сто усталость души, и оттого Алексей Иваныч
как-то  робко переводил глаза с  одного на другого из этих пятерых несколько
знакомых ведь ему людей:  с  полковника,  Гречулевича,  Макухина на  Наталью
Львовну и  ее  мать -  просто они как-то раскачивались в  его сознании,  как
мачты на  недавно оставленном им  пароходе,  казались гораздо шире  себя,  и
приходилось поработать над ними значительно, чтобы придать им обычно-людской
расхожий, разменный, удобный, урезанный вид.
     "Какие красивые руки у Гречулевича!  -  думал Алексей Иваныч.  - И карт
так  далеко от  себя  совсем не  нужно  держать -  щеголяет руками...  Какие
твердые  глаза  у  Макухина,  по-мужицки умные,  с  ленцой!..  И  непременно
выиграет даже и теперь:  всегда ему везет...  А слепая-то, слепая!.. Значит,
она,  действительно,  страстный игрок...  вот поди же!..  Ни  за  что бы  не
догадался..."
     Следил за  летучими вспархивающими бровями Добычина и  за  его жестким,
желтым,  острым,  как копье,  кадыком,  -  как будто еще туже за эти два дня
окостенел кадык и  выдался еще  дальше...  И  тут же  старый дядя Ильи очень
отчетливо представился ("хе-хе-хе-хе!.."),  и  Саша,  и  смешливая девочка с
рыбьей спинкой, - просто к этому располагали похожая висячая лампа и стол...
А  на  Наталью  Львовну  опасался долго  глядеть  Алексей  Иваныч  -  иногда
посматривал искоса, но тут же отводил глаза. Он понимал, конечно, что только
ради нее здесь Гречулевич с Макухиным, - и это почему-то было ему неприятно.
Как теперь поговорить с  ней?  Не удастся,  пожалуй.  И  кому из них из всех
можно что-нибудь сказать о своем?  Никому, конечно... И кого можно выслушать
внимательно, с верой? Никого, конечно... Отчужденность стала закрадываться с
самого начала, когда входил сюда, - и все росла.
     На  Наталье Львовне было черное платье,  но  какое-то  непривычно ловко
сидящее:  чувствовалось за  ним  крепкое,  подтянутое,  цирковое  тело.  Да,
цирковое,  -  несмотря на  белый кружевной воротничок и  белое же кружево на
рукавчиках,  лицо  ее  не  стало  наивнее и  моложе -  нет:  бледное,  злое,
беспокойное и беспокоящее.
     Это было раньше в натуре Алексея Иваныча - в подобных случаях придумать
что-нибудь,  растормошить как-нибудь  всех,  растолкать,  однако теперь и  в
голову не пришло никакой затеи.
     Ставни здесь были нутряные, и их еще не успели закрыть, и в одном окне,
как  раз против дивана,  на  котором сидела,  прикрыв ноги полосатым пледом,
Наталья Львовна,  заметил Алексей Иваныч лапчатую, похожую на липовую, ветку
иудина дерева, такую четкую и так круто изогнутую, точно совсем ей не в окно
и  смотреть-то нужно было,  а это она просто из любопытства,  на один только
вечер, из бабьего соглядатайства, а к утру опять отшатнется.
     Из соседней комнаты,  в которой не было жильцов, теперь доносилось сюда
звяканье тарелок и ножей: должно быть, Ундина Карловна готовила там стол для
ужина гостям,  а  через окна снизу сюда входили,  как бесконечный бой часов,
слабые еще пока удары начинавшегося прибоя.
     Слепая играла семь треф и приговаривала, выхаживая козырей:
     - А ну, по-дой-дите, дети, - я вам дам кон-фет-ти...
     Очень у нее был уверенный вид, - точно это сама судьба играет; но сзади
колыхал бровями озабоченный донельзя полковник и подборматывал:
     - Гм... гм... вот нам и дают, что нам надо...
