никогда уж не повториться больше.
     Вот чей-то беленький ребенок-двухлетка,  чинно сидящий на охряной доске
крылечка, вскинул на него ясные глазенки и сказал протяжно:
     - Дя-дя!
     - Совершенно верно,  -  отозвался на это Сыромолотов. - Тетей еще никто
не называл.
     И,  улыбаясь,  погладил ребенка по головке,  следя в то же время, как в
мягкие голубые тени прятались его пухлые пышущие щеки.
     Колченогая  серая,   с  красноватыми  прихотливыми  крапинками,  лошадь
водовоза-грека  тащила  зеленую бочку,  полную  воды,  и  вода  эта  веселой
струйкой прядала вверх  на  каждой выбоине мостовой и  потом  растекалась по
бочке,  поблескивая.  Лошадь была старая,  явно недовольная своим делом: она
держала голову  вниз  и  смотрела только  на  гладко укатанные камни.  Камни
однообразно звякали  под  ее  подковами;  двуколка тарахтела;  грек-водовоз,
темно-бурый, чернобородый, ел на ходу селедку, держа ее за голову и хвост.
     Около киоска,  где продавались фруктовые воды,  стояло молодое веселье.
Сюда  подошли  пить  воду  две  молоденькие девицы,  обе  в  розовых платьях
одинакового покроя,  - сестры или подруги, - и у каждой из них на руках было
по  маленькому розовому  поросенку.  Обе  держали  поросят,  как  младенцев,
закутав их  в  свои носовые платки так,  что  высовывались только мордочки и
передние ножки. И какие-то смешливые подростки спрашивали бойко:
     - Куда вы их тащите? Жарить?
     - Ну  да,  "жарить",  -  еще  чего!  -  возмущались  весело  девицы.  -
Воспитывать будем!
     - Смотрите  же,  чтоб  они  у  вас  гимназию окончили!  -  подхватывали
подростки,  и  казалось,  что  хохочут вместе с  ними даже и  две  колонки с
сияющим сиропом - малиновым и вишневым.
     На  карнизе  одного  двухэтажного дома  сидело  в  ряд  несколько сизых
голубей с  рубиновыми глазами,  а  чуть-чуть поодаль от  них стоял один и  с
большим увлечением гуркотал,  раздувая веером перья на  шее,  будто старался
убедить остальных в чем-то необыкновенно важном.
     Возле  уличного сапожника на  углу  двух  улиц  стоял какой-то  молодой
франт,  -  без фуражки,  жесткие черные волосы ежом,  белая рубаха в  брюки,
синий  галстук  горошком,   одна  нога  в  сандалии,   другая  босая;  франт
пресерьезно читал газету, сдвинув брови и выпятив губы, сапожник продергивал
дратву в подметку его сандалии. Сапожник был в синих очках, длинноволосый, с
ремешком на голове.
     Девочка лет трех,  бойко ступая по  каменным плитам тротуара крохотными
запыленными  ножонками,  тащила  лисицу  из  папье-маше,  к  которой  кто-то
прицепил всамделишный лисий хвост -  пушистый,  рыжий.  Кукла была большая -
глаза из стекла янтарного цвета,  уши торчком, - девочка была в упоении. Она
никого не видела кругом,  -  видела только лисью мордочку,  глядела только в
янтарные,  совсем как живые глаза... Прижавшись к ней всей грудкой, целовала
то   глаза,   то  уши,   подбирала  хвост,   волочившийся  по  тротуару,   и
спешила-спешила дотащить ее,  видимо,  к  себе домой,  сквозь густой лес ног
встречных дядей и тетей.  А за нею, шагах в пяти, подталкивая один другого и
не  сводя с  нее глаз,  шли двое мальчуганов лет по десяти,  оба плутоватые,
продувные, что-то затеявшие...
     Сыромолотов даже остановился посмотреть,  что  они  сделают дальше,  но
улица была  людная,  они  затерялись в  ней,  маленькие,  их  закрыли другие
цветные пятна.
     А   из-за   угла   поперечной  улицы,   которую  нужно  было   пересечь
Сыромолотову,   давая  гудки,   выкатился  грузовик  с  черепицей;  боковины
грузовика - темно-зеленые, черепица - новая, оранжево-красная, а на черепице
спал,  раскачиваясь,  но не просыпаясь,  рабочий в  синей рубахе и  с копною
волос цвета спелой пшеницы.
     Сыромолотов остановился, чтобы запомнить и это и представить как деталь
большой картины на стене своей мастерской.
