не два,  а  пять-шесть лет!  Ведь
ссылка, а за что именно? Какое преступление он совершил?
     - Как так какое?  -  оживленно подхватил Коля.  -  Политическое - вот
какое! Признал над собою власть этого коронованного идиота Николая Палкина
и надел пожалованные им эполеты!
     - А как же было ему от них отказаться?  Тогда уж не в ссылку, а прямо
на каторгу.
     Я забыл сказать, что домик, где поселился мой отец со своим товарищем
Муравиным,  был не в Нижней слободке,  то есть на самом берегу Сулака, а в
Верхней,  которую,  собственно говоря,  и  слободкой-то  нельзя было тогда
назвать: она только что зарождалась. Кроме их домишки, был еще только один
такой же, да и то шагов за пятьдесят, от укрепления же почти за версту оба
они  были,  так  что  командир полка  счел  даже  опасным для  своих новых
офицеров  там  поселяться и  запретил им  это.  Отец  рассказывал довольно
подробно,  как он объяснялся с полковником Круковским, чтобы отстоять свою
квартиру.
     Круковский этот,  Феликс Антонович,  был немалый чудак.  Ходил у себя
дома в черкеске с газырями и в папахе,  - черкес черкесом, но когда входил
к  нему офицер,  то папаху снимал.  Так и при появлении отца сделал:  снял
свою  папаху,  положил ее  на  письменный стол,  прямо на  чернильницу,  и
сказал:
     - Ка-те-го-рич-но воспрещаю!
     Но отец был уже предупрежден, что ему нужно так же категорично стоять
на  своем и  можно добиться успеха.  Отец и  пустился в  красноречие.  Их,
дескать, в доме целых пятеро, считая с денщиками, кроме того, есть собака,
так что даст знать, - врасплох черкесы их застать не могут. А пять человек
способны в укрытии сидя отстреляться и от двадцати. Наконец, раз подымется
ночью стрельба там у них,  то ведь из укрепления примчится к ним на помощь
дежурная  часть,   как  к  форпосту,   выдвинутому  сознательно  вперед...
Поговорил этак с  полчаса и смягчил полковника,  урезонил,  отстоял свою и
Муравина  самобытность...  А  дня  через  три  на  радостях  отправился  в
воскресенье на  охоту  ближе  к  горам,  верст за  десять,  с  Муравиным и
денщиком своим Тюриным, все трое на лошадях, и наткнулся на партию человек
в  двенадцать -  пятнадцать.  Под пулями лупили назад к  Чир-Юрту во  весь
карьер, но уж, разумеется, об этом приключении не докладывали начальству.
     Аулы  кругом  считались  мирными,  спрашивается,  откуда  же  взялись
немирные джигиты?  Разведчики,  конечно,  были они Хаджи-Мурата или самого
Шамиля.
     У Круковского тоже был штатный разведчик -  мирной черкес Бир-Магома.
Все знал,  что задумывал Шамиль,  - знал даже, что ему на обед подавалось,
но вопрос,  разумеется,  не служил ли он и нашим и вашим?  Однако известно
было всем в Чир-Юрте, что за голову его сам Шамиль назначил большую сумму.
     За  голову в  самом буквальном смысле:  обычай был у  горцев отрубать
головы русским солдатам и офицерам и класть в мешок, а мешок приторачивать
к седлу. Следует заметить, что, по словам отца, обычай этот усвоили и наши
казаки,  а за ними и драгуны даже:  мешков для голов у них хотя и не было,
так  зато  платки были:  отрубит голову черкесу,  увяжет ее  в  платок,  и
болтается кровавый шар  у  него  сзади  седла,  когда  он  после схватки в
Чир-Юрт возвращается.
     - Черт знает что! - поморщился Коля.
     - Да,  нужно сказать правду,  что и  Воронцову это не  нравилось,  но
генералы из местных,  из кавказцев, это одобряли даже. С волками, дескать,
жить, по-волчьи и выть.
     Тут Матийцев замолчал и молчал с минуту, пока Коля не напомнил ему:
     - О спектакле вы хотели рассказать.
     - Да,  спектакль,  -  как бы очнулся Матийцев.  - О нем можно бы и не
рассказывать,  если бы не одно обстоятельство, с ним именно и связанное...
Если бы  не  этот спектакль,  может быть,  не  случилось бы  и  того,  что
случилось.  Вообще мы  задним умом живем и  причины отыскиваем после того,
как нас стукнет.
