ла одна,  часами глядела на море (от моря,
если глядеть на него долго, голубеет, смягчаясь, душа).
     У  Алимовой,  державшей  лошадь,  поселился  архитектор Алексей  Иваныч
Дивеев,  которого город пригласил наблюдать за устройством берегового шоссе.
Грунт берега был  тут  слабый,  шиферный,  и  каждый год наползали срезанные
берега  на  дорогу,  а  во  время  сильных прибоев защитную стенку,  кое-как
сложенную, растаскивали волны. Долго собирались устроить все основательно, -
наконец собрались;  Алексей же  Иваныч приехал сюда совсем не за тем,  чтобы
строить береговую дорогу,  -  это  ему  почти навязал городской староста,  с
которым он  познакомился через день -  через два  после того,  как  приехал.
Знакомился со всеми кругом он стремительно,  точно имел со всеми сродство, -
чуть глянул, нажал в себе нужную кнопку и готово - соединился.
     Это  был  человек  лет  тридцати пяти,  хорошего роста,  длинноголовый;
прятал  светлые  глаза   в   бурых   мешках,   рыжеватую  бороду  подстригал
остроконечно,  носил фуражку с кокардой и значком,  говорил высоким голосом,
всегда возбужденно,  всегда о себе; с двух рюмок водки переходил со всеми на
"ты";  ходил  быстрым и  мелким шагом,  а  мысли у  него  были  беспорядочно
бегучие, тонкие, кружные, со внезапными остановками и неожиданными скачками,
точно лопоухий ненатасканный лягаш на первой охоте.
     Каждый человек более или менее плотно сидит в  сундуке своего прошлого,
сундуке сложном,  со множеством ходов и выходов,  дверок и дверей,  и вынуть
его из этого вместилища -  иногда большой,  иногда невозможный труд.  Но все
двери  и  дверки свои  с  первого слова  первому встречному легко  и  просто
отворял Алексей Иваныч.  Только поселился здесь, а через день все уже знали,
где он родился,  учился,  служил, с кем он поссорился, с какого места ушел и
куда,  чего потом он  не  мог  вынести на  этом новом месте и  на  какую еще
должность поступил и  куда именно...  Так узнали и о том,  что год назад ему
изменила жена,  а  недавно умерла родами,  и через два месяца "взяла к себе"
старшего сына.  Митю, а прижитого с любовником оставила ему, и что где-то на
Волыни  сестра  ее  "закладывает  теперь  последние  юбки,  чтобы  выкормить
маленького Дивеева, который даже совсем и не Дивеев, а Лепетюк..."
     Так как городок жил (и  то  чужой жизнью приезжих) только летом,  а  на
зиму  замирал,  -  закрывалась большая  половина лавок,  отсылалась половина
почтовых чиновников,  уезжали кавказцы и персы с шелком и чадрами, итальянцы
с  кораллами и  поддельным жемчугом  и  прочие,  оставались только  туземцы,
которые всегда были сонные,  то,  понятно,  все обернулось в сторону Алексея
Иваныча  с  его  береговой дорогой,  спешащей походкой,  высоким  голосом  и
покойницей-женой,  которая ему изменила.  И так как каждому, с кем говорил о
жене Алексей Иваныч, он показывал и ее карточку, то все и запомнили невольно
ее, как будто тоже знали эту красивую женщину с голой шеей, с полуоткрытыми,
что-то  приготовившимися  сказать  губами  и  напряженным,   останавливающим
взглядом,  как у людей,  которые вот сейчас что-то непременно скажут, а если
не захотите их слушать, отвернетесь, пойдете, - все равно крикнут вам вслед.


        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ"

        "НАТАЛЬЯ ЛЬВОВНА"

     С полковником познакомился Алексей Иваныч на Перевале,  в том месте,  с
которого открывался вид на городок и дальние горы. Полковник стоял и смотрел
вниз на причудливую дорогу, Алексей Иваныч подымался по этой дороге вверх из
города, а Нелли на него залаяла хрипуче, как лают все жирные собачонки.