     Однако это была только его хитрость,  а давали то,  чего было совсем не
надо.  Взял  он  кряду шесть взяток,  но  все  остальные забрал Макухин.  И,
отдавая несчитанную, полковник огорчился бурно:
     - Ах-ха-ха! Вот!.. Вот она где, собачка! - сморщился и зачесал за ухом.
     А слепая, пригубив пива, спросила, голоса не повышая:
     - Да  ты  хорошо ли  за ними смотрел-то?..  Они,  голубчики,  может,  и
плутуют!
     Когда смеялся Гречулевич,  он показывал все свои зубы наездничьи сразу:
великоваты они  были несколько,  широки и  желты;  а  Макухин смеялся,  чуть
подымая тяжелые подусники,  как-то носом и горлом,  не открыто, нет - он тут
еще не освоился,  видно,  и  больше наблюдал и слушал,  чем показывал себя и
говорил.  Волосы у него -  рыжие,  с красниной,  лисьи, - острижены были под
польку,  с  небольшим хохлом спереди,  отчего голова,  при  широком затылке,
казалась очень упрямой.  На  один из его массивных перстней с  бриллиантовой
розеткой загляделся полковник и сказал,  улучив время, когда Макухин тасовал
колоду:
     - ...Сходство поразительное!.. Подобный же точь-в-точь перстень купил я
у  ксендза одного,  когда был еще плац-адъютантом в Киеве...  По случаю,  по
случаю... и в рассрочку, конечно, в рассрочку... По сорока рублей в месяц...
полгода выплачивал...  Вот она помнит...  А  вам сколько стоит?  Ей я  купил
серьги (у того же ксендза), а себе перстень.
     Перстень  Макухина  оказался  дороже  вдвое,  и  полковник торжествующе
постучал пальцами по плечу слепой:
     - Ты слышишь?  Две капли воды -  мой,  две капли воды, а цена ему уж не
та-а-а... Значит, ты мне напрасно тогда голову грызла...
     - Я  понимаю:  перстень у ксендза...  но почему же у ксендза серьги?  -
спросил весело Гречулевич, зачем-то подмигнув Алексею Иванычу.
     - Ну уж...  так -  по случаю!  - и поиграл бровью, как кобчик крыльями,
полковник.
     - Не-ет,  ксендзы не носят серег...  не-ет,  не носят!..  Тут что-то не
так!..  -  Посмотрел,  что дал ему Макухин при сдаче,  и огорчился весело: -
Сколько уже раз ты мне сдаешь, и все шиперню! Я же тебе тузов всегда даю?
     - Характер у меня такой, - отвечал Макухин.
     После  запитой купчей  он  стал  на  ты  с  Гречулевичем и  с  Алексеем
Иванычем,  но  теперь Алексей Иваныч старался избегать заговаривать с  ним о
чем бы  то ни было;  густой черный бобрик на голове Гречулевича тоже был ему
сегодня почему-то  неприятен;  и  еще -  ясно было,  что все,  что он слышит
теперь,  слышал он  уже тысячу раз...  Вслушивался,  всматривался (а мачты в
душе все качались),  - и вдруг: не у него ли когда-нибудь в гостях это было:
те четверо за столом,  а одна,  подобрав ноги, на диване?.. И лицо бледное и
беспокойное,  и  сломанную папиросу швыряла в  угол...  Непременно когда-то,
когда-нибудь это было...  и  так же,  как теперь,  кто-то  за  дверью ножами
звякал и стучал тарелками...  Но это недолго так казалось,  а потом не менее
ясно стало,  что все это чрезвычайно ново и  странно и  неизвестно зачем.  И
когда Гречулевич пожаловался ему:  "Вот уж десятую сдачу сижу, как испанский
король:  окончательно карта изменила!" -  Алексей Иваныч удивился участливо:
"Изменила?..  Неужели?",  но  ничего не  понял  ясно.  Он  уловил только его
припухлые веки и подвижную кожу на отброшенном лбу,  как у полковника только
вспархивающие брови  и  копьевидный кадык,  как  у  Макухина только  твердый
взгляд и  красный хохол,  как у слепой только бельма и под ними,  как груди,
висящие щеки,  -  дальше ни в  ком из них ничего не схватывал глаз;  и чтобы
как-нибудь вернуть самому себе прежнего себя,  Алексей Иваныч сказал Наталье
Львовне:
     - Когда  я  сюда  на  пароходе ехал,  пристала одна  девица к  матросу:
"Какая,  говорит,  качка:  "киливая" или "келевая"?  То есть, ей-то хотелось
узнать,  конечно,  как пишется, а тот никак не может ее понять. "Разумеется,
говорит,  барышня, есть килевая, а то есть еще бортовая... А сейчас так даже
совсем почти никакой нет..."
