-то образом живет, спит в холодной землянке
и пока еще ничем не заболел...
     Удивило его,  конечно,  и то,  что люди,  которых он же сам привел, как
пополнение, в роту Ливенцева, принялись вдруг хладнокровно отстреливать себе
пальцы.
     - Что же это такое,  скажите?  Почему они так все вдруг, а? - спрашивал
он озадаченно у Значкова.
     - Сговорились заранее, - важно отвечал Значков.
     А  Ливенцев  спокойно  телефонировал Ковалевскому приемом  и  оборотами
обычных рапортов:
     - Господин полковник,  доношу,  что во вверенной мне роте оказалось еще
членовредителей двадцать шесть человек.
     - Как "оказалось"?  Где "оказалось"?  Когда?  -  ошеломленно вскрикивал
Ковалевский.
     - Только что, господин полковник. После того, как увели первых пятерых.
     - Так эти выстрелы, какие сейчас слышны были, они, значит, там, у вас в
роте, были?
     - Так точно, в моей роте.
     - Это  черт знает,  послушайте!  Я  прикажу сейчас же  двенадцатой роте
сменить вашу,  а вашу -  в резерв! Это преступление, что вы допустили... Как
вы могли это допустить?
     Выкрики  Ковалевского  становились  все  возбужденнее,   -  спокойствие
Ливенцева все крепло. Он отвечал:
     - Предупредить подобное явление  так  же  было  не  в  моей  воле,  как
предупредить буран, чтобы он не разражался.
     - Что вы валите на буран! Вы имеете дело с людьми своей роты!
     - И среди людей своей роты я не могу запретить, например, самоубийства.
Запрещать,  конечно,  я могу, сколько угодно, но запретить не в состоянии ни
я, ни кто другой на моем месте.
     - А-а! Так? Тогда вы, прапорщик... тогда... объявите немедленно в вашей
роте,  что все членовредители будут преданы полевому суду и расстреляны! Да,
так и объявите,  что они ничего не выиграют этими гнусностями, не достойными
солдата! Тот, кто стреляет в себя, чтобы себя ранить, в того, скажите, будут
стрелять так,  чтобы убить наповал!  Так  именно и  скажите...  Я  сейчас же
назначу подпоручика Кароли,  как  юриста,  произвести дознание,  что явится,
разумеется,  только проформой, - и потом суд и расстрел, - вот что я сделаю.
Объявите им это сейчас же!
     Ковалевский был  еще  под  неприятным  впечатлением от  того  дознания,
которое производил накануне в  его  полку Баснин,  хотя  именно в  это  утро
генерал Истопин убедился,  что  в  других  полках его  корпуса,  стоявших на
позициях,  были тоже замерзшие и  тяжело обмороженные,  о  которых просто не
донесли своевременно,  очевидно, думая, нельзя ли будет со временем выписать
в  расход замерзших,  как убитых в перестрелке,  а тяжело обмороженных,  как
раненых, что было бы, конечно, гораздо приятнее высшему начальству, воюющему
с неприятелем, но презирающему стихии.
     Самое же отрадное,  что узнал в это утро Истопин, было то, что в других
смежных корпусах, - у Флуга и Саввича, - замерзших оказалось еще больше, чем
у него,  и,  между прочим,  в корпусе Флуга, в окопах на высоте 375 погибла,
задохнувшись, почти целая рота.
     Поэтому дознанию,  над которым потрудился с  кропотливым усердием врага
Баснин,  не было дано никакого хода. Но до Ковалевского это решение Истопина
пока еще не дошло.
     Пока  он  видел  только,  что  в  его  полку  новое  огромное упущение:
"пальчики".  Когда  же  после  разговора  по  телефону  с  Ливенцевым  он  в
раздражении выскочил посмотреть,  ведут  ли  этих  пятерых из  десятой роты,
зачинщиков членовредительства,  он  увидал нечто другое:  шла  большая толпа
солдат, - человек полтораста, - и ни одного офицера при них.
     С  трудом продвигаясь по  глубокому снегу,  толпа направлялась прямо на
него,  и  когда была от него всего в  двадцати шагах,  он скомандовал ей так
зычно, как мог командовать только на смотрах и парадах:
     - Команда, сто-о-ой!