     Для спектакля выбрали водевиль в стихах из этого самого "Репертуара и
Пантеона",  но  дам  ведь не  было в  Чир-Юрте,  -  не  зря его монастырем
окрестили,  -  значит,  женскую роль дали кому же  еще,  как не прапорщику
Муравину, миловидному лицом.
     Кроме  этого  водевиля,  штабс-капитан  Петров,  переводчик  Байрона,
написал  свой  -  тоже,  конечно,  в  стихах,  а  поручик  Ключарев бойкие
злободневные куплеты.
     И  полковнику Круковскому затея эта  понравилась,  а  то  ведь только
пьянство,  картеж и дуэли,  -  но где же найти такое помещение, чтобы хотя
двести человек зрителей в нем сидеть могли?  Нужно сказать, что укрепление
представляло собою правильный прямоугольник:  с двух сторон -  конюшни,  с
других двух сторон -  казармы, а в середине огромная площадь и на ней дома
для офицеров,  лазарет,  мастерские и  особый дом -  командира полка.  Все
постройки  были  и   заняты  и   тесны.   Но  был  начат  обширный  сарай,
предназначенный под мастерские,  так как мастерские приходилось расширять,
- вот за это помещение и  взялись всем полком и не больше как за месяц его
и  накрыли камышом и побелили внутри,  а из Темир-Хан-Шуры,  особым обозом
под охраной полуэскадрона, привезли стульев и скамеек, холста и красок для
декораций,  даже парики там нашлись для Муравина, который в одном водевиле
был брюнеткой,  в  другом блондинкой для пущей иллюзии.  Нашлись художники
среди офицеров,  -  деятельно принялись за декорации, но ведь и зрительный
зал  надо  было  как-нибудь  украсить...   Для  этого  уж  воспользовались
драгунскими штыками:  их как-то располагали по сторонам сплошными кругами,
а  перед  этими  кругами из  штыков  укрепляли плошки с  салом,  освещение
получилось хоть куда,  а штыки блестели отчаянно.  Назывались эти круги из
штыков "перуанскими солнцами",  а так как солнц этих была целая галактика,
то  если бы чеченцам или черкесам вздумалось в  вечер спектакля напасть на
Чир-Юрт,   то  штыкового  боя  они  могли  бы  не  опасаться:   все  штыки
нижегородских драгун пошли на перуанские солнца.
     Разумеется,   спектакль  был  большим  событием  в  скучнейшей  жизни
Чир-Юрта.  Все  человеческое,  все  привитое  культурой проснулось в  этих
картежниках,  кутилах  и  бретерах.  Увлечение  дошло  до  того,  что  для
окончательного украшения театрального зала приглашены были две дамы,  жены
двух майоров полка,  поселившиеся в  Темир-Хан-Шуре,  где,  конечно,  было
гораздо безопаснее.  Они приехали в  экипажах,  их конвоировали два взвода
драгун, им воздавались в укреплении если не вполне божеские почести, то во
всяком случае не  меньшие,  чем если бы спектакль посетил командующий всею
сулакской линией старый генерал князь Аргутинский, не один раз сражавшийся
с самим Шамилем.
     Так вот,  значит, две дамы все-таки появились на спектакле в Чир-Юрте
и  могли  при  сиянии перуанских солнц  любоваться третьей дамой,  она  же
прапорщик Муравин.
     Водевили  были,   конечно,   самого  невинного  свойства.   Например,
сочинение Петрова называлось "Старый служака".  И  все  дело  в  нем  было
только  в  том,  что  старый отставной генерал приказал дочери влюбиться в
сослуживца  своего,   плешивого  полковника,  а  она,  дерзкая,  допустила
ослушание и влюбилась в кудрявого поручика.

                    Ну что? Еще ты не решилась?
                    А сколько раз я говорил,
                    Чтоб ты в Палашкина влюбилась, -
                    Так нет! - "Палашкин мне не мил!"

                    А разве ты того не знаешь,
                    Что ослушанием своим
                    Порядок службы нарушаешь?

     Так сам автор штабс-капитан Петров,  который играл генерала, наступал
на свою дочь,  прапорщика Муравина,  -  блондинку. При этом вспоминал свою
покойную жену, мать невесты; тоже однажды затеяла ослушание и даже

                    Разбила зеркало без такту,
                    Чтоб насолить мне, старику,
                    Но я ее на гауптвахту
                    Послал с дежурным по полку.

     Дочь  -  Муравин  -  вела  себя,  конечно,  храбро,  как  и  подобает
прапорщику, и гауптвахты не испугалась.
