- Ага! Правда ведь, ничего получилось? И отделался я всего только семью
ранеными пулеметчиками.
     - А  Дудников  вздумал  действительно наступать  -  и  двести  тридцать
раненых и  убитых!  -  подмигнул Палей.  -  Отчего вы ему не предложили свою
выдумку?
     - Признаться,  я  даже не  знал,  что он тоже призван сыграть атаку,  -
удивился Ковалевский.
     - Мало связи у нас между частями, мало связи.
     - Я уверен все-таки,  что Дудников не погнал бы своих на штурм, если бы
за его спиной не стоял генерал Баснин,  -  без стеснения сказал Ковалевский,
но Котович после этих слов стал вдруг задумчив,  и  все улыбки слетели с его
благорасположенного лица.
     - Разве   можно   было,   Константин  Петрович,   посылать  мне   такую
телефонограмму,  какую вы послали на днях?..  Я и об этом хотел поговорить с
вами,  да.  Что же  это такое,  скажите пожалуйста?  "Генерал Баснин сошел с
ума"...  А  тут как раз корпусный командир сам сюда приехал,  и скрыть никак
было нельзя... Ведь вам за это отвечать придется!
     - Что ж, - пусть все-таки сначала разберут дело.
     - Да как бы его там ни разобрали, нельзя же так: "Сошел с ума!" Мало ли
какие бывают трения, да сору-то, сору-то из избы не выносят.
     - Смотря какой  сор!  Благодаря тому,  что  по  приказу Баснина обстрел
высоты прекратился,  мы... Я бы мог вам, конечно, сказать сейчас: "мы высоты
тогда не взяли",  -  но я этого не скажу,  конечно, потому что высоты мы все
равно не могли бы тогда взять.  Но мы бы потеряли вдвое меньше людей,  - вот
что  важно.  Почему  двести человек погибли тогда  совершенно зря?  Об  этом
спросите у генерала Баснина.
     Видя,  что Ковалевский раздражается до того,  что не пьет чаю,  Котович
сказал ему:
     - Пейте все-таки чай,  пейте,  - в нем вещество это такое... Он полезен
вообще, - особенно зимой.
     И добавил ему еще коньяку.
     Наконец,  разговор перешел на полк Ковалевского, каким он был теперь, и
Котович с  большой готовностью соглашался,  что людей надобно пожалеть,  что
люди за  эту заботу о  них потом отплатят своею службою,  а  если они станут
калеками,  инвалидами от болезней,  а  не от неприятельских пуль и снарядов,
то,  разумеется,  кого же  за  это будут винить?  Ближайшее начальство будут
винить.
     - Я  сегодня доложу  об  этом  командиру корпуса.  Сейчас только десять
часов,  в  такое время он не встает,  о-он встает несколько позднее.  Я  ему
доложу.  И  думаю я,  что он  согласится,  что вашему полку надо дать отдых.
Да-да,  я думаю,  что я его уломаю.  Вы знаете,  уже подвозят к нам на фронт
проволоку, колья, - все вообще такое, чтобы укреплять наши позиции, да, да.
     - Наконец-то!  Наконец-то начинают догадываться, что война позиционная,
- очень обрадовался Ковалевский. - Ухлопали зря тысяч тридцать и догадались.
     - Тридцать,  вы  думаете?  -  живо  подхватил Палей.  -  Просчитаетесь,
кажется.
     - Вы думаете, что больше?
     - Мне кажется,  что побольше...  Я говорю,  конечно,  не об одной нашей
седьмой армии, а о всем фронте.
     - И  вот результаты,  -  развел руками Котович.  -  Ну,  что же делать.
Учимся воевать по-современному, а за науку платим.
     - Но с наступлением покончено или нет? - спросил Ковалевский.
     Котович сделал губами и  плечами знак неопределенности и  ответил не на
вопрос:
     - Говорят,  будто шестьдесят тысяч пополнения для нашего фронта готовят
в тылу...  Будут присылать по мере надобности. Также и насчет снарядов: идут
большие запасы снарядов.  Одним словом,  за  чем-нибудь они идут к  нам,  а?
Снаряды,  пополнения людьми,  материальной частью,  вообще всем,  всем...  И
тяжелые батареи еще идут.
     - И неужели все это для продолжения зимней кампании?  Как хотите,  - не
хочется верить. Замороженных будет втрое больше, чем убитых! - разогревшийся
от чаю с коньяком вскрикивал Ковалевский.