     - Вот я тебе! - погрозил ей Алексей Иваныч пальцем.
     - Нелюся, отстань! Нехорошо, собачка! - выговорил ей полковник.
     - Она не кусается?
     - Ну,  зачем мы будем кусаться:  мы -  собачка воспитанная... - ответил
полковник.
     Так и познакомились, и полковник еще рассказал о своей собачке, что она
и спать не ляжет спокойно,  -  все будет урчать и тянуть его за брюки,  если
вечером не сходят они сюда,  на это именно место,  и не посмотрят вдоволь на
городок и  дальние горы.  Алексей Иваныч тоже рассказал что-то к  случаю,  а
минут через двадцать уже сидел в гостях у Добычиных за чаем и говорил:
     - Хотелось бы здесь поохотиться...  Зайцы здесь есть, - сколько раз сам
своими глазами видел,  -  а  вот  куниц  бы!  Здесь  должны быть  куницы,  -
непременно,  потому  что  дубовый  лес,  дупла  -  они  такие  места  любят.
Непременно надо сходить...
     За столом сидела и старуха,  поставив прямо против глаз Алексея Иваныча
свое тяжелое деревянно-идольское лицо;  суетился все  полковник,  подставляя
привычно сухари, варенье, пастилу.
     Наталья Львовна посидела немного,  скучая, и ушла в свою комнату писать
письма.
     Услышав об охоте,  зайцах, куницах, полковник так умилился, что даже на
месте подпрыгнул и весь засиял.
     - Вы - охотник? Вот как мило: охотник!.. Ах, охота, охота! Ах, охота!
     - Да ведь я и сюда с охоты,  -  весь август,  помилуйте, у племянника в
Рязанской губернии...  Именьице, не скажу... имение, - было раньше имение, а
теперь именьице,  -  семьдесят десятин...  Мещеря!..  Рядом болота!  Уток  -
необстрелянные миллионы!..
     - Д-да! д-да!.. Я вот вам покажу сейчас, дорогой мой, я вам покажу...
     Полковник даже за  плечо его берет,  но  не  может остановиться Алексей
Иваныч.
     - Утки-черныги -  по десять фунтов,  -  чистые гуси,  а  там их бездна,
бездна!..  Бекасы,  кроншнепы, вальдшнепы... Чирят там и за дичь не считают:
мы их сотнями били, сотнями, понимаете?..
     - И ле-бе-дей били? - медленно спрашивает старуха.
     Она говорит это так спокойно,  - до того все неподвижным осталось на ее
лице,  лишь только она  сказала,  -  что  Алексей Иваныч несколько мгновений
смотрит на нее озадаченно.
     - Лебедей? - Он делает вид, как будто вспоминает, а пока отвечает своей
скороговоркой:  - Лебедь... как бы сказать вам... Лебедь в тех местах редкая
птица... Лебедь там редкость...
     - Э-э, ты не говори уж: ле-бе-дей!.. - морщится на старуху полковник. -
Всегда ты что-нибудь скажешь... Ты бы молчала!
     - Зачем же мне мол-чать? - спрашивает медленно она.
     Но  Алексею  Иванычу  кажется вдруг,  что  тут  срыв  какой-то,  -  яма
бездонная:  лебеди...  Почему не было в его жизни лебедей? Должны были быть:
без них в прошлом скучно,  пустовато как-то без них...  Пусто... Совершенная
пустота... И, пугаясь этой пустоты, говорит он быстро:
     - Ну да,  вспомнил -  лебеди! Правда, только один такой случай и был...
Увидали мы стайку, штук пять...
     - Бе-лых?
     - Оставь! - морщится полковник. - Ну, конечно, белых...