     Сказал,  и  неловко стало,  что  Наталья Львовна смотрит на  него,  как
тогда, в первый раз, - издалека и совсем безразлично...
     Даже жутко стало... Хотелось встать и уйти, но, однако, явно было и то,
что  уйти  некуда.   Уйти  решительно  некуда  было...  куда  же  уйти?..  К
несчастному мальчику Павлику разве, - а зачем? Спуститься в городок и в клуб
разве...  а  там что?  Даже ощутительно холодно стало между лопаток,  а руки
захотелось зажать в колени, - согреть.
     Алексей Иваныч придвинулся ближе к  Наталье Львовне (он  тоже  сидел на
диване) и спросил тихо:
     - Что с вами?
     А она ответила так же тихо:
     - Я ведь не затягиваюсь... я только дым пускаю...
     И переменила вдруг лицо на виновато-детское, даже губы сделала пухлыми.
От  этого Алексей Иваныч сразу просветлел и  поспешно вытащил и  протянул ей
свой портсигар.
     В  это время Гречулевич обернулся к нему,  весь смеющийся,  готовый уже
вынуть что-то из своей неистощимой копилки.
     - Вот ты, Алексей Иваныч, напомнил мне своей "килевой" девицей... Жил у
меня  на  даче  надворный советник,  какой-то  Козленко...  Пишет однажды на
открытке своей жене: "Тут, в горах, - пишет, - есть такие страшные пропасти,
что можно упасть и сломать какую-нибудь кость..." А если кто догадается, что
он еще приписал,  -  двугривенный дам...  Он, - можете быть покойны, что так
именно и было, - поставил тут звездочку и приписал: "свою".
     Алексей Иваныч как-то ничего сразу не понял, но Макухин твердо поглядел
на него и разъяснил:
     - Умный человек писал,  - сейчас видно! Мало ли какие кости тут в наших
пропастях?.. Хотя бы, например, мамонтов скелет!..
     - Упадешь и  проломишь!  -  подхватил Гречулевич;  слепая  же  покачала
головою:
     - Мм... едва ли... едва ли тут ма-мон-ты!.. Тут есть мамонты?
     - Где  тут!  Тут  уж  все пропасти,  небось,  обшарили!  -  успокоил ее
полковник. - Ты сиди себе знай.
     А Наталья Львовна посмотрела прищурясь на Гречулевича:
     - Ах,  как хорошо:  читает письма своих жильцов!..  Вот и живи у вас на
даче...
     Гречулевич оправдался тем,  что поведения он с  детства плохого,  и тут
же,  к случаю,  рассказал,  что, когда он был еще в третьем классе гимназии,
вызвал директор для объяснения его деда по матери, в семье которого он тогда
жил, но которого редко видел, знал о нем только, что очень строгий.