     Палей  кивнул  ему  на  перегородку,  за  которой помещались связисты и
писаря, и он, не умея говорить шепотом, начал прощаться, перейдя при этом на
французский язык.  Котович  повторил,  что  командиру корпуса  доложит  и  о
результатах ему сообщит.  Остаток коньяку в бутылке Ковалевский с разрешения
генерала взял  с  собою  и,  найдя своего разведчика Горюнова около лошадей,
сунул ее ему:
     - А ну-ка, глотни для согрева!
     Разведчик радостно взял под  козырек и  так и  не  опускал правой руки,
пока  не  вытянул всего  коньяка из  бутылки.  Потом  поспешно обтер  усы  и
гаркнул:
     - Покорнейше благодарим, ваше высокобродие!
     Пустую бутылку он подержал немного,  потом досадливо сунул ее в карман,
и  когда  подводил каракового жеребца своему командиру,  в  глазах его  была
такая  преданность,   которую  всегда  хотел  видеть  в   солдатских  глазах
Ковалевский.
     Едва только он вернулся в  Петликовце,  как в  штабе полка была принята
телефонограмма от штаба дивизии, что командир корпуса разрешил полку отдых и
что занимаемые полком позиции должны быть сданы той части, которая придет на
смену.  Ковалевский тут же передал это в роты, продолжавшие сидеть в окопах,
добавив,  что  сделано это  распоряжение по  его  рапорту и  что ждать смены
придется не больше,  как два дня.  Но уже часа через два стало известно, что
по приказу Щербачева шестнадцатый корпус,  стоявший в резерве,  идет сменять
совершенно выдохшийся второй корпус Флуга,  а так как Ковалевский,  в погоне
за крышами деревни Петликовце, занял позиции на участке не своего, а второго
корпуса, то и сменять его полк должен был полк из шестнадцатого корпуса в ту
же ночь.
     Это  была  величайшая  радость  из  всех,  какие  когда-либо  испытывал
прапорщик Ливенцев  за  свою  жизнь:  капитан  Струков  сказал  ему,  что  с
наступлением темноты его роту,  как и другие роты третьего батальона,  как и
седьмую роту, сменит какой-то, неизвестно пока еще какой именно, полк.
     - Ну,  брат,  охотник за черепами,  мы с  тобой и навоевались вдоволь и
уцелели,  -  не всякому это удается сделать, - похлопал он на радостях Демку
по серой папахе. - Теперь сменяемся, и можешь ты домой шпарить, в свой город
Мариуполь!
     - Еще чего -  домой! - обиделся дрожавший перед этим от холода Демка. -
Когда мы теперь с Васькой должны Георгия получить...
     Действительно,   когда   вызывались  желающие  к   пулеметам  разыграть
ожесточенную атаку на высоту 370,  Демка и  Васька вызвались первыми,  и при
этом громком деле не были ранены ни тот, ни другой.
     Еще  засветло  Петликовце гремело  разноголосой начальственной руганью,
бодрой и хозяйственной:  тысячи новых,  не обстрелянных еще солдат, приустав
от марша из тыла,  заполнили всю улицу деревни и все дворы,  дули в варежки,
чтобы согреть руки,  прикуривали друг у  друга цигарки,  хрустели сухарями и
корками  хлеба,  кашляли и  звучно  плевали наземь...  Это  один  из  полков
шестнадцатого корпуса пришел на смену полка Ковалевского.
     Командир   пришедшего  полка,   сутуловатый  длинноусый  человек,   лет
пятидесяти  с  лишком,  очень  подробно  выспрашивал Ковалевского,  стараясь
уяснить себе,  насколько трудна тут  будет его служба зимой;  но  наибольшее
внимание  его  привлек  штаб  полка  -  "господский  дом",  пострадавший  от
последней канонады.
     - Гм...  Это оттого, что он - белый, этот дом... Большой, белый, издали
очень заметный, - глубокомысленно сказал он, оглядев его снаружи. - Белый, -
вот в чем ваша ошибка. Вам надо было покрасить его в цвет земли.
     - Когда же  мне  было его  красить?  И  чем  именно красить?  Где взять
краски? - на ходу возражал Ковалевский, но его заместитель был самоуверен.
     - Ничего,  я  разыщу...  Я  найду краски...  И завтра же с утра займусь
маскировочкой.
     - А если послезавтра пойдет снег?
     - Ну, тогда уж, разумеется, опять побелить можно.
