.  -  Я  бы  отобрал их  сам,  но сейчас мне некогда,  ждет
дрезина... До свиданья!
     И,  простившись только с одним Полетикой, не взглянув больше ни на кого
из остальных,  Ливенцев поспешно вышел из кабинета в  канцелярию,  и первое,
что  там  бросилось ему  в  глаза,  была  сияющая луна приказиста Гладышева,
снимавшего уже с вешалки командирский плащ.
     - Здорово  вы  его,   ваше  благородие,   отчитали!  -  вполголоса,  но
восторженно говорил Гладышев,  накидывая плащ на его плечи, и как будто даже
слезы восхищения выступили на серые выпуклые сияющие глаза приказиста.
     Приказист Гладышев совсем не  обязан был накидывать на  его плечи плащ,
приказист Гладышев должен  был  сидеть  себе  на  своем  стуле  приказиста и
переписывать  то,  что  ему  давал  адъютант  Татаринов,  как  материал  для
завтрашнего приказа по  дружине,  чтобы размножить это потом на литографском
камне, а если не было этого материала, он мог читать "Ната Пинкертона".
     Ливенцев понял,  что он,  один из всей писарской команды,  с риском для
себя  стоял  у  дверей  в  кабинет,  изогнувшись,  прислонив вплотную ухо  к
замочной скважине,  чтобы не пропустить ни одного слова,  и когда дошло дело
до плаща,  бросился подавать ему плащ,  именно затем,  чтобы и он, Ливенцев,
знал,  что  писарям  будет  известно  все  его  окончательное  объяснение  с
ненавистным для всех Генкелем.
     Он оглядел писарей,  - все ему улыбались и даже как будто подкивывали и
подмаргивали,  хотя ведь не  сказал же им ничего еще пока,  не успел сказать
Гладышев.
     Однако сам Ливенцев,  выходя из штаба на двор в командирском плаще, под
мелкий,  но частый дождик, был недоволен собою. Он не понимал сам, как это у
него вырвалось насчет дуэли,  точно так же не понимал и  того,  зачем сказал
насчет необходимости ехать проверять посты ввиду скорого приезда царя.
     Он  смотрел на  то,  что произошло только что в  штабе дружины,  как на
решение  математической  задачи  громоздкими  и   не   совсем  убедительными
приемами,  между тем  как приготовил он  другой путь решения,  стройную цепь
силлогизмов,  и  задача была  бы  решена этим путем красиво,  логично и  без
всякого нажима на голосовые связки.
     Однако,  с  другой  стороны,  для  него  становилось  ясно  и  то,  что
генкелиаду эту закончить вообще нельзя никакими методами воздействия на нее,
пока существует в дружине Генкель,  и что Генкель таков, как он есть, именно
потому только, что такова вся обстановка в дружине.
     Кроме  того,  очень  досадно ему  было,  что  не  сказал он  Полетике о
добавочных кормовых деньгах,  так  и  не  выданных ведь  ему  Генкелем,  что
являлось уже проступком с его стороны.
     Перебои сердца не  прекращались все-таки,  -  нет-нет да  и  подпрыгнет
сердце.  Ливенцев думал,  что  на  вокзале,  может  быть,  успеет он  выпить
холодной воды бутылку.
     Кучер  Кирилл  Блощаница недоуменно поглядел  на  Ливенцева всем  своим
широким рябым  лицом  сразу,  когда  он  поставил ногу  на  мокрую  подножку
командирского экипажа.
     - На вокзал! - коротко приказал ему Ливенцев, заметив это недоумение.
     - На вокзал?
     Блощаница ждал  еще  каких-нибудь  объяснений,  почему именно прапорщик
садится в  командирский экипаж,  а  не  сам полковник Полетика,  но Ливенцев
сказал только,  не  улыбнувшись и  усаживаясь на  мокрое темно-зеленое сукно
подушки:
     - Делай, брат, что начальник прикажет, и трогай, а думать будешь потом.
     - Но-о, дру-ги! - грудью выдохнул Блощаница и шевельнул вожжами.


        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"

        "ЗАУРЯД-ЛЮДИ"


        "I"