     - Пришел,  -  вообразите,  - огромный сивый хохол и еще даже в казакине
парусиновом... на всех произвел впечатление! Я на всякий случай под скамейку
забился...  Вытащили, однако, - свои же, предатели!.. - притащили... Кому же
не любопытно,  как он меня сейчас крошить начнет?..  Меня держат,  а  старик
огромный...  нет,  вы вообразите:  под вершняк окна росту, а усы, как у пары
Макухиных,  -  покивал главою и загробным таким голосом: "Пэтя! Пэтя!.. Ты и
нэ вучишься...  и  нэ ведэшь себэ!.." Впечатление произвел страшное.  Думают
все:  "Раз так начал, что же дальше будет? Значит, Пете нашему каюк!.." Ждут
(и я  тоже)...  Минуту,  не меньше,  ждали в полнейшем молчании...  И вот он
опять покивал главою:  "Эх,  Пэтя,  Пэтя!..  И нэ вучишься ты...  та ще и нэ
ведэшь себэ..." Чуть все не умерли от крайней веселости,  а я, конечно, пуще
всех...  Если б  он не так это смешно,  -  может быть,  из меня что-нибудь и
вышло - а?.. А то после этого я совсем погиб...
     Гречулевич недаром говорил о себе: "Вы меня только копните..." Он и еще
рассказал между  делом  штук  пять-шесть  разных  подобных случаев из  своей
жизни.
     Он весь был бездумный и  весь наружу.  Алексей Иваныч знал о  нем,  что
теперь дела его  очень плохи:  весь в  долгах.  Должно быть,  доставляло ему
теперь большое удовольствие подшучивать все время над Макухиным,  а  Макухин
только добродушно отмахивался от него, как большой пес.
     - Я  тебе  вполне доверился,  я  тебя  даже на  собственной лошади сюда
доставил, - ты же меня ремизишь!.. - нападал Гречулевич азартно.
     - Привычка у меня такая, - отзывался Макухин, не меняя глаз.
     Похоже было даже на то,  что это два очень близких старинных друга,  но
правда была только в том,  что один другому был положительно необходим:  это
узнал Алексей Иваныч несколько позже, а теперь непонятны казались оба.
     Очень было неловко и как-то затерянно.  А на ветку иудина дерева даже и
смотреть опасался Алексей Иваныч.  Сплеталось такое:  ходят чьи-то  не наши,
стерегут жизнь...  они-то и старят людей...  Гляди на них,  как хочешь,  или
совсем не  гляди,  -  им  все  равно,  -  хоть ори  и  ногами топай:  они  -
глухонемые,  и они не уйдут - будут слоняться под окнами, под дверями, ждать
своего  часу...  На  один  момент  Алексей  Иваныч  представил  самого  себя
точь-в-точь вот таким,  как старый полковник, а Валю (на один только момент)
слепою,  как эта старуха (бог ее знает,  отчего она ослепла): сидит Валя вот
здесь, с такими вот щеками, неопрятная, губы мокры от пива (кощунство почти,
но ведь на один только момент)...  И Митя тут же... он вырос, стал студентом
- давно  уж  студент,  -  сидит на  диване рядом вот  так  же,  как  Наталья
Львовна... Ничего больше, только это.
     Вот у  самого у  него порхающие брови,  копьевидный кадык и  на пальцах
глянец,  а Валя... толстая, старая, слепая, неопрятная, любит карты, домино,
пиво...  Митя  скучает,  злой,  нервный,  от  одного отбился,  к  другому не
пристал,  и  кто  знает,  что  у  него  в  душе?  Может быть,  он  замышляет
самоубийство?
     Чтобы оттолкнуться,  Алексей Иваныч кашлянул,  поднялся и опять сел,  и
сказал, не совсем уверенно впрочем, обращаясь к Гречулевичу:
     - Сейчас на пароходе познакомился с дивизионным врачом одним...  сказал
мне фамилию, - не то Чечулевич, не то Гречулевич... У тебя нет такого, дяди,
что ли, военного врача?
     - Давай бог, - сказал, не удивясь, Гречулевич. - Дядя подобный помешать
не может.