     - Не-ет, - так, скорее они сероватые немного - молодые... - успокаивает
слепую Алексей Иваныч.  -  А племянник мой горячий: ба-бац дуплетом, - сразу
двух взял. Вот шлепнулись! Птицы большие! Три отлетели, и вот странность...
     - А те вместе у-па-ли?
     - Так,  -  шагах...  ну,  в десяти один от другого...  Волчьей картечью
бил... А три эти... описали круг и, - странно, - опять на то же самое место!
     - Где те ле-жа-ли?
     - Где те...
     - Жалко ста-ло.
     - Очевидно...  Или, может быть, - любопытство, не стрелял в них никогда
никто.  Прилетели и,  значит...  Я уже не стрелял,  - племянник, он их один,
племянник: бац! ба-бац! и из моего ружья, - всех!.. А я уж и не стрелял.
     - Что ж, ели?
     Старуха упорна, а Алексей Иваныч не знает, едят ли лебедей.
     - Двух съели,  - вдруг быстро решает он, - и то гостей приглашали: попа
с  фельдшером,  -  ведь величина:  вы  только представьте!..  Из трех чучела
сделали:  мне,  ему,  племяннику,  а третье...  соседу подарили: хороший был
человек, - мировой судья, - ему. Редкостный человек!
     - Во-от!..  Мой сын то-же...  У меня был сын,  у-мер... Кадет... Тоже и
он...  Из  лебе-дя  чу-чело сделал...  За двадцать пять рублей про-дал...  -
медленно-медленно  тянет  старуха  и   так  спокойно:   хоть  бы  что-нибудь
шевельнулось на толстом лице, кажется, не раскрывались и губы.
     - Мама!   -   строго   говорит   из-за   двери   Наталья   Львовна  тем
останавливающим тоном, каким матери говорят с детьми, требующими острастки.
     - А?.. Ты что? - поворачивает голову в ее сторону слепая.
     - Не выдумывайте! - и голос Натальи Львовны брезглив.
     А полковник, - небольшой здесь, в комнатах, вечером, и какой-то цепкий,
как репей, подскакивает к Алексею Иванычу, хватает его под руку и так спешит
сказать что-то, так спешит.
     - Альбомы у меня,  -  пойдемте,  посмотрим... великолепные охотничьи...
или сюда принести?
     Алексей Иваныч идет  с  полковником,  но  когда  выходят они  в  другую
комнату:
     - Ты меня не теряй,  смотри,  -  говорит слепая,  подымая в  сторону их
шагов лицо. - Смотри, - не теряй!
     - Как я тебя потеряю?.. Как?.. Ну, как? - кричит полковник.
     - То-то... Не теряй...
     - Крест!.. Гм!.. Ты - крест мой!.. Это - крест мой! Крест!..
     Костлявая рука  сердито впилась в  руку Алексея Иваныча,  повыше локтя,
отчего ему неловко немного. Шаги у полковника твердые еще; каблуки высокие и
сильно стучат.
     В   альбоме  прыгают  (руки   полковника  дрожат  крупно)  пожелтевшие,
захватанные пальцами снимки: полковник на волчьей охоте, полковник на козьей
охоте,  полковник на  куче убитых зайцев,  полковник и  борзые,  полковник и
гончие...  Есть еще с ним какие-то офицеры,  солдаты, штатские с ружьями, но
они только дополнение,  а главное лицо -  он.  И на снимках везде он важен и
строг. Усы у него густые под спущенным, как башлык, носом, брови пучками.
     Теперь усы его подстрижены скобкой,  и жаль Алексею Иванычу прежних его
усов,  и еще жаль,  что сам он мало охотился, не видал ни волков, ни коз, ни
куниц,  ни лебедей на воле,  и  хоть бы и в самом деле оказался у него вдруг
какой-нибудь племянник в Рязанской губернии, который внезапно родился в уме,
чтобы было о чем поговорить со стариком,  и родился потому, должно быть, что
в прихожей стояла вешалка из козьих рогов.
