ерез Ольховец,
он  направил вперед цепью один  взвод,  в  который очень решительно шагнул и
Демка,  как опытный разведчик,  а  с остальными тут же начал приспосабливать
занятый окоп  к  обороне:  проделывать новые  бойницы,  копать  новые  окопы
вправо,  влево и  прямо вперед от австрийского,  потому что в  занятом окопе
можно было разместить не больше взвода.  Тогда же он послал назад, Струкову,
донесение о взятии высоты 370.
     Но  этот захваченный окоп был  устроен до  того хозяйственно,  прочно и
удобно,  что  солдаты  десятой роты  даже  не  понимали,  как  могли  с  ним
расстаться австрийцы.  Умеренно глубокий,  он весь был обделан деревом,  - в
нем было сухо;  после ночи, проведенной в холодной грязи, это привело всех в
особый раж. Кричали:
     - Вот это добро!
     - Вот это хата, так хата!
     - Гарно австрияки зробилы, хай им черт!
     Несколько одеял  оказалось в  окопе,  брошенных при  поспешном бегстве,
несколько консервных коробок,  еще не вскрытых,  венские газеты, порванные и
целые,  -  даже  книжечку новелл Эдгара По  нашли солдаты и  поднесли своему
ротному на просмотр, о чем тут немцы пишут:
     - Может, это что касающее замирения, ваше благородие, - подчитайте!
     Но через минуту ясно стало для всех,  что до замирения далеко:  оттуда,
из тумана, стали долетать пули, - подготовлялась контратака австрийцев.
     В то же время частая стрельба поднялась справа.
     - Обходят! Обходят! - закричал, подбегая, Значков.
     - Как обходят?  Кто обходит?  Это,  должно быть,  наши!.. Где Аксютин с
ротой?  Что вы орете ерунду! Берите свой третий взвод и вперед!.. Поддержите
четвертый!
     Ливенцев  прокричал это  залпом  в  промежуток между  ружейными залпами
впереди и  справа,  но Значков не двинулся с  места,  -  искаженное лицо его
дрожало.
     Ливенцев бросился к нему, взял за плечи и закричал ему в ухо:
     - Собрать третий взвод и вперед!.. Принять командование цепью.
     - Тре-тий  взво-д!  Ко  мне-е!  -  заверещал  совсем  петушиным голосом
Значков.
     Но тут же к нему подбежало человек двадцать,  и только, как будто всего
двадцать и было во взводе.
     - Тре-етий взво-од!  -  во всю силу легких крикнул Ливенцев.  - Вперед,
бегом! Ма-арш!
     Он был,  как в чаду,  и сомневался,  слышат ли его,  но третьего взвода
солдаты бежали от окопа, который начали было рыть, к Значкову, и сам Значков
побежал вдруг, отчаянно взмахнув руками, вперед.
     И странно, только когда отделился от роты этот взвод, и не то что пошел
нехотя,  а  побежал,  как на  плацу на  ученье,  в  туман,  навстречу пулям,
Ливенцев в  первый раз за всю свою службу почувствовал себя командиром роты,
и,  -  что еще, может быть, было страннее, это свеяло с него закруживший его
было чад,  - стало отчетливо в сознании: два взвода в цепи, два в резерве, -
противник наступает... надо наладить связь с ротой Аксютина...
     Но  в  это  время  как  раз  подскочил  к  нему  пожилой,  густобородый
унтер-офицер Старосила, с испугом в глазах не за себя, а за него:
     - Ваше благородие! У в окоп!.. Ховайтеся у в окоп!..
     И он даже потянул его отечески за рукав шинели.
     - Почему в окоп? - не понял Ливенцев.
     - А как же ж, когда стреляют, а вы стоите!
     Ливенцев  все-таки  прислушался  к   перестрелке  впереди  и  справа  и
осмотрелся,  насколько что-нибудь можно было различить в  тумане,  и  только
потом не спеша пошел,  но не в  окоп,  а к блиндажу,  и стал за его надежным
земляным куполом вместе со Старосилой.
     - Должно быть,  и прапорщик Аксютин послал полуроту в цепь... Значит, в
цепи у нас рота, - сказал про себя Ливенцев, однако громко.
     Старосила,  оглянувшись в  это время назад,  заметил кого-то из девятой
роты, потом еще и еще появлялись там сзади из тумана солдаты девятой.
     - Ваше благородие! - крикнул он радостно. - Еще одна рота наша идет!
     - Неужели? Где?.. Ого! Ну, теперь нас не вышибут. Поди передай поручику
Урфалову, что у нас два взвода в цепи, два в резерве. Скорей!