     К  удивлению его,  команда остановилась не  сразу,  а  продвинулась еще
шагов на пять, на семь. Все были без винтовок.
     - Вы-ы что за команда такая, а? Куда прете? - крикнул Ковалевский.
     Голосов двадцать вразнобой ответили:
     - Шестая рота, ваше всокбродь!
     - Ка-ак шестая рота?
     Ковалевский сам подошел ближе к толпе:
     - Почему шестая рота? Куда же вы идете?
     - На перевязочный... В околоток... Больные все! - совершенно несогласно
выкрикивались ответы.
     - Кто же вас послал?  - изумленно, почти испуганно спросил Ковалевский.
- Ротный командир послал?
     - Никак нет, - сами...
     - Вы из окопов или из резерва? Ведь шестая - в окопах?
     - Так точно, в окопах... Из окопов мы, чтоб им пропасть, тем окопам!
     Ковалевский оглянулся;  никого не было сзади его,  а  перед ним толпа в
шинелях, забывшая о том, что она - солдаты.
     - Наза-ад! - крикнул он во весь голос.
     Однако никто не двинулся назад. Только кто-то сзади крикнул хрипло:
     - Куда же назад, когда больные мы все! Подыхать?
     Тогда Ковалевский почувствовал,  что  полк его  не  только рассыпается,
рушится весь,  но что он вот-вот опрокинется на него же и его раздавит.  Это
почувствовал  он  в  первый  раз,   но  настолько  осязательно  было  в  его
представлении,  что  наваливаются на  него всей толпой и  его давят,  что он
перешел сразу  с  командного тона  на  обыкновенный разговорный,  -  упал  с
облаков на простую исхоженную землю.
     - Ребята,  что вы больны,  я верю,  но что вас лечить негде,  вы можете
увидеть сами,  когда дойдете до перевязочного пункта...  Вон перевязочный, -
та вон землянка.  (Он указал рукой.) Она уж полным-полна, ни одного человека
больше принять не может и не примет, ребята!
     - Тогда мы дальше пойдем! - крикнули из толпы.
     - Куда именно? В голое поле? Чтобы там замерзнуть наверное?
     - Все равно где подыхать!
     - Нет,  в окопах вас скоро сменят другие,  -  там вы останетесь живы, а
здесь, дальше, и лошади дохнут, не то что люди.
     Издохшие лошади,  кстати, не были убраны. От толпы они лежали недалеко,
и на них указал Ковалевский.
     Солдаты посмотрели на  полузанесенные конские трупы  около  подводы,  а
Ковалевский продолжал:
     - Сообщения с  тылом никакого нет,  -  мы  отрезаны.  Ветер скоро опять
усилится,  а он будет вам все время в лицо,  - не пробьетесь никуда, ребята!
Выбьетесь из сил и погибнете, - это знайте!
     - Неужто ж снова в те окопы?
     - Только в окопы!.. Тем более - ненадолго ведь: я распоряжусь вашу роту
сегодня сменить... Все роты, какие были в окопах, пойдут сегодня в резерв.
     Толпа  потолклась на  месте  еще  несколько  минут,  наконец  повернула
обратно. Ковалевский же, еще не пришедший в себя, так же стоял неподвижно на
одном месте, и ветер дул ему за воротник шинели.
     Но вот он заметил -  еще подходило несколько человек с  другой стороны,
одни без винтовок,  другие с  винтовками.  Он думал,  что это тоже беглые из
окопов,  он  несколько опасливо взглядывал на  три штыка,  поблескивавшие на
солнце, и только тогда почувствовал себя снова, если и не таким, как прежде,
- все-таки командиром полка, когда узнал из рапорта унтер-офицера Старосилы,
что  это доставлены арестованные по  его приказу пять человек "пальчиков" из
десятой роты.  И  прапорщик Ливенцев,  совершенно было упавший в его мнении,
снова стал как будто и  не таким уж плохим,  а довольно приличным командиром
роты, гораздо лучшим все-таки, чем Яблочкин, от которого ушла вся рота, а он
даже не донес об этом.