     Его знали в лицо многие в городе, но всем было известно и то, что он не
выносит,  когда с ним заговаривают.  Поэтому и теперь такие встречные только
раскланивались с  ним,  причем он слегка брался за панаму и  делал вид,  что
чрезвычайно спешит.
     Но  вот  неожиданно для  него прямо перед ним  остановилась девушка лет
девятнадцати,  в какой-то кружевной,  очень легкой на вид шляпке, похожей на
ночной чепчик,  и  в  белой,  по-летнему просторной блузке,  и  он никуда не
свернул, а тоже остановился, вопросительно подняв брови.
     Никогда раньше  не  приходилось ему  видеть ее,  поэтому он  и  на  нее
смотрел  несколько секунд  привычным для  себя  вбирающим взглядом,  как  на
только что проехавший грузовик с черепицей, она же сказала радостно:
     - Я шла к вам и вдруг вас встретила, какая мне удача!
     - Гм... Удача? - усомнился он.
     - Как же  не удача?  То я  обеспокоила бы вас дома,  а  то вот могу вам
сказать и здесь, - нисколько не смутилась девушка.
     Он же спросил хмуро:
     - Что же такое сказать?
     Он   пытался  догадаться,   что   такое   могла  сказать  ему   эта   в
шляпке-чепчике,  и  в  то  же  время  вглядывался в  нее,  как  в  "натуру",
оценивающими глазами:  в  ее круглое свежее лицо,  слегка загоревшее,  в  ее
белую открытую шею, в широкий, мужского склада, лоб.
     - Видите ли,  дело вот в чем,  -  заспешила она, слегка понизив голос и
оглянувшись.  -  Мы собираем средства для отправки ссыльным и заключенным...
политическим.
     - А-а...  "Мы" - это кто же именно? - спросил он, отмечая про себя, что
у нее почти не заметно бровей над серыми круглыми глазами.
     - "Мы" - это студенты и курсистки, - объяснила она, слегка усмехнувшись
тому, что он спрашивает. - И вот мы решили обратиться к вам...
     - Гм...  - отозвался на это он до того неопределенно, что она поспешила
закончить:
     - Может быть,  вы  дадите нам  какой-нибудь ваш  рисунок,  этюд или там
вообще, что найдете возможным.
     - И?..  И что вы будете с этим делать тогда, с этюдом, с рисунком? Кому
именно пошлете -  ссыльным или заключенным?  -  в  полном недоумении спросил
Сыромолотов.
     - Нет,  никуда не пошлем, - улыбнулась она, и лицо ее стало красивым, -
мы думаем устроить лотерею, кому повезет, тому и достанется. Мы уверены, что
это даст нам много!
     - Будто?  -  спросил он снова неопределенно, став так, чтобы разглядеть
ее профиль.
     - Конечно же,  всякий захочет попытать счастья приобрести ваш  этюд  за
какой-нибудь рубль, - объяснила девушка.
     - Вы здешняя или приезжая? Я что-то не видел здесь вас раньше, - сказал
он, уловив ее профиль.
     - Разумеется,  я  здешняя,  -  здесь и  в гимназии была,  а теперь я на
Бестужевских курсах,  в  Петербурге.  И  вы,  может быть,  даже знаете моего
дедушку, - сказала она простодушно.
     - Гм... дедушку? Может быть, если вы скажете мне его фамилию.
     - Невредимов... И моя фамилия тоже Невредимова.
     Девушка ждала,  что  он  скажет  на  это,  но  он  покачал отрицательно
головой.
     - Знать в смысле личного знакомства?  Нет, не пришлось познакомиться. А
фамилию эту я слышал.
     - Слышали?  Ну  вот.  Его  весь  город  знает,  -  просияла девушка,  а
Сыромолотов,  оглядев ее  всю с  головы до  ног (она оказалась одного с  ним
роста), сказал подчеркнуто:
     - Значит,  с благотворительной целью вы у меня просите что-нибудь - так
я вас понял?
     - Вот именно, с благотворительной целью, - повторила она.
     - В таком случае, если вы ко мне шли, значит, знаете, где мой дом...
     - Разумеется, я знаю, - перебила она.
     - Тогда что же...  Гм...  Так тому и  быть:  я что-нибудь выберу,  а вы
зайдите.
     - Мы все будем очень, очень рады. Когда зайти? Сегодня?
     - Сегодня?  Гм...  Как  вам сказать?  Сегодня я  долго не  буду дома...
Впрочем,  если к вечеру,  то можете и сегодня,  но-о...  если вы не особенно
торопитесь...