     Старосила,  пригнувшись,  покатился  назад  рыжим  шаром,  как  катится
осеннее перекати-поле по степи,  когда ветер колышет и  рвет иногда такой же
туман.
     Однако из  объяснений Старосилы Урфалов не понял,  чего именно хотел от
него Ливенцев,  но,  заметив,  что он  стоит за  вполне надежным прикрытием,
уложил пока свою роту на гребне и  ниже гребня,  а  сам,  пригибаясь,  как и
Старосила,  скоро очутился около прапорщика и  поднял на  него вопросительно
восточные глаза.
     - Там -  контратака австрийцев!  - прокричал ему Ливенцев. - Поддержать
своих нужно! Двумя взводами!
     Он  думал,  что  Урфалов поймет наконец,  что  ему надо сделать,  и  он
действительно понимающе закивал головой и  замахал так  же  понимающе вперед
обеими руками:
     - Идите! Идите с богом!.. А я в резерве побуду.
     - Вы пошлите два своих взвода!
     - Я - я? Зачем же я-то?.. Зачем разбивать роты?
     Пулеметов со  стороны австрийцев раньше не  было  слышно;  они  покрыли
своей  равномерной строчкой  беспорядочную ружейную  пальбу  именно  теперь,
когда Ливенцев был  раздражен этим  непонятливым старым поручиком восточного
обличья.
     - Пулеметы! - вскрикнул он растерянно.
     - Ого! - больше выдохнул, чем сказал в ответ Урфалов и прижался плотнее
к накату блиндажа.
     Это  и  были те  самые минуты боя  на  занятой высоте,  когда полковник
Ковалевский, догнав капитана Струкова, подходил с ним вместе к гребню.
     - Эх,  погибнут,  -  жалостливо качал  головой Ливенцев,  совершенно не
зная, что он мог бы сделать для того, чтобы выручить свои два взвода.
     - Ничего!.. Лягут! - утешал его Урфалов. - Закопаются.
     - Там с ними Котылев,  подпрапорщик...  А если он убит?.. На Значкова я
не надеюсь.
     - Ну, так уж и убит! Жив небось! - успокаивал Урфалов.
     - А двенадцатая рота где?
     - Правее пошла.
     - Тогда мы можем их обойти справа и слева! - обрадовался Ливенцев.
     - Это уж пускай батальонный командир решает.
     Они не знали оба,  что,  кроме батальонного командира,  за гребнем горы
стоял в  это  время и  командир полка,  который ушел  через несколько минут,
когда увидел пулеметную команду Вощилина.
     Эти радостные крики солдат своей роты и девятой:  "Наши пулеметы!  Наши
идут!"  -  Ливенцев расслышал и  сквозь пальбу,  и  будто  сразу спаслись от
истребления два посланные им вперед взвода,  -  так ему стало легко вдруг, и
прочно почувствовал он себя на занятом куске горы. Когда он начал определять
здесь,  около себя,  места для  четырех пулеметов,  ему  стало ясно,  что не
австрийцы идут там  впереди в  контратаку,  что они отбиваются от  атаки его
двух взводов и,  может быть,  тоже двух взводов одиннадцатой;  что  между их
пулеметами и русскими солдатами не может быть австрийских солдат.
     - Старосила!  -  крикнул  Ливенцев.  -  Иди,  брат,  к  батальонному за
приказом:  двигаться нам  вперед или  отозвать наших,  чтобы зря не  тратить
людей... Вот сейчас напишу записку.
     Но посылать написанную в  полевой книжке записку Ливенцеву не пришлось:
внезапно замолчали австрийские пулеметы.
     - Что это значит? - спросил Ливенцев Урфалова.
     Тот только молча повел головой.
     - Наступать нельзя,  -  уже Старосиле говорил Ливенцев.  -  Там позиции
сильные, - пленный не врал! Там пулеметы в окопах, здесь их не было...
     И  когда,  медля  отдавать Старосиле записку,  он  пришел,  наконец,  к
безошибочному,  как ему показалось,  выводу отозвать зарвавшиеся взводы,  он
увидел перед собою,  в  тумане:  быстренько и  согнувшись,  как  перепелки в
траве,   несколько  человек  его   солдат   подбежало  оттуда,   из   жуткой
неизвестности...   Потом  больше,   еще  больше...  И  вот  к  нему  подошел
запыхавшийся Значков.  Оторопелый был у  него вид,  когда,  взяв под козырек
руку, он докладывал:
     - Невозможно было держаться... Я приказал отступать.
     - Прекрасно сделали! - обрадовался Ливенцев. - Все отходят?