     И  по  глазам его видно было,  что всех своих родичей отлично он знал и
что никакого военного врача между ними нет.
     Так  же  и  Макухину сказал  что-то  насчет  выигрышных билетов Алексей
Иваныч:
     - Новый год на носу,  Федор Петров.  Ох, непременно ты выиграешь двести
тысяч!
     И Гречулевич подхватил живо:
     - Вот и покупай у меня тогда Таш-Бурун!
     - На что он мне?.. Зайцев на нем гонять? - отозвался Макухин.
     - Что ты - зайцев!.. Ты на нем целебный источник какой-нибудь отроешь -
ты  такой!..  Или  руду  какую-нибудь  очень  доходную!..  Миллионами будешь
ворочать!  - и пошел под слепую с маленькой бубновки, сказавши: - Не с чего,
так с бубен!
     А  слепая поставила прямо против него свою неподвижную деревянную маску
и возразила:
     - Господинчик мой!  Кто же под вистующего с маленькой ходит?.. да еще и
в чужую масть!
     И  заспорили о  каких-то ренонсах,  правилах,  исключениях,  как всегда
бывает при игре.
     Алексей Иваныч  усиленно задвигал ладонями по  коленям,  что  всегда он
делал,  когда собирался решительно встать и  уйти и  когда неясно самому ему
было,  куда идти.  Но в  последний раз поглядел все-таки на Наталью Львовну.
Может быть, это был очень робкий взгляд, и она поняла его.
     - Что же нам здесь сидеть?  -  сказала Наталья Львовна. - Пойдемте-ка в
мою комнату, - и поднялась.
     "Нам!"  -  отметил  невольно Алексей  Иваныч,  и  сконфуженно несколько
оглядел всех, и зачем-то откланялся, извиняясь.
     В комнате Натальи Львовны было так:  стоял стол под самым окном (ставни
были прикрыты),  -  обыкновенный женский стол,  -  не письменный,  нет,  - с
небольшим зеркалом,  коробками и  флаконами,  со смешанным запахом духов,  с
несколькими пухлыми  новыми  книжками,  пачкой  узеньких цветных  конвертов,
раскинутой  веером;   тут  же  чернильница  в  виде  лающей  моськи,  ручка,
чрезвычайно неудобная для письма,  и  печенье...  Успел еще заметить Алексей
Иваныч на  том  же  столе  вышиванье по  канве шелками,  но  Наталья Львовна
скомкала работу и забросила за ширмы.
     От колпака на лампе, - матерчатого ярко-желтого полушара - все тут было
беспокойного оттенка,  а ширмы сами по себе были цвета только что опавших от
утренника кленовых листьев (когда они лежат рыхлой грудой и  ветер их еще не
растаскал  по  дорожкам).   К   этим  тонам  был  в  последнее  время  очень
чувствителен Алексей Иваныч: он даже глаза рукою прикрыл, чтобы к ним теперь
привыкнуть.
     Сказала Наталья Львовна:
     - Так   вот...   садитесь...   Вы   куда-то   ездили   на   пароходе?..
Расскажите-ка.
     - Какой же он у  вас ядовитый!  -  отозвался Алексей Иваныч о колпаке и
потрогал его рукой;  потом он посмотрел жмуро, как желтые отсветы ложатся на
белесые обои,  на  чашку и  кувшин умывальника,  на  ее лицо,  ставшее здесь
несколько кукольным, как фарфор на солнце, и только после этого ответил:
     - Ездил?..  Да,  я действительно ездил...  - Подумал: "Не рассказать ли
ей" - и поспешно закончил:
     - Это я  по делу,  конечно,  ездил:  насчет места...  Я ведь теперь без
места, а там выходило.
     - А-а... выходило...
     - Мм-да... выходило...
     - Но не вышло?