     Он посмотрел на арестованных,  плотно зажав губы,  чтобы не выругаться;
однако не  выдержал.  Ветер дул  ему в  лицо.  Темным разорванным пятном еще
виднелась в густой поземке уходящая в сторону окопа шестая рота, но она ведь
была только беспорядочной толпой,  которой никто не командовал,  и первый же
крикун   мог   увлечь   ее   на   любое   преступление  против   дисциплины.
Представлялось,  что там, за двухверстными снегами, в других ротах передовой
линии,  может быть,  тоже членовредительствуют теперь десятки, если не сотни
солдат, окончательно разваливая полк. И начали развал этот вот они - пятеро,
- четыре густобородых мужика и  пятый,  черт его знает,  с  какими-то дикими
глазами навыкат.
     - Так это вы-ы...  так это вы!.. - сразу взвился до высшей ноты звонкий
голос  Ковалевского,  и  тугой  кулак  в  серой  вязаной перчатке ритмически
задвигался перед носом наиболее видного из всех пятерых - Микиты Воловика, а
покрасневшие глаза забегали по всей шеренге.  -  Вот вам покажут, куда и как
надо стрелять из  русских винтовок,  -  погодите,  мерзавцы!..  Вы  поймете,
негодяи,  зачем существуют наши винтовки!..  Унтер-офицер!  Веди эту гнусную
сволочь в караульное помещение... Вон туда, - в ту землянку... И сдай там их
всех караульному начальнику под расписку.
     - Ваше высокобродь!  А  как же,  на перевязку же нам надо,  дюже крепко
руки болят! - прокричал вдруг, неожиданно для него, Курбакин.
     - Пере-вязку?  Он беспокоится, что его не перевяжут, подлец! - удивился
даже этому выкрику Ковалевский и еще раз кивнул головой Старосиле: - Веди.
     И  чтобы арестованных,  действительно,  привели куда следует,  он  даже
прошел за  ними шагов тридцать.  Бабьюки шли покорно,  но Курбакин обернулся
вдруг и остановился,  чтобы что-то крикнуть еще; однако Старосила расторопно
сдернул с плеча винтовку, наставил штык против его шеи и прохрипел:
     - Иди, куда приказано, а то-о...
     Наблюдая это издали,  Ковалевский еще раз подумал о Ливенцеве,  что он,
пожалуй,  не  так  и  виноват:  когда  же  было  ему  переработать эту  орду
пополнения, влившуюся в его роту?
     Но,  возвратясь в  штаб и  отдав по  телефону распоряжение,  чтобы роты
резерва сменили роты в окопах, а Кароли чтобы произвел дознание по делу пяти
арестованных в десятой роте,  -  он сам вдруг был вызван к проводу генералом
Котовичем.
     Как это было ни странно, старец спросил его не о том, как прошла ночь и
сколько у него новых замерзших, - он спросил его о прапорщике Ливенцеве.
     - Генерал Баснин сообщил мне,  что  у  вас  в  полку есть  такой ротный
командир, прапорщик Ливенцев...
     - Это  мог бы  сообщить вам и  я,  ваше превосходительство,  -  ответил
Ковалевский.
     - Да,  вы... вы, конечно, должны знать его лучше... Так вот, я хотел бы
знать, каков он у вас по службе...
     - Отличный  командир!   -   с   ударением  сказал  Ковалевский,   сразу
предположив, что Баснин выступил против него с каким-то доносом.
     - Отличный?  Гм...  Даже  отличный,  гм...  Странно!  А  генерал Баснин
утверждает, что это - отъявленный красный.
     - Красный?
     - Да, именно так... Будто бы весьма красный.
     - Не  больше,  чем  любой  прапорщик,  ваше  превосходительство.  Есть,
конечно,  некоторая либеральность,  но он отнюдь не...  не красный...  А  за
боевые заслуги он представлен мною к ордену Владимира четвертой степени.
     - Вот как? Даже к Владимиру?.. За что же именно?
     - Это  он  занял  австрийский окоп  на  высоте триста семьдесят пять  и
первый ворвался в окоп, ваше превосходительство, причем захватил пленных...
     - А-а?..  Он?  Вот как?..  Прапорщик Ливенцев?..  Скажите,  пожалуйста!