     - Кто может идти, - отходят.
     - А убитых... много?
     - Есть убитые...
     - А Котылев? Котылев как?
     - Котылев?
     Значков обернулся.  Теперь шли уже густо.  Одного почти несли на  руках
двое.
     - Вон, кажется, несут Котылева!
     - Что? Ранен? Э-эх, несчастье!
     Действительно,  Ливенцеву подлинным несчастьем для роты показалось, что
ранен знающий, опытный, спокойный, рассудительный командир взвода Котылев, и
он кинулся к раненому сам. Но это оказался только похожий издали на Котылева
унтер-офицер роты Аксютина,  и  те,  кто его несли,  просто не туда попали в
тумане.  Котылев тут  же  подошел сзади всех своих.  Он  уже  подсчитал свои
потери.
     - Кажется,  пятеро остались, Николай Иванович, - сказал он с подходу. -
На пулеметы нарвались мы. Теперь их вынести нельзя, надо вечером.
     Он  даже  не  сомневался,  этот Котылев,  что  роты продержатся тут  до
вечера,  что их не выбьют через час,  через два австрийцы. И в лице не сдал:
обыкновенный, как всегда, подпрапорщик Котылев.
     - Ну, хорошо, что так вышло, очень хорошо! Я думал, будет гораздо хуже.
А к нам пулеметы подошли...
     - Есть пулеметы? Какие?
     - Вощилин с  кольтами...  Теперь,  должно  быть,  нас  австрийцы щупать
будут. Надо окопы... и проволоку перенесть.
     - Ну, раз у нас пулеметы, пускай щупают. Нарвутся!
     И  Котылев не то что улыбнулся,  но как-то так моргнул черными бровями,
что это стоило любой радостной улыбки.
     Спешно подсчитали раненых,  чтобы отправить командой вниз, в деревню: в
обоих  взводах оказалось их  двадцать шесть  человек.  Проворно начали  рыть
окопы в  черноземе,  который был глубок даже и  здесь,  на горе,  потому что
рачительно распахивалась и  удобрялась веками до войны даже гора эта,  как и
все высоты кругом.  Два пулемета устроили в австрийском окопе, два отправили
Аксютину,  но с  тем,  чтобы он их немедленно вернул,  если к  нему подойдет
другая пулеметная команда.
     Когда  же  пошли снимать проволоку с  кольев и  прежде всего сняли труп
прапорщика Малинки,  убитого честно пулей в лоб над переносьем,  то увидели,
как  безжалостно  было  разодрано  колючками  проволоки  его  лицо,  ставшее
совершенно неузнаваемым:  глубокие разрезы,  как  ножом,  запекшиеся сгустки
крови, выдавленный глаз...
     Курбакин, который снимал его, по-своему горласто говорил другим:
     - Во-от, братцы, кого мать-то родная не узнает!
     Другие качали головами, столпясь:
     - И почему же это так могло?
     - Как почему могло?  -  входил уже в раж Курбакин.  - Да он же когда на
этую проволоку упал,  я  с  ним  рядом находился и  всю эту картину видел до
точки... А тут ротный наш вперед рванулся с криком своим да на него с ногами
вскочил,  - махнул через... Вот! Вот как это дело было!.. Ну, а за ротным уж
другие пошли на него сигать...  Его если раздеть - осмотреть, ни одной кости
в целости не найдешь, все размолотили.
     Ливенцев подходил в это время наблюдать за работой.  Он расслышал,  что
горланил Курбакин.  И только теперь вспомнил он, что было так слабо отмечено
где-то в разгоряченном мозгу,  что действительно,  подпрыгнув с земли, чтобы
перескочить через  проволоку,  он  наступил  на  что-то  мягкое,  рыжее,  на
какую-то шинель,  брошенную на заграждение,  как когда-то,  еще в первый год
войны,  - читал он в газетах, - казаки генерала Келлера бросали на проволоку
свои черкески и овладели окопом.
     - Неужели я это сделал первый?  - прошептал ошеломленно Ливенцев, боясь
подойти ближе к трупу Малинки.
     Но  тут  грохнуло далеко  со  стороны австрийских позиций,  пронеслась,
мяукая и  лязгая,  не  очень высоко над  ним шрапнель и  разорвалась шагах в
тридцати, подкрасив розовым туман.
     - Скорей,  скорей,  ребята!  - закричал Ливенцев. - Сейчас они пойдут в
контратаку!