     Куплеты, разумеется, тоже были на военные темы, притом злободневные:

                    Бывает также в Дагестане
                    Ночлег тревожный иногда.
                    Покамест смирно в нашем стане,
                    Покойной ночи, господа!

                    Пускай Хаджи-Мурат тревожит
                    Наш лагерь, - это не беда,
                    Он нам вредить никак не может, -
                    Покойной ночи, господа!

     Если принять во  внимание,  что ни греки,  ни римляне,  ни позднее их
генуэзцы никогда не бывали в Дагестане,  то надо признать,  что с тех пор,
как здесь поселились люди,  это был первый спектакль в Шамхальской долине.
И  такой это  радостный день оказался для всех,  и  так хохотали все,  так
кричали то  "браво",  то "бис",  что три дня подряд,  чуть наступал вечер,
начинался опять тот же спектакль!..  Да,  как хотите,  а конечно, это было
событием в скучнейшей чир-юртской жизни...
     - А у вас, оказывается, большая память на стихи, - сказал Коля.
     - Да-а... Это у меня от отца в наследство, - проговорил Матийцев так,
как будто осуждал себя за эту память. - Сам-то он не писал никогда стихов,
но любил их и запоминал без всяких усилий... Больше уж я не буду приводить
стихов, - вижу, что вам это не нравится.
     - Нет,  отчего же не нравится,  -  сконфузился Коля.  -  Я просто так
сказал, потому что удивился.
     - Деловые люди вообще не любят стихов,  -  это я давно уже заметил, а
вы  -  деловой,  несмотря на свой юный возраст...  Так вот,  на третий уже
спектакль были допущены в  театральный зал  обитатели Нижней слободки,  то
есть не только вахмистры и унтер-офицеры,  но и жены их, - веселье, так уж
и им тоже!..  Прифрантились и появились... Не сидят хотя, стоят в проходе,
но какая же у всех этих женщин радость на лицах!.. Ведь они все совершенно
безграмотны, никаких стихов никогда не слыхали, а тут говорят так складно,
так все наряжено,  что никого из офицеров-артистов и узнать нельзя,  - это
ли  не  радость!..  Вот  тут-то  между  другими унтер-офицерскими женами и
увидел  мой  отец  восемнадцатилетнюю Полю...  По  его  словам,  настоящую
русскую красавицу.
     О  таких  именно будто бы  и  Некрасов сказал:  посмотрит,  -  рублем
подарит,  а пройдет,  -  точно солнцем осветит...  Молодость,  конечно,  и
притом монастырь...  Но  я  охотно верил отцу,  что  эта  Поля  точно была
красавица. Только непонятно мне было, как же он не видал ее до этого, - да
и другие тоже.  Но оказалось,  во-первых,  что муж ее всячески прятал, был
ревнив и обращался с нею строго,  не хуже "старого служаки" из водевиля, а
во-вторых,  и  сама она была чрезвычайно скромна,  да  ведь молода же  еще
очень.  А тут,  со спектаклем этим - первым в Шамхальской долине - оба они
допустили большую оплошность: не один мой отец обратил на Полю внимание, и
сейчас же  пошли расспросы:  кто  такая?  Откуда взялась?  А  Поля  эта  и
действительно появилась в  Чир-Юрте  не  так  давно,  а  до  того  жила  у
родителей в укреплении Внезапном, где и родила сынишку Васю. Перешла же на
жительство в Чир-Юрт только тогда, когда муж ее построил в Нижней слободке
домик.  Конечно,  как  позже других построенный,  был  он  самым крайним в
порядке.  Около него унтер, муж Поли, человек хозяйственный, завел огород,
посадил сирень,  -  все честь честью.  А Поля привезла с собой занавески и
повесила на окна. Так и зажили на новом месте.
     Однако спектакль внес  очень  большое беспокойство в  жизнь  Поли,  а
главное ее  мужа:  по  улице слободки каждый день стали прогуливаться двое
молодых прапорщиков:  мой отец и Муравин, а Поля в это время стояла у себя
за занавеской и глядела во все глаза не столько на моего отца, - он был не
из красавцев, - как на его товарища, которого она видела на сцене и в роли
блондинки и  в  роли брюнетки.  Тут,  как  говорится,  сердце сердцу весть
подавало.  Бывало,  не вытерпит она и занавеску отдернет:  вот, мол, я вся
тут, как есть, можете на меня любоваться, а я на офицера-красавчика.