     Ваня Сыромолотов с Шаповаловым, связистами и писарями спешно укладывали
штабное  имущество.   Адъютант  нового  полка  получил  в  наследство  карту
местности с отметками на ней,  список дворов,  занятых полком,  расположение
окопов и много прочего, что нужно было знать адъютанту. С приходу отряжались
уже  батальоны и  роты  на  смену  окопников;  обоз  первого  разряда  полка
Ковалевского уже очищал место для нового обоза и  поворачивал в  тыл;  роты,
сидевшие в халупах,  выходили и строились,  готовясь к ночному походу, когда
соберутся роты, занимавшие окопы.
     И  они  пришли наконец,  чтобы идти  дальше -  в  ночь,  в  темноту,  к
переправе через Ольховец,  к  хате  на  Мазурах и  дальше в  пустые поля,  в
какие-то  землянки,  которые вырыл  в  этих  пустых полях и  занимал до  них
другой, стоявший в корпусном резерве и куда-то переброшенный полк.
     И  потом  была  ночь  нелегкого ночного похода в  темноте,  по  мерзлым
дорогам и  по  кочковатой застывшей пахоте,  за  которую цеплялись ноги.  Но
радостно было идти Ливенцеву,  уходить от окопа с великолепным непроницаемым
блиндажем,  который с разбегу,  в тумане, совершенно неизвестно зачем заняла
его  рота и  который нужно было всячески защищать от  контратаки австрийцев,
тоже неизвестно зачем.
     Идти отдыхать,  хотя бы и  в землянки,  было гораздо понятнее не только
для Ливенцева,  но и для всей этой вразброд идущей массы людей,  которая шла
бы,  конечно, с песнями, если бы не ночь. Но, кроме того, что он простился с
окопом,  у  Ливенцева была и еще одна -  трудно было определить ему самому -
маленькая или большая причина для радости: Ваня Сыромолотов сунул ему, когда
он подошел с ротой,  письмо в очень узеньком конверте. Оно было получено как
раз в день последней, рождественской атаки, - переслать его было и некогда и
трудно.
     - Откуда? - спросил Ливенцев. - Не заметили штемпеля?
     - Кажется,  из милого нашим сердцам Херсона... У вас кто-нибудь остался
там?
     Ливенцев догадался, что письмо от Натальи Сергеевны.
     Что бы ни было в этом письме, но нести его в кармане шинели, знать, что
оно  при тебе,  что всегда ты  можешь его прочитать,  если захочешь,  даже и
теперь, ночью, при скромном огоньке зажигалки, - в этом была огромная, почти
детская полнота радости,  хотя он  и  не  мог  бы  определить точно,  почему
именно.
     Даже  больше того:  у  него  не  было любопытства к  тому,  что  именно
написано было ею;  он  знал,  что подбор тех или иных слов в  письме -  дело
минутного настроения иногда;  стоит этому настроению измениться под влиянием
пустейших случайных причин,  - и весь строй и склад письма станут совершенно
иными.
     Но  было  и  еще  одно,  что  мешало Ливенцеву прочитать письмо там,  в
Петликовце, или здесь, в походе. Если бы его спросили об этом, он ответил бы
с тою улыбкой,  которая была ему свойственна при всех обстоятельствах жизни,
которая не  сошла бы с  его лица и  в  гробу:  "Письмо адресовано прапорщику
Ливенцеву,  да,  но он не совсем еще в своей шинели,  - не вполне вернулся в
себя... Чтобы сказать это понятнее, - он совсем затерялся было, забыл о себе
самом,  ушел от себя самого куда-то, в окоп, в блиндаж, - зарылся в землю на
три аршина,  -  стал нижечеловеком и только понемногу приходит в себя. Когда
придет окончательно,  -  прочитает, что ему пишут, ему такому, какого видели
там,  в  Херсоне,  когда  он  мог  свободно  ходить  по  улицам,  заходить в
торжественно-тихие комнаты публичной библиотеки и  читать там  резонирующего
стоика на троне - Марка-Аврелия-Антонина".


        "ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ"

     Только утром, когда уже вполне рассвело, медленно шедший полк добрался,
наконец,  к  тому месту,  где он  должен был стать на  отдых,  как корпусный
резерв,  но  землянок,  о  которых говорилось,  удобных для  жилья землянок,
оставленных ему ушедшим на фронт полком, никто не увидел.