        "ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ"

     В господском доме,  в штабе полка хозяйственно устраивались,  как будто
рассчитывали пробыть  тут  по  крайней  мере  с  месяц,  Ваня  Сыромолотов и
прапорщик Шаповалов,  по внешнему виду как будто развинченный, вихлястый, но
на  самом деле  очень слаженный малый,  шутник,  с  поминутно подмигивающими
черными глазами.  Связь,  налаженная им и  со штабом дивизии,  и  с соседним
кадомским полком,  и с только что занятыми позициями своего полка,  работала
безукоризненно,  и  он,  не  то  чтобы старавшийся не  унывать ни  при каких
обстоятельствах,  а просто неспособный унывать, между делом рассказывал Ване
"самый  свежий  анекдот" о  каком-то  "мокром  месте",  когда  бурей  влетел
взбешенный Ковалевский, ругая штаб корпуса еще от двери:
     - Подлецы или идиоты?  Или и то и другое?  Убеждал, доказывал, приводил
все  резоны,  какие можно на  человеческом языке найти:  необходимы понтоны!
Дайте понтоны!.. А теперь вот сиди без артиллерии! Эх, ослы безмозглые!
     - Два  горных  орудия  переправились,  Константин Петрович,  -  захотел
успокоить его Ваня, но Ковалевский кивнул головой иронически:
     - Благодарю вас! Два горных!.. А легкая батарея застряла! Шесть лошадей
подохли  -  выбились из  сил.  Я  уж  послал  туда  учебную команду помогать
артиллеристам. Может быть, как-нибудь на руках вытащат... Сейчас, понимаете,
- сию  минуту нужна там  до  зарезу артиллерия,  -  и  я  третьему батальону
обещал,  -  и там ждут,  понимаете?  Ждут,  потому что я обещал, и ничего не
могут  дождаться  за  целый  день!  А  понтоны  лежат  и  дожидаются Стрыпы!
Сумасшествие!   Абракадабра!..  Сейчас  придут  с  высоты  триста  семьдесят
двенадцать человек раненых из  десятой роты,  -  я  их  обогнал,  когда сюда
ехал...   На  горе  есть  тяжело  раненные...  послать  за  ними  санитаров.
Прапорщика Малинку исключить из списков полка, - убит...
     - Убит?
     - Будут сегодня, конечно, еще убитые и раненые... А перевязочный пункт?
     - Устраивает полковник Добычин с врачами...
     - Распорядитесь,   чтоб  послали  кухни  с  горячим  на  высоту  триста
семьдесят...  Музыкантскую команду пусть нагрузят хлебом и пошлют туда же, -
нам  теперь  не  до  музыки.  А  я  буду  сейчас говорить с  начдивом насчет
артиллерии...  Пусть или  дают нам  понтоны,  или посылают ее  куда-нибудь в
обход,  где есть переправы,  иначе и весь конский состав погибнет,  и орудия
увязнут, и людей мы измучаем... Эх, подлецы!
     И он взялся за трубку телефона,  но Ваня, переглянувшись с Шаповаловым,
сказал осторожно и как бы между прочим:
     - Подводы с хлебом еще не подошли. Кухонь тоже пока еще нет.
     - Как так нет? Десятый час, и нет? Вы справлялись?
     - Только что справлялся.
     Ковалевский свирепо воззрился на  Ваню,  как будто он был штаб корпуса,
потом махнул рукой:
     - Тогда отставить и кухни и хлеб!..  Потом,  после... Теперь нам нужнее
всего артиллерия. Без артиллерии третий батальон все равно погибнет, и зачем
ему тогда хлеб?
     Из  штаба дивизии ответили,  что просить в  штабе корпуса понтоны будут
сейчас же,  но за успех просьбы не ручаются,  и  в  свою очередь справились,
действительно ли высота 370 занята полком?
     - Еще бы не действительно,  когда на ней сидит мой батальон,  - ответил
не  без гордости Ковалевский.  -  Но  долго ли он просидит там без поддержки
артиллерии, - это вопрос.
     - Знаете  ли  что,  пошлите  туда  еще  батальон  на  помощь,  -  мягко
посоветовал генерал Котович.
     На это раздраженно, но сдержанно отозвался Ковалевский:
     - Слушаю,  ваше превосходительство,  -  я пошлю,  конечно.  Но и второй
батальон,  который я пошлю,  -  это все та же пехота, только пехота, другими
словами -  пушечное мясо,  и  больше ничего.  А послать еще батальон -  это,
разумеется,  мой  прямой  долг.  Однако чем  больше нашей  пехоты будет  под
ударами австрийских батарей, тем больше будет у нас потерь.