     Сухой роман этот тянулся недолго,  не  больше недели,  но привел он к
результатам чрезвычайно печальным. Прежде всего, поссорился мой отец из-за
этой Поли со своим однокашником,  разумеется,  ревность заела. Зачем, мол,
ты ей куры строишь, когда у тебя серьезных намерений нет, а я, если только
мужа ее убьют,  например,  в стычке с черкесами,  непременно тут же на ней
женюсь...  Я-де в нее влюблен совершенно без памяти, и никакой другой жены
мне не надо!..  Что делать:  не зря,  должно быть, мой отец стихи любил, -
видно,  натура у  него,  особенно в молодости,  была поэтическая,  пылкая.
Однако и  Муравин был  тех  же  лет и  тоже пылок...  Словом,  поссорились
крупно.  А  раз  ссора,  значит,  взаимные  оскорбления;  а  раз  взаимные
оскорбления в  военной среде в те времена,  значит,  они должны быть смыты
только кровью, - значит, вот-вот дуэль.
     Вызовом на дуэль тогда никого удивить было нельзя, но Воронцов, очень
не любивший офицерских дуэлей, ввел в закон, чтобы секундантов искали не в
своем полку,  а  в каком-нибудь другом.  Стало быть,  надобно было ехать в
другое укрепление,  а  для этого получить отпуск у командира полка.  Между
тем,  разумеется,  командиры полков  получили  приказ  отпусков  по  таким
предлогам ни в каком случае не давать.  Конечно,  законы пишутся для того,
чтобы их обходили;  обходили и тут,  то есть обходились без отпусков или в
другие полки за секундантами не обращались.
     Но  если у  моего отца не  дошло все-таки до  дуэли с  Муравиным,  то
только   потому,   что   случилось   нечто   совершенно  непредвиденное  и
неожиданное:  вдруг  примчался  кто-то  на  взмыленной лошади  и  полковой
командир получил приказ выступать с полком на выручку аула Ахты, в котором
был осажден Шамилем наш гарнизон! Ведь телеграфа тогда не было...
     - И телефона тоже, - вставил Коля.
     - Поэтому  единственным средством  самой  быстрой  передачи  военного
приказа  служил  все  тот  же  доисторический  конь.   С   опасностью  для
собственной жизни  прискакал  казак,  но  мог  и  не  доскакать,  -  могли
перехватить его  черкесы;  ведь  такие мелкие партии,  как  та,  на  какую
наткнулся  мой  отец  с   Муравиным,   рыскали  везде.   Но   раз  повезло
казаку-гонцу,  значит,  повезло осажденному в Ахты русскому гарнизону.  На
выручку его шел сам Аргутинский.
     Только  несколькими днями  позже  узнали нижегородцы,  что  положение
гарнизона было  более чем  тяжелое.  Уже  в  первый день  осады был  ранен
начальник гарнизона подполковник Рот, и рана была очень опасная - в шею, а
к  нему всего за неделю перед появлением около Ахты скопищ Шамиля приехала
дочь,  семнадцатилетняя,  только что окончившая институт.  Приехала, и вот
рыдает,  стоя на коленях перед еле перевязанным отцом, около которого лужа
крови, а в окошко она видит, как горят дома аула, подожженные гранатами, и
как  подпрыгивают ядра,  и  вот-вот  или ядро прошибет крышу над нею,  или
ворвутся в двери горцы,  потому что уже начался штурм,  и до нее доносятся
крики...  А отец говорит ей на ухо, так как громко говорить не может: "Как
только  станут выламывать двери,  я  застрелюсь,  а  потом  ты  возьми мой
пистолет, приставь его к виску и нажми курок!.." Вот какая была картина!..
Команду принял  старший после  Рота  офицер -  капитан Новоселов,  а  ведь
гарнизон-то был ничтожный сравнительно с отрядом Шамиля,  -  значит,  одна
надежда была на укрепления,  на артиллерию, на количество снарядов. Но раз
Шамиль задался целью взять Ахты,  стало быть,  у  него  тоже  была сильная
артиллерия (английская) и  достаточно снарядов к ней.  Артиллеристами же у
него были сплошь да рядом беглые русские солдаты.
     - Разве были такие? - усомнился Коля.
     - В  том-то  и  дело,  что были...  Бежали,  конечно,  чтобы избежать
наказания "сквозь строй":  ведь тогда палками насмерть забивали, - собачья
смерть!