     На столе перед ними двумя порхает синий язычок пламени свечи в  розовом
фарфоровом подсвечнике,  отчего  на  крепком лбу  полковника играет блик,  а
голос его выкатывается из  жесткого кадыка с  хрипотой и  треском,  когда он
объясняет снимки:
     - Эх,  приятно вспомнить!..  Это -  в лесу Мосолова, помещика, в Шацком
уезде...  Я  там  с  ротой  на  вольных  работах,  -  капитан тогда  был,  -
подружились...  Девять штук волков,  а?..  Облавой! А это... У Мосолова, - у
него конский завод был...  Известный...  Не слыхали? Очень богатый!.. Десять
тысяч десятин лесу сгорело,  -  ни чер-та!  И смотреть не ездил... Рыжеватый
такой, полный... А это... в... как ее... в Лиф... Лиф... Тут записано должно
быть:  Нитау,  местечко,  Лифляндской,  -  ну да,  я помню,  что Лифляндской
губернии, у Остен-Сакена, барона, в лесу... Гм... Я тогда в командировке был
в Риге...  Город -  Рига, а губерния Лифляндская. У немцев "все наоборот"...
Тут  -  козы...  А  это  тут  со  мной рядом уездный начальник,  по-нашему -
исправник...  -  ну,  уж  забыл фамилию,  тоже барон...  А  вот  -  жалость:
замечательный снимок,  -  красным  вином  облили...  Это  -  я  и  моя  жена
верхами...  Я  ее  учил  барьеры брать...  Она  замечательно ездила  верхом,
дорогой мой, дивно ездила... Дивно... Дивно...
     - Моя жена,  -  ее звали Валентиной, - Валентина Михайловна, - она тоже
хорошо ездила верхом...  -  вставил Алексей Иваныч.  -  И на коньках...  Да,
очень жаль, что испортили: отличный снимок.
     - Картина!  Просто картина художника.  А это -  моя дочь девочкой...  В
коротеньком платьице еще бегала...  - При этом полковник вздохнул, крякнул и
покачал головой.
     Из  альбома  на  Алексея  Иваныча  глядели  застенчивые  большие  глаза
десятилетней девочки, для которой вся жизнь такая еще туманная сказка, такая
тайна...  Вот оторвали ее  от  какого-то своего очень важного детского дела,
просят  постоять минутку,  не  шевелясь,  и  глядеть в  одну  точку,  и  она
поднялась,  перебирая руками белый передник,  и глядит исподлобья непременно
на  того,  кто  стоит  за  аппаратом,  а  стоит,  должно быть,  приглашенный
фотограф,  совершенно новое и  несколько загадочное лицо в  куртке и шляпе с
широкими полями...  Сверху бьет в  нее солнце,  и,  кажется,  она только что
сказала отцу:  "Ну,  зачем,  папа! Ну, я же не хочу... Я лучше потом..." Или
сейчас скажет, когда уже щелкнет аппарат и фотограф разрешающе наклонит в ее
сторону голову в бандитской шляпе...
     Алексею Иванычу приятно глядеть на эту девочку с  институтской косичкой
и  большими глазами,  -  и  он  глядит долго.  Он  представляет рядом своего
мальчика Митю и говорит полковнику:
     - Мой  Митя,  -  покойный мой сын,  -  вот тоже таких почти лет умер от
дифтерита недавно, - он...
     Ему  хочется добавить,  что  вот,  если бы  жив  был Митя,  они с  этой
девочкой говорили бы о  всяких детских вещах:  о  том,  например,  пахнут ли
васильки,  и отчего здесь нет незабудок, и велики ли броненосцы, и дороги ли
эти камешки-сердолики, которые попадаются здесь в морском песке на пляже.