     Не было никаких землянок: на обширном месте бывшей стоянки полка рядами
разлеглись только  ямы,  вида  обычных  лагерных ям,  когда  осенью  снимают
палатки с фундаментов из дернин.  В каждой такой яме было нагажено,  а около
ям  белела  зола  от  костров,  валялись обрывки газет,  порванные открытки,
разбитые бутылки,  обоймы  от  патронов,  пустые  гильзы,  масляные тряпки и
прочий хлам.
     - От австрияков окоп мы получили вполне справный, а также блиндаж какой
геройский, - говорил фельдфебель Титаренко Ливенцеву. - А от своих же что мы
такое получаем, ваше благородие? Аж даже и сказать страмно. Это ж называется
свалки, куда из Херсона бочки по ночам возили!
     - Да нет,  тут что-то не так.  Мы просто не туда попали.  Вот я  сейчас
узнаю, в чем дело.
     И   Ливенцев  пошел  туда,   где   около  Ковалевского  собрались  трое
батальонных и несколько ротных. Ковалевский был совершенно взбешен:
     - Только мерзейшие подлецы могли допустить подобное! Солдаты сожгли все
жерди и всю солому,  -  это ясно. Была тут пляска диких вокруг костров... Но
где же в это время были командир полка и все офицеры?  Плясали тоже? Что же,
их не предупредили,  что сюда придет другой полк на их место?  Это... это не
мелочь,  господа! Шалаши сожгли, а из землянок сделали нужники, - вот и все,
на что оказались способны... Ну вот что: тут верстах в пяти деревня Хомявка,
где - командир корпуса. Я сейчас же еду туда с докладом. А люди пусть станут
на привал.  И пусть поглядят, что тут наделали свиньи, чтобы самим им такими
свиньями не быть.
     - По карте недалеко тут село Коссув, - сказал капитан Широкий. - Должно
быть,  вон там видно селение,  -  этот самый Коссув и есть. Почему бы нас не
направить в Коссув?
     - Коссув,  или черт,  или дьявол,  только нам нужны крыши и печи,  а не
пустое поле, - так я и скажу генералу Истопину!
     И Ковалевский не больше как через полчаса прискакал в Хомявку.
     Это была уже не несчастная одинокая хата на Мазурах,  где ютился старец
Котович со своим штабом, - это была помещичья усадьба, в которой не привыкли
вставать рано зимою.
     Больше же всего не привыкли к подобному нарушению правил светской жизни
сам Истопин и его начальник штаба генерал Полымев. Около часа пришлось ждать
Ковалевскому,  когда они встанут. За этот час он успел осмотреть имение пани
Богданович, устроенное на широкую ногу.
     Дом был прекрасной архитектуры,  -  в два этажа, с высокой мансардой, с
несколькими балконами,  с  зимним  садом;  три  бронзовые конские  головы  в
естественную величину  были  вделаны  в  стены  обширной  каменной  конюшни;
старинный парк,  содержащийся в  большом порядке,  окружал дом;  рыбный пруд
разлегся тут  же,  в  парке,  с  кокетливой,  пестро окрашенной купальней на
нем...  И  симментальский и  швицкий скот был тут цел и  не тронут,  и чисто
одетые,  в  однообразных серых  шляпах  с  черными лентами,  очень  вежливые
галичане-старики и  поляки,  которых не  коснулся призыв в  армию,  привычно
делали свое батрачье и приказчичье дело и на скотном дворе, и в конюшне, и в
парке,  как  будто  не  гремели орудия всего за  двадцать верст отсюда и  не
погибали там люди десятками тысяч.
     В  десять  часов  доложили,  наконец,  Истопину о  приехавшем командире
одного из полков его корпуса, и Ковалевский был, наконец, принят.
     Бывают  люди,  которые  считают нужным  из  всех  человеческих свойств,
качеств  и  манер  поведения  выращивать  в  себе  только  одно:   важность.
Любопытно, что подобные важнецы попадаются даже в совсем маленьких чинах, на
совсем пустяковых должностях,  но неизбывная важность так и хлещет фонтанами
изо всех их пор.
     Конечно,  у  Истопина было больше прав на  важность,  чем у  швейцаров,
станционных жандармов или  мелких чиновников разных присутственных мест.  Он
был генерал-лейтенант,  еще не старый,  но больших связей при дворе, видного
роста,  умеренной полноты,  с  довольно густыми  еще  волнистыми каштанового
цвета  волосами,  тщательно  зачесанными назад.  Теперь,  когда  только  что
умылся, волосы его были влажны и лоснились. От его тужурки толстого сукна, в
петлице  которой  белел  и  поблескивал Георгий,  неизвестно за  что  именно
полученный,  пахло духами. Руки у него были холеные, белые, с едва заметными
коричневыми веснушками,  на  пальцах правой руки толстые перстни с  крупными
солитерами.