     - Действительно,  собачья смерть!  -  пылко подхватил Коля. - Палками
били! Людей! А? Ведь это что! - Он сжал кулаки, и глаза его горели.
     - Но ведь этого уж давно нет, - примирительно сказал Матийцев.
     - Еще бы это и теперь было, - в двадцатом веке! Пусть этого нет, зато
есть  ссылка,   каторга,  этапы,  централы,  шлиссельбуржские  крепости...
Двадцать лет держали в Шлиссельбурге Николая Морозова! Это что!
     - Вы - боевой, это я вижу... - улыбнувшись, заметил Матийцев, но Коля
спросил вдруг резко:
     - Вы говорите,  что ваш отец был в молодости офицер -  значит, он был
сын помещика?
     - Нет,  не помещика...  Он попал в корпус потому, что его отец, - мой
дед, - был военным врачом!
     - Военным врачом?..  -  Коля поглядел на него удивленно и добавил:  -
Совпадение получилось!  Значит,  вы -  внук военного врача, а я сын... - И
строгое лицо его слегка покраснело и  стало приветливее,  чем было раньше,
открытее,  когда он добавил:  -  Да вот врачи, хотя бы и военные, учителя,
хотя и далеко не все, адвокаты и журналисты, хотя тоже, конечно, далеко не
все,  -  вот актив интеллигентных сил.  А инженеры - это отсталый участок.
Вот почему и...
     Коля,  не  договорив,  умолк,  но  Матийцев его  понял:  ведь он  был
инженер,  но,  по мнению Коли,  являлся исключением из общего правила, - и
продолжал:
     - Капитан Новоселов оказался на  своем  месте,  штурмы мюридов Шамиля
повторялись ежедневно,  и Новоселов действовал так энергично, что гарнизон
блестяще отбивал эти штурмы.  Однако он таял,  а помощи ниоткуда не видел.
Подполковник Рот не умирал, и дочь была при нем хоть и не особенно умелой,
зато любящей и старательной сестрой милосердия.  А пистолет так и лежал на
табуретке,  около  койки  раненого.  Койка  же  эта,  между  прочим,  была
складная, на шарнирах, как у всех тогда на Кавказе офицеров: просто на два
параллельных бруса была прибита мелкими гвоздиками парусина,  а брусья эти
продевались  спереди  и   сзади  в  раздвижные  стойки.   Чуть  куда  надо
переезжать,  койка  складывалась и  грузилась на  вьючную лошадь  вместе с
чемоданами:  на одной лошади весь домашний обиход.  Но в такую экспедицию,
как под аул Ахты против Шамиля, нижегородцы коек своих не брали и спать им
приходилось на голой земле.
     Аргутинский, конечно, спешил на выручку ахтинцев и, только дождавшись
нижегородцев, с тем, что было под руками, двинулся форсированным маршем.
     - А далеко этот Ахты был от Чир-Юрта? - спросил Коля.
     - Я  не помню точно,  насколько далеко,  -  подумав немного,  ответил
Матийцев,  -  но гораздо южнее, ближе к Закавказью, на реке Самур, которая
тоже,  как и Сулак,  впадает в Каспий...  Может быть,  верст триста это от
Чир-Юрта...   Помнится,  отец  описывал  этот  поход,  как  долгий,  очень
утомительный.  Ведь не  по  степи,  а  по  горам,  по горным тропинкам,  в
холодное  время,  с  горными  пушками,  которые  все  норовили сорваться в
пропасти,  без горячей пищи,  которую просто некогда было готовить, - ведь
спешили на  выручку батальона Самурского полка...  Полк  этот -  пехотный,
получил название по  округу;  округ,  где находилось Ахтинское укрепление,
назывался Самурским.  И  уж лет десять он считался вполне мирным,  но туда
кинулся со всеми своими силами Шамиль,  чтобы пробиться в Закавказье.  Сил
же  у  него было до  пятнадцати тысяч,  и  прежде чем напасть на Ахты,  он
уничтожил небольшое укрепление Тифлисское.  Отец говорил,  что  вид  этого
укрепления был ужасный, когда они до него добрались: весь двор был завален
страшно изувеченными телами наших солдат,  а все строения сожжены и стояли
черные от копоти.  Помочь этим несчастным могли только самурцы из Ахты, но
в  то  время как  Шамиль расправлялся с  Тифлисским,  Хаджи-Мурат появился
перед Ахтинским и открыл пушечную пальбу по первому бастиону...  Ахтинцы к
защите и своего-то укрепления не подготовились как сл