     Но когда он вспоминает Наталью Львовну,  которая, скучная, ушла от него
теперь писать письма, то почему-то жалко ему, что давно уже знает она, сколь
велики броненосцы,  и как дешевы сердолики,  и пахнут ли васильки,  - и не о
чем было бы уж ей говорить с его Митей... Поэтому добавляет он совсем не то,
что хотел:
     - Был он очень любознательный мальчик... и неиспорченный... и красивый,
славный... У меня сам хозяйство вел, - когда мы вдвоем остались...
     А полковник перевернул уже страницу альбома и вместо девочки в коротком
переднике  показал  девушку  взбито-модно-причесанную,  с  таким  выражением
задорно вскинутого лица,  которое бывает  только в  восемнадцать лет,  когда
каждый  неглупый юноша  кажется себе  гением,  а  каждая  миловидная девушка
смотрит королевной, - и сказал:
     - Это - тоже Наташа.
     Потом  Наташа  попадалась еще  несколько раз  (незаметно за  охотничьим
пошел семейный альбом) -  то учительницей,  то в каких-то ролях,  которых не
мог припомнить полковник,  да это и  не нужно было Алексею Иванычу.  Всегда,
когда мельтешится перед нами какая-то  чужая жизнь,  она вытесняет что-то из
нашей души,  и  если натиск ее не особенно бурный,  то ей,  как в  приличной
гостинице,  чинно отводят свое место.  Так заняла свое место девочка в белом
переднике:  именно  эти  детские застенчивые глаза  глубже  всего  залегли в
память, а остальное было, как багаж при ней.
     В  кабинетике полковника был очень кропотливый стариковский порядок,  а
на  окне в  двух длинноватых ящиках,  похожих на  лотки,  улеживались яблоки
синап и какие-то груши, уже желтые, но еще твердые на вид.
     От  них в  комнате стоял осенний законченный сладковатый запах...  Митю
хоронили в сентябре,  и у кладбищенских ворот рядом сидели бабы с антоновкой
и апортом,  и,  это жутко припоминает Алексей Иваныч,  так же вот пахло... К
удивлению полковника,  передернув плечами, он задумчиво посвистывает и вдруг
говорит о грушах:
     - Вы заверните их каждую в бумажку,  они скорее доспеют...  Почему,  не
знаю, но это - так: скорее доспеют.


     - При-шел  ты?  -  ровным голосом своим  спрашивает старуха,  когда они
приходят в гостиную.
     - Куда же я от тебя уйду?..  Куда?..  Крест мой!  - спокойно уже теперь
говорит полковник.
     - А-га...  Крест!  -  повторяет старуха, и тут она зевает вдруг сладко,
длинно и широко,  как будто целую жизнь свою гналась она за мужем,  а он все
от нее увертывался,  ускользал и только вот теперь пойман,  навсегда пойман,
никуда уже  не  уйдет больше,  и,  отдыхая,  может она  позволить себе это -
зевнуть успокоенно и глубоко, насколько дадут оплывшие тяжелые щеки.
     Потом она говорит:
     - Ну,  при-не-си пи-ва стакан...  Два ста-ка-на: может, и гость со мной
выпьет. Вы пье-те пиво? - ищет она Алексея Иваныча правым ухом.
     - Я пью... Я все пью... - поспешно отвечает Алексей Иваныч.
     И,  подсаживаясь к  ней рядом,  он  внимательно,  бесстыдно внимательно
(ведь она его не видит) рассматривает ее руки,  неряшливую серую кофточку из
клетчатой фланели,  косынку  на  плоской  широкой  голове  с  очень  редкими
тонкими,  неопределимого цвета волосами, ноздреватый небольшой нос, наконец,
мутные глаза... Оглядывается быстро, не вернулся ли полковник с пивом, и еще
ближе смотрит на  безволосые брови,  точки на  носу,  плоские дряблые уши  с
коричневыми проколами для серег...
     Алексею Иванычу хочется спросить, как и давно ли она ослепла, но слепая
спрашивает его сама:
     - А вы сю-да ле-чить-ся?