     Он  принял  Ковалевского стоя,  величественно наклонив несколько голову
влево.
     Он сказал выразительно, хотя и негромко:
     - Пхе... Что именно вы имеете нужду... пхе... доложить мне, полковник?
     - Ваше  превосходительство,  во  исполнение полученного мною  приказа я
привел  свой  полк,  назначенный в  корпусный резерв,  но  никаких землянок,
удобных для устройства в них полка, не оказалось.
     - Что это значит? Пхе!
     - Были,  очевидно,  крыши над ямами, - они могли быть из жердей, веток,
соломы,  -  но полк,  уходя на фронт,  сжег все эти крыши,  а  ямы обратил в
отхожие места, ваше превосходительство.
     Истопин опустил брови ниже, чем им положено быть, слегка выпятил полные
губы  (бороду он  брил,  а  усы  коротко подстригал) и  этими пухлыми губами
только дунул слегка,  так что вышло даже не  "пхе",  а  "пф",  но  ничего не
добавил к "пф",  предоставляя самому Ковалевскому догадаться,  что он просто
плохо воспитан, говоря о подобных вещах.
     Ковалевский же продолжал:
     - Между тем, ваше превосходительство, мой полк состоит из обмороженных,
полубольных людей,  десять дней проведших в боях,  на позициях, в грязи, без
подстилки,  большей частью без  горячей пищи,  так  как  ее  невозможно было
подвезти днем.
     - Пхе... Можно было подвозить ночью, полковник!
     - Ночью  подвозить  было   нельзя,   ваше   превосходительство,   ввиду
беспрерывных почти ночных атак. Люди совершенно обессилели, они почти падают
от усталости. Теперь я их оставил в пустом поле.
     - Пхе!  Чем же  я  могу тут вам помочь,  не понимаю!  -  несколько даже
шевельнуть  полными   плечами  разрешил  себе   Истопин  при   такой   явной
несуразности положения.
     - Между тем,  ваше превосходительство,  недалеко есть селение Коссув, -
большое селение,  как я навел справки,  наполовину не занятое никем. Если бы
вы разрешили отвести мне полк туда,  люди были бы обогреты,  восстановили бы
свои силы, отдохнули бы от очень тяжелых впечатлений...
     - Пхе... Они так деморализованы, вы хотите сказать?
     - Они в  подавленном настроении исключительно в  силу просто физической
усталости  и...   ревматических  болей   в   суставах  рук   и   ног,   ваше
превосходительство,  - и единственное, что могло бы восстановить их бодрость
и  боеспособность,  это  -  теплое помещение в  привычной для  них  сельской
обстановке. Если фронт вообще переходит на более спокойное зимнее состояние,
то...
     - То?  -  перебил его вдруг Истопин.  -  То что вы хотите сказать?  - И
закинул голову дальше назад и больше влево.
     - То,  мне  кажется,  совсем  незачем сознательно лишать  полк  хорошей
зимней  стоянки  и  морозить его  всего  в  нескольких верстах от  жилья,  -
договорил Ковалевский.
     - Э-э,  это  уж  предоставьте знать нам,  полковник,  -  снисходительно
поглядел на  него  Истопин.  -  Для  чего  это  делается,  что  полк стоит в
землянках, а не в хатах, - на это есть у нас свои основания, пхе!
     Но Ковалевский сам знал, что это за основания, и потому продолжал.
     - Если  понадобится  корпусный  резерв,   ваше  превосходительство,  то
обогретые, отдохнувшие хорошо, в обычном человеческом жилье, люди перемахнут
эти  несколько верст  единым духом,  форсированным маршем,  за  каких-нибудь
сорок  минут,  а  главное,  будет вполне восстановлена боеспособность полка,
который, кстати сказать, потерял треть состава.
     - Вы получите пополнение, полковник.
     - С    пополнением    надо    будет    усиленно    заниматься,     ваше
превосходительство, а разве возможно будет сделать это в землянках?
     Этот  длинный разговор,  видимо,  утомил уже  Истопина.  Он  решил  его
закончить. Он сказал брезгливо:
     - В   конце  концов  на   селение  Коссув  в   данное  время  нет  пока
претендентов,   поэтому,   полковник,