     Перед тем как послать свой второй батальон развернуться левее третьего,
Ковалевский справился все-таки,  где четвертый батальон кадомцев. Оказалось,
что кадомцы,  проблуждав в  тумане часа два,  -  между прочим,  и  в поисках
исчезнувшей  деревни  Хупалы,  которую  были  должны  они  взять  с  бою,  -
примкнули,  наконец, к батальону Струкова справа, так что если выдвинуть еще
батальон влево,  то  получилась бы  весьма милая сердцу всех  штабов картина
сплошного фронта. Ковалевскому оставалось только, собрав батальон, повторить
ротным командирам приказ: не рваться вперед, пока не прогремит своя тяжелая.
     Батальон прошел взводными колоннами перед  своим командиром полка,  как
на  параде,  чеканя  шаг.  Восьмою ротою  вместо Дороднова командовал другой
прапорщик, Косцов. Когда проходила мимо седьмая рота, Ковалевский заметил на
фланге  первого ряда  первого взвода солдата,  который ему  улыбался вопреки
всем правилам дисциплины,  и  вспомнил,  что  это -  Анна Ивановна,  охотник
Хрящева. Он хотел было крикнуть ей, чтобы она осталась, но это расстроило бы
движение рот, а он каждую встречал торжественно громким криком:
     - Пятой роте удачи и победы!.. Шестой роте удач и победы!..
     Роты гаркали в ответ:
     - Пок-корнейше благодарим, ваше вскобродь!
     Последний взвод восьмой роты шел в половинном составе:  это именно он и
попал под шальные пули кадомцев.
     Туман поднялся;  сильно капало с  крыш.  Как всегда в  оттепель,  пахло
близкой,  притаившейся где-то за горизонтом весною.  Простоволосые галичанки
выставились у  калиток,  по-своему  внимательно оценивая это  новое  русское
войско, так неожиданно ворвавшееся к ним вместе с туманом, и про себя решая:
погонит ли  оно  войска старого Франца-Иосифа,  или те  погонят его?  По  их
хмурым лицам видно было, что в удачи и победы русских солдат они не очень-то
верили (кое-кто из них еще продолжал прятать солдат австрийской роты у  себя
под  кроватями),  а  ближайшие  к  ним  фланговые  проходившего  на  позиции
батальона  задорно  подмигивали  им,  многозначительно кашляли  и  отпускали
нежные, конечно, хотя и довольно густые шуточки.
     Второй батальон шел бодро и уверенно, стремительным, размашистым шагом.
В нем все,  начиная с командира его, капитана Широкого, крепко сработанного,
хотя и  пожилого человека,  и  кончая добровольцем Хрящевой,  были в  полной
власти того  чисто охотничьего подъема и  задора,  когда очень легкий первый
успех  кружит  и  пьянит голову,  обещая другие такие  же  быстрые и  легкие
успехи.
     Кругом -  справа и слева, - очень далеко вправо и очень далеко влево, -
гремела  канонада,  и  никто  не  сомневался в  том,  что  так  раскатисто и
всепобедно гремит это  та  самая  тяжелая,  которую видели и  пропускали они
вперед на станциях,  ведших к Ярмолинцам, и на грязном шоссе от Ярмолинцев к
фронту гремит и разбивает все в пух, прах и дребезги в австрийских окопах, и
теперь  их  дело,  дело  пехоты,  занять одну  из  тех  невысоких высот,  по
соседству с  высотой,  занятой уже  третьим их  батальоном.  А  чем же  хуже
третьего второй батальон?
     Все знали,  что наступает не один их полк,  а  множество русских полков
нескольких армий,  таких же  огромных,  как седьмая,  маршируют вот теперь в
одно время с ними к тем высотам и гонят с них повсеместно австрийцев.
     Они  не  ели  с  утра ничего,  кроме тех залежавшихся в  вещевых мешках
мясных  порций в  двадцать два  золотника весом,  которые приказано было  им
сохранить от  вчерашнего обеда;  они  мало  и  плохо спали холодной ночью на
соломе в  грязи,  но им говорили бывавшие в боях,  что австрийцы,  убегая из
окопов,  бросают  в  них  нераскрытые коробки  консервов,  непочатые бутылки
рома... кому не лестно воевать с подобными богачами?
     Капитан  Широкий,  выведя  батальон  за  деревню,  в  авангард назначил
нечетные роты,  а  четные  -  в  резерв,  потому  что  молодым  прапорщикам,
Яблочкину и  Косцову,  он  доверял гораздо меньше,  чем Хрящеву из седьмой и
поручику Дубяге из пятой, почти сверстнику своему по годам.
     Высота,  на которой расположился третий батальон,  вся была ясна