     - Нет, я не болен, нет... И никогда не был болен!.. Не помню, чтоб...
     - Ф-фу,  господи!  -  закричал из дверей полковник с пивом в руках. - Я
ведь тебе сказал,  что они -  э-э...  инженер местный, - мосты тут строят...
ну.
     - А-а...  Вы  тут на  службе!..  Тут до-ро-гая у  нас жизнь...  И  есть
нечего...
     - Н-нет, - иногда кое-что попадается... В клубе недурно кормят.
     - А вот белоцерковской вет-чины не мог-ли мне достать.
     - Белоцерковской?
     - Да,  ее на еловых шишках коптят, - вмешался полковник, наливая пиво в
стаканы. - Вкус у этой ветчины, скажу я вам... замечательный!
     - На мож-же-вельни-ке ее коптят, а совсем не на еловых шишках...
     - Нет,  уж извини,  -  это тамбовскую ветчину,  -  ту, точно... И то я,
кажется,  вру,  -  это Могилевскую... И то вру... Ковенскую на можжевельнике
коптят, а не тамбовскую... А на чем же ее коптят, - тамбовскую?
     Так  как  полковник ожидающе  смотрел  на  Алексея  Иваныча,  чтобы  он
подсказал, то Алексей Иваныч сказал поспешно:
     - Нет,  этого я  не знаю...  Вот (он подвинул к  себе варенье) староста
здешний угощал меня чем-то вкусным, из обрезков фруктовых варится... Варится
и  варится,  и  варится с  сахаром,  разумеется,  -  пока хоть ножом режь...
называется бекмес... очень вкусно!
     - Это мы е-ли в Ра-до-ме... помнишь?
     Добычин  сделал  круглые  глаза,  пожал  плечами,  страдальчески  повел
костистой головою в сторону Алексея Иваныча и вдруг,  запинаясь, совсем не о
том заговорил:
     - А-а...  э-э-э... Вот вы говорили - фрукты... они... если их завернуть
в бумажку... они тогда доспеют скорее... Почему же это, собственно, так?
     Глаза у него -  серые,  выцветшие,  в красных стариковских оболочках, в
бурых мешках...  "А у нее,  должно быть, карие глаза были", - решает Алексей
Иваныч, отвечает поспешно:
     - Нет уж,  не могу вам объяснить этого, - и усиленно пьет пиво большими
глотками.
     У дачной мебели, как и у мебели гостиниц, вокзалов, есть какой-то очень
противный, ко всем равнодушный, всему посторонний вид. А Шмидт, из экономии,
очень разномастную мебель напихал в  эти комнаты,  и  какая-то  вся она была
жесткая,  а старикам нужно бы помягче,  и Алексею Иванычу жаль их,  и, чтобы
сказать им что-нибудь приятное, он говорит:
     - Предсказание обсерватории знаете?  Теплая  погода  простоит вплоть до
самого декабря!.. Верно, верно... И сильных ветров не будет...
     - А-га!  - оживился Добычин. - Хотя эти предсказания, большей частью...
Гм...   Вот,  что  сильных  ветров,  это  хорошо,  это  милее  всего  -  ах,
надоедные!.. И вы заметили, они ведь от облака: встанет облако такое, белое,
над горой какой-нибудь,  -  ну и кончено, есть... Пронзительные все-таки тут
ветры!.. (Даже теперь в комнате подрожал немного полковник.)
     - А вы в про-фе-ранс игра-ете? - неожиданно спрашивает слепая.
     "А как же?!" -  только что хочет сказать Алексей Иваныч,  но видит, как
Добычин  и  головой и  руками  делает  ему  отрицательные знаки,  и  говорит
поспешно:
     - Нет... Ни вообще в карты, ни в какую игру... Бубну от козыря отличить
не умею...
     - Эх, вы-ы... пло-хой!
     - Что делать... Вот в домино...
     - А-а! - сказала старуха довольно.
     Но ви