     - Нет,  этого нельзя сказать...  Я, может быть, еще и соглашусь... Дело
осталось неопределенным...  То есть оно почти выяснилось, но не совсем... не
совсем...  - Посмотрел на нее белыми глазами, бегло припоминая прошлую ночь,
и еще раз сказал: - Не совсем!
     - О-о,  вы,  кажется,  очень нерешительны!..  Вы  как-то так,  -  мелко
перебрала руками Наталья Львовна,  как будто что-то  рассыпала на  пол (и  с
лицом сделала такое же).
     - А нужно как же? - удивился Алексей Иваныч.
     - А нужно так!  -  быстро сжала руки,  пальцы в пальцы, крепко вытянула
их, точно вожжами правила, и с лицом что-то сделала такое же.
     - Вот вы как!.. И думаете вы, что так лучше?
     Алексей Иваныч быстро поднялся было, но тут же сел.
     - Нет,  иногда не лучше...  Бывают случаи,  что не лучше...  Никогда не
лучше!  - так решил это, наконец, уверенно, что даже Наталью Львовну удивил.
Нашел  на  столе  перламутровый маленький перочинный ножичек,  который можно
было повертеть в  руках,  осмотрел его,  открыл лезвие,  попробовал пальцем,
насколько остро, опять закрыл, постучал тихо о краешек стола и, забывши уже,
что говорит не о том, продолжал:
     - С близким человеком так нельзя -  решительно... Близкий человек - все
равно,  что  ты  сам:  всегда бывает ровно  столько же  доводов за,  сколько
против,  и решить очень трудно... - и тут же вспомнил, что не о том говорит,
и поправился:
     - А если даже с близким нельзя, то с самим собою тем более.
     - Но ведь место-то нужно же вам?  -  улыбнулась Наталья Львовна,  и  по
этой улыбке Алексей Иваныч догадался,  что она поняла его,  однако почему-то
не хотелось, чтобы поняла.
     Из-за двери,  хоть и не очень резко,  все-таки слышно было, как говорил
степенно Макухин:  "Ну,  пики...",  а  Гречулевич живо подхватывал:  "Опять:
"ну"?.. При чем же тут "ну"?.."
     Желтый  шар  абажура  неприятно  действовал  на  глаза,   и  эти  ширмы
беспокойного какого-то цвета,  и запах каких-то духов,  и то, что у нее были
понимающие глаза,  участливые человеческие глаза,  те  самые,  о  которых он
думал,  когда шел сюда,  - все это странным образом связывалось со вчерашним
Ильею  и  Валей -  как  будто они  тоже  были  здесь же,  -  может быть,  за
ширмами...
     Конечно,  это  была только усталость души,  при  которой то,  чего нет,
кажется столь же ярким,  а может быть,  и ярче даже того, что перед глазами.
Это чувствовал теперь и сам Алексей Иваныч.
     - Я,  - сказал он робко, - кажется, немного болен: должно быть, продуло
на палубе, когда спал... верно, верно: мне что-то не совсем ловко.
     - Что же вам такое предложить?.. Коньяку выпить подите, - там, у Ундины
Карловны.
     - А? Нет... зачем же?.. Место, вы сказали - место каждому нужно.
     - Да...  И мне,  конечно...  И вот, этот Макухин... Я, знаете ли, скоро
уеду отсюда.
     - Вот как?
     - Да-а... Уеду... Вы думаете, что я очень скверная, потому что актриса?
Нет, не очень. Не думайте обо мне так.
     - Я думаю?..  Господь с вами! Что вы! - Алексей Иваныч даже потянулся к
ней невольно.
     - И ведь я уж теперь не актриса...  Что вы на меня так смотрите?.. Нет,
я не была очень скверной... Я даже и скверной актрисой не была, поверьте.
     Алексей Иваныч несколько был удивлен: он хотел говорить с ней о себе (в
нем теперь так много было неясного), а она с ним о себе говорила; и она была
новая,  -  он ее такою еще не видал,  и  совсем забылось,  что у  нее теперь
цирковое тело