     - Нет,  я могу и завтра,  если вам некогда сегодня, - поспешно вставила
она.
     - Да, завтра во всяком случае будет лучше.
     - Хорошо. Во сколько часов?
     - Да вот хотя бы в такое время, как сейчас.
     - Сейчас (она быстро взглянула на  часы-браслетку на своей оголенной до
локтя руке) двадцать минут одиннадцатого.
     - Ого! А к половине одиннадцатого мне нужно быть в одном месте...
     И Сыромолотов взялся за панаму, она же сказала сконфуженно:
     - Я вас задержала - простите! Значит, завтра в это время я к вам зайду.
До свидания!
     Сыромолотов только слегка кивнул ей и пошел дальше.


        "II"

     Все,  что нужно было ему для работы,  -  холст на  подрамнике,  краски,
кисти,  -  было уже в доме,  где жила "натура", так как накануне, в субботу,
состоялся уже первый сеанс.  Ничто не  отягощало Сыромолотова,  когда он шел
теперь,  и  каждому встречному могло  показаться,  что  он  вышел  просто на
прогулку.
     Отчасти так  казалось даже  и  ему  самому,  пока  он  не  встретился с
курсисткой Невредимовой и  не  узнал от нее время.  Сам он не носил с  собою
часов,  считая,  что это для него зачем же? Спешить ему не приходилось, да и
теперь  он  не  стремился прийти непременно к  половине одиннадцатого в  дом
богатого немца-колониста Куна; но дом этот был уже теперь совсем близко. Дом
двухэтажный,  как и  другие около него дома,  но  над крышей,  в  отличку от
других,  на обоих углах зачем-то прилепилось по стрельчатой башенке: готика!
Крыт  он  был  черепицей,  но  черепица  тут  вообще  предпочиталась железу;
ярко-бел  снаружи,  как и  другие дома;  фундамент и  карниз первого этажа -
аспидного цвета;  парадного хода  не  имел -  входить нужно было в  калитку,
дернув для  этого ручку звонка.  На  звонок отзывалась лаем  цепная овчарка,
потом отворялась калитка,  и  навытяжку стоял около нее  высокий седобородый
дворник.  Так было в  субботу,  и  Сыромолотов был уверен,  что так же точно
будет и в воскресенье, и не ошибся в этом.
     Этот дворник, в розовой праздничной рубахе, подпоясанной узким ременным
поясом,  не мог не привлечь внимания художника - он был живописный старик, и
Сыромолотов очень  охотно посадил бы  в  кресло перед  собою его,  пока  еще
крепкого,  бывшего солдата-гвардейца,  но писать нужно было другого старика,
немощного,  бритого,  с  свинцовыми тусклыми глазами,  к  которому совсем не
лежало сердце.
     И  во  время первого сеанса и  потом у  себя дома Сыромолотов думал над
лицом и  руками старого Куна:  как поставить в комнате кресло,  чтобы солнце
заиграло на  морщинах лица,  на  выпуклых синих венах рук  и  тусклый взгляд
сделало живым и острым?
     Медленно идя  по  певучим улицам,  через край щедро озаренным,  он  как
будто нес  в  себе  подспудную мысль как  можно глубже пропитаться солнцем и
звуками, чтобы внести их с собою в бессолнечность и тишину гостиной Куна.
     Сильный  свет  беспокоил старика:  он  морщился,  жмурил  глаза,  жевал
недовольно бескровными губами;  но  в  то  же  время свет был  необходим для
художника,  поэтому первый сеанс наполовину прошел в передвиганий кресла и в
подкалывании занавесок на окнах;  отчасти это занимало Сыромолотова, который
изучающе всматривался в свою натуру, успев только нанести ее на холст углем.
     Малоразговорчивый вообще,  он привык говорить со всеми, кого писал: это
помогало ему схватывать то естественное и  живое,  что пряталось в натянутой
деловой тишине и могло проявиться только во время разговора.
     Старый Кун был из семьи давних колонистов, он родился здесь, в Крыму, и
хорошо говорил по-русски,  и  так как он  сам теперь был уже не колонист,  а
помещик, то разговор с ним старался вести Сыромолотов об урожаях пшеницы, об
удобрении фосфатами и навозом,  о серых украинских волах, о красных немецких
молочных коровах, о цигейских овцах...
     Когда он спросил старика,  много ли он держит овец, тот задумался было,
пожевал губами, но ответил оживленнее, чем на другие вопросы:
     - Нет, сравнительно если сказать, то не так много... А вот Фальцфейн, -
вы знаете, есть у него имение - Аскания-Нова, тоже в Таврической губернии.