Откуда же у генерала Баснина взялось мнение,  что он...  гм...  Ну,  хорошо,
хорошо. Кстати, мы позаботились тут, чтобы отряд Красного Креста обосновался
в  хате на  Мазурах...  Это  затем,  знаете,  чтобы облегчить вас.  Обозные,
которые будут к вам направляться,  могут там пить чай,  вообще подкрепиться,
обогреться...  Там же  и  лошади отдохнут,  чтобы взять расстояние до вашего
полка без особых каких-нибудь осложнений и... и огорчений.
     - Благодарю вас,  ваше превосходительство,  но  должен сказать,  что на
моем   участке   уже   и   сейчас   создалось   положение  если   не   прямо
катастрофическое, то очень к этому близкое. Если буран продлится еще два-три
дня, - мой полк, возможно, совсем перестанет существовать.
     - Неужели?  Неужели так плохо дело?  Что же именно такое творится у вас
там? - обеспокоился Котович. - Бунтуют, что ли? Бегут?
     - Полком овладела,  как бы сказать,  ваше превосходительство,  какая-то
полярная паника.  Другого определения я  не  сумею  придумать.  Нужны  будут
какие-то экстренные меры,  -  какие именно, я еще не знаю, - это будет видно
по ходу дела... Прошу разрешить мне полноту власти, как капитану погибающего
корабля.
     - Разумеется,  -  полноту власти,  да... Поскольку вы ведь отвечаете за
вверенный вам полк,  а не я... Я отрезан сейчас от фронта... Разумеется, вам
должно быть виднее там,  на  месте,  что  можно сделать.  Я  же  только могу
ходатайствовать перед  командиром корпуса,  чтобы заменить ваш  полк  другим
полком раньше истечения срока,  вот что я могу,  -  только... - нерешительно
пробормотал старец и извинился, что другие дела неотложной важности отрывают
его от телефона.
     Однако Ковалевский понял,  что он оборвал разговор не потому,  что были
какие-то неотложные дела,  а  потому,  что не решался уточнять своего только
что данного разрешения на экстренные меры.  Тот полевой суд, которому должны
были быть преданы пятеро арестованных,  являлся превышением власти командира
полка седьмой армии, и даже начальник дивизии разрешения на это дать не мог.


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ"

     Подпоручик Кароли,  щеки  и  подбородок которого  опять  обросли  седой
щетиной,  а  больные глаза  жмурились от  ветра  и  слезились,  кое-как  для
дознания добравшись до роты Ливенцева, говорил ему почти шепотом:
     - Накажи меня бог, наш командир тоже начал с ума сходить, как и все мы,
грешные.  Как можно было додуматься до полевого суда при такой обстановочке?
Никуда ни  к  черту все не  годны,  и  даже очи заплющили,  бо  вже помирать
зiбралысь,  -  их не судить, их лечить надо! В крайнем случае покормить хотя
бы борщом горячим... Высушить, наконец, как портянки около печки, а он вдруг
- полевой суд над ними.  У  меня у самого не меньше тридцати восьми градусов
температура, а я должен тут дознание производить... нынче я у вас, завтра вы
у  меня,  потому что завтра и  у меня окажутся самострелы.  В конце концов я
хотя и  юрист,  но следователем никогда не был,  а  прокурором тем более.  Я
адвокат, и моя профессия защищать обвиняемых, а не под расстрел их вести...
     - Вы это говорили Ковалевскому? - очень живо спросил Ливенцев.
     - Что же ему говорить?  Он не такой глупый человек, чтобы самых простых
вещей не понимать без моих объяснений.
     - Однако не  понимает.  Но вы ведь можете не исполнить заведомо глупого
приказа, не так ли?
     - Например,  каким  именно  образом?  -  усиленно  замигал  леденеющими
ресницами Кароли.
     - Например,  если  бы  вы  получили приказ пройтись на  руках по  этому
снегу, - вы бы, конечно...
     - Счел  бы  такой  приказ  за  глумление над  собою,  но  это  совсем в
сравнение не идет.
     - Не идет? Хорошо-с... А если бы вам приказали пойти или даже поехать в
ксендзовых санках в  тыл,  разыскать там  Баснина и  убить  его  для  пользы
службы, - тогда вы что?
     - Это  опять  не  из  той  оперы!   Стрелять  в   генералов  называется
террористическим актом, как известно... - криво усмехнулся Кароли.
     - Ага!   Этому  есть  особое  название...  А  содействовать  ра