     - Как же не знать,  много наслышан,  -  отозвался Сыромолотов,  - там у
него заповедник, и чуть ли даже не слоны пасутся на воле.
     - Слонов,  положим,  нет,  - поморщился старик, - но заповедник, как вы
сказали,  это есть...  Так вот его один раз также спросили: "Герр Фальцфейн,
сколько вы имеете овец?" И он на это ответил так (тут голос старика зазвучал
торжественно):  "Сколько у  меня всех имеется овец,  этого я не знаю,  а что
собак-овчарок при них шестнадцать тысяч,  то  это мне очень хорошо известно,
потому что...  -  тут старик Кун сделал многозначительную паузу и досказал с
ноткой сожаления: - потому что собак приходится кормить!"
     - Гм, как же так все-таки не знать, сколько овец? - спросил, не столько
удивясь,  сколько для  того,  чтобы  поддержать оживление на  лице  старика,
Сыромолотов.
     - Может быть, один миллион, может быть, полтора миллиона, может быть, и
два миллиона, это смотря по окоту маток: все ли ягнята - одинцы, или же есть
много двойней,  тройней,  и не было ли падежа, и, кроме того... - начал было
словоохотливо объяснять старик,  но  закашлялся затяжным свистящим кашлем  и
умолк.
     Когда входил в дом теперь Сыромолотов,  он думал и над тем,  о чем бы в
этот сеанс поговорить с  натурой,  так  как теперь это было гораздо нужнее и
важнее, чем накануне: тогда был только уголь, а не краски.
     Однако вопрос этот перестал его беспокоить, когда он увидел шедшего ему
навстречу младшего  сына  "натуры",  того  самого  довольно  молодого еще  и
жизнерадостного человека,  который был у  него в доме,  договаривался насчет
портрета и  помогал даже  усадить отца,  как  хотелось художнику,  но  потом
вызванного куда-то  по  делу,  так  что,  уходя после сеанса к  себе  домой,
Сыромолотов его не видел.
     Высокий,  плотный,  прекрасного на  вид здоровья,  молодой Кун,  Людвиг
Карлович,  чувствительно-крепко пожал  мощную руку  художника и  имел  такой
обрадованно-вздернутый  лик,  точно  приготовился  уже  сказать  ему  что-то
чрезвычайно приятное.
     Действительно,  с первого же слова он расхвалил рисунок углем,  найдя в
нем "поразительное" сходство с натурой.
     - Бесподобно,   замечательно!..  Я,  разумеется,  и  ожидал  от  такого
художника,  как  вы,  такого  рисунка,  но,  знаете,  должен  вам  сказать -
поразительно,  виртуозно!  Это будет ваш шедевр,  шедевр!..  Я все-таки знаю
толк в живописи, должен вам сказать, я не профан, как другие!
     Что он знает толк в живописи,  об этом слышал от него Сыромолотов еще в
первый день своего с ним знакомства. Тогда же он сказал ему, что у него есть
профессия,  что он инженер-электрик и что в этой области он надеется сделать
себе со временем большое имя и состояние. Даже повторил:
     - Большое имя и состояние,  что, разумеется, - вы это понимаете сами, -
никогда не бывает одно от другого отдельно, а всегда вместе.
     У него была счастливая способность не сомневаться ни в себе самом, ни в
том,  что он  говорил,  -  это заметил Сыромолотов.  В  то же время он точно
щеголял  вежливостью необычайной,  которая  как-то  особенно  удавалась ему,
когда он  стоял:  тут он  пользовался исключительной гибкостью своего стана.
Голос у него был громкий, но какого-то неприятного тембра, а глаза все время
искательно улыбались и неутомимо следили за собеседником.
     Ему  было лет  тридцать,  его отцу за  семьдесят,  в  доме была и  мать
Людвига Куна,  старуха крупная,  тяжелая,  белоглазая,  в седых буклях.  Она
встречала Сыромолотова и  тогда,  когда он приходил в первый раз,  однако ни
тогда,  ни теперь тоже он не заметил ни приветливости в ее обрюзглом большом
лице,  ни мягких ноток в ее словах:  она была церемонна. Похоже было даже на
то,  что она недовольна сыном за  то беспокойство,  какое он доставил своему
отцу и ей тоже,  так как беспокойство это угрожало стать довольно долгим. По
крайней  мере  она  непритворно-испуганно сложила  перед  собой  толстые,  в
крупных желтых пятнах руки,  когда услышала,  что  портрет будет писаться не
меньше как целую неделю изо дня в день.


        "III"

     Перед тем как взяться за  кисти,  Сыромолотов долго вглядывался в  свою
натуру.  Конечно,  он  делал это как бы  между прочим,  занятый в  это время
приготовлениями, без которых нельзя было начать вливать жизнь в то, что было
начерчено на холсте углем.  Он искал в  ящике краски преувеличенно медленно,
чтобы вдруг вскинуть глаза на Карла Куна; он выдавливал из тюбиков краски на
палитру,  как бы усиленно обдумывая, нужен ли ему будет тот или иной тюбик и
не мало ли он берет из него краски, а в это время, сильно сощурясь и откинув
голову, прилипал долгим взглядом к тусклым глазам старика.
     Со  стороны  могло  бы  показаться,  что  излишне  было  ему  искать  в
обыкновенном  немце-колонисте,  разбогатевшем  на  отарах  овец,  на  сотнях
десятин пшеницы,  чего-то  значительного,  но  Сыромолотов не считал бы себя
значительным художником,  если  бы  не  сумел найти даже  и  в  такой натуре
крупную для себя задачу.
     Старый Кун как бы не один сидел перед ним в  своем кресле:  он двоился,
троился,  четверился,  множился у него на глазах.  Кун,  возведенный в энную
степень,  несколько поколений Кунов, расплодившихся в сытых крымских степях,
протискивались в эту гостиную, к этому креслу и смотрели сквозь эти тусклые,
свыше чем семидесятилетние глаза.
     Они  все  суетились не  покладая рук,  покрикивая на  рабочих на  своих
полях,  на чабанов-татар около овечьих загонов,  трясясь на тарантасе, когда
нужно было  за  тем,  за  другим ездить в  город,  проклиная дорогой русские
порядки.  Они все лепили лепту к лепте,  чтобы создать состояние и тем самым
ореол около своей фамилии: "Мы - Куны!".
     Может быть,  Сыромолотов и  не согласился бы писать портрет Карла Куна,
если  бы  он  не  увидел у  себя в  доме младшего сына его,  Людвига,  и  не
представил по  этому  образцу  целую  шеренгу  подобных бравых  светлоглазых
Кунов, его братьев, какие бы имена они ни носили.
     Этот,  Людвиг, - инженер-электрик, другие могли быть инженеры-механики,
химики,  металлурги,  или агрономы, или даже овцеводы, но непременно с таким
же  широким  размахом,  как  знаменитый  Фальцфейн,  -  как  же  можно  было
отвергнуть такую натуру?
     Вот он сидит в кресле,  старый Карл Кун,  - звено в длинной цепи Кунов,
раскинутой и по Крыму,  и по Украине,  и по Волге,  и по Кавказу,  - и разве
нельзя прочитать на его обрюзгшем лице, сколько бочек своего немецкого пива,
сваренного из  русского ячменя,  выпил  он  за  долгую  жизнь,  сколько съел
свинины во  всех  ее  видах,  сколько мук  непонятого сердца перенес,  давая
взятки чиновникам, когда устраивал свои делишки?
     Каждая складка,  каждая крупная морщина на  этом обвисшем лице -  знаки
чего они:  поражений в житейской борьбе или побед? Ведь он, конечно, удачлив
был в обделывании своих дел, этот Карл Кун, но, может быть, скорбит все-таки
неустанно о  том,  что не в  такой мере удачлив,  как ему бы хотелось?  Ведь
того,  что называется мудростью, нельзя отыскать в этих стариковских чертах,
однако же  он  не  только поддержал честь  Кунов,  выходцев откуда-нибудь из
Голштинии,  он создал почти династию Кунов,  -  ого!.. Ему все-таки есть чем
гордиться, так прочно обосновавшемуся на свете.
     Чем больше вглядывался теперь,  для красок,  в свою натуру Сыромолотов,
тем  ярче  рисовался  в  нем  самом  внутренний  облик  старика,  но  иногда
взглядывал пристально и  на Людвига и  находил это необходимым:  быть может,
именно таким почти был с виду Карл,  его отец,  в тридцать лет, и столько же
самоуверенности в нем тогда выплескивало наружу.
     Когда Людвиг спросил Сыромолотова,  не  будет ли  он  ему мешать,  если
посидит немного тут, в гостиной, художник отозвался на это:
     - Нет,  нисколько,  нисколько...  при  одном условии,  впрочем,  что вы
сядете не сзади, а спереди меня, потому что, как вы сами должны понять...
     - О-о