     Когда говорить о  приезде царя  в  Севастополь стало уж  можно,  кто-то
пустил слух,  может быть  и  правдивый,  что  особенно занимает царя  боевая
готовность ополченских дружин,  -  и  вот  все ополченские дружины неистово,
неусыпно, свирепо, самозабвенно начали готовиться к царскому смотру: чистили
и  мыли все в казармах,  вырезывали из красной бумаги и наклеивали на картон
"Боже,  царя  храни!",  воронили бляхи  поясов  до  лилово-розовых  отливов,
пригоняли ратникам в спешном порядке шинели второго срока,  проверяли по сто
раз чистоту ружейного приема: "Слуша-ай, на кра-а-ул!", гоняли по двору роты
в  развернутом строе и в колоннах,  делали захождения правым и левым плечом,
предполагали те  или иные вопросы царя и  внушали ратникам ответы на них,  а
главное -  добивались безукоризненно согласного ответа на царское: "Здорово,
молодцы!"  -  зычного,  преданного,  радостного и  безусловно как из  единой
груди: "Здравия желаем, ваше велич'ство!"
     Прапорщик Ливенцев снял  своих  людей  с  постов (на  которых появились
царские  егеря),  и  двое  рослых  жандармов  повезли  их  по  направлению к
Бахчисараю для расстановки по пути.  Он спрашивал у полковника Черокова, где
следует находиться ему самому, так как он сразу на всех постах быть не может
и центрального поста на путях нет.
     Чероков  долго  глядел  на   него  неподвижными  аспидно-сине-молочными
глазами и сказал наконец:
     - Вы будете на вокзале в Севастополе.
     - Обязанности мои?
     - Охранять священную особу монарха!  -  торжественно по сочетанию слов,
но совершенно бесстрастным тоном ответил Чероков.
     - Как же именно? - не мог не улыбнуться слегка Ливенцев.
     - Прежде всего -  вокзал.  На вокзале не должно быть никого, - ни-ко-го
решительно посторонних. Понимаете? Ни-ко-го!
     - А буфетчик?
     - Только буфетчик и двое официантов... там есть такие два старика, я им
разрешил, только двум... и буфетчику - быть на вокзале.
     - Хорошо. А народ? Встреча ведь будет?
     - Из исключительно проверенных людей.  Вам в помощь будут жандармы, они
знают.  Но, видите ли, вы... У вас, как офицера, будет особая миссия... Ведь
в  случае покушения,  -  чего  боже  сохрани,  конечно,  -  как  будет  одет
злоумышленник? Офицером, конечно! Жандармы же - нижние чины, - вы понимаете?
     - Понимаю это так,  что я должен буду следить, чтобы не подходили, куда
не следует,  офицеры,  которых...  которые мне покажутся подозрительными,  -
неуверенно ответил Ливенцев и добавил:  - Говоря откровенно, это обязанность
трудная.
     - Трудная?
     - Чрезвычайно ответственная.
     - Однако же я ее несу!  -  с достоинством отозвался Чероков, не спуская
неподвижных глаз с Ливенцева.
     - Судя по тому, что официантов буфета вы оставили только двух стариков,
я  должен обращать внимание исключительно на  молодых офицеров,  -  старался
уточнить Ливенцев.  -  А если подойдут седоусые полковники, например, то для
меня должно быть ясно, что-о...
     - Что седые усы их  не наклеены на безусые губы,  -  быстро,  как и  не
ожидал Ливенцев, перебил его Чероков.
     - Вот видите!.. И это я должен заметить с одного взгляда?.. Не лучше ли
будет, если более опытный станет на мое место? А я бы уж к себе в дружину, в
строй...
     - Нет,  вы  должны дежурить на  вокзале.  Я  вам  тогда скажу,  что вам
делать, - милостиво кивнул ему Чероков.
     И  Ливенцев с  утра того дня,  в  который предполагался приезд,  был на
вокзале, так как царский поезд ожидали часам к одиннадцати дня.
     Последние дни января обычно в  Севастополе бывают по-настоящему зимние,
и теперь было холодно, - вокзальный Реомюр показывал - 10o, но сильный бора,
как  здесь  называют  северный  ветер,  заставлял  всех  ожидавших  царя  то
хвататься за уши,  то тереть нос. Трепались уныло плохо прибитые и сорванные
ветром кипарисовые ветки  на  арке  все  с  теми  же  старыми,  испытанными,
магическими словами "Боже, царя храни!" - по крутому хребту.
     Приглядываясь к этим веткам, сказал Ливенцев стоявшему около начальнику
дистанции с тою наивностью, которая его отличала:
     - Порядочно все-таки кипарисов оболванили для этой арки!
     Несколько удивленно поглядел на  него  чернобородый начальник дистанции
и, подумав, отозвался знающе:
     - Да ведь государь всей этой пышности и не любит.
     "Пышности", впрочем, только и было, что эта арка.
     Часто  все,  ожидавшие на  перроне,  забегали  в  буфет  выпить  стакан
горячего чаю.  Тут был и комендант крепости генерал Ананьин, старец довольно
древний,  в  свое  время  получивший  высочайшую  благодарность  за  отбитие
нападения турецкой эскадры и  даже какой-то  орден высоких степеней.  Вид  у
старичка был необычайно мирный:  верх фуражки от  ветра встопорщился горбом,
голова наклонилась вперед и  повисла как-то между искусственно взбитых плеч,
красные глаза слезились,  и  он  то и  дело сморкался:  можно было подумать,
глядя издали, что он безутешно плакал.
     Чероков,  вглядевшись пристальными своими,  даже и  здесь,  на холодном
ветру, не мигающими глазами в очень знакомые ему линии и пятна путей, первый
заметил подходящий поезд,  и все подтянулись,  и генерал Ананьин высморкался
старательно,  в  несколько обдуманных приемов,  потом вытер глаза и  спрятал
платок, который держал в руках все время.
     Поезд в несколько синих вагонов подошел тихо, без свистков и гудков, но
был  это  только  свитский  поезд,   из  которого  вышел  в  некотором  роде
жертвовавший собою в  случае злостной неисправности путей великий князь Петр
Николаевич,  длинный и  тонкий,  как  хлыст,  с  лошадиным лицом,  в  серой,
обычного солдатского сукна, шинели и фуражке защитного цвета.
     Здороваясь с  Ананьиным и  другими генералами и  адмиралами,  он сказал
негромко:
     - Поезд его величества - через четверть часа, господа.
     Чероков обратился к Ливенцеву торжественно и таинственно:
     - Вот теперь смотрите в  оба!  Главное -  около самого входа на вокзал.
Там,  конечно,  есть жандармы,  но...  я вам говорил:  чем больше глаз,  тем
лучше.
     И Ливенцев пошел к подъезду,  около которого собралась уже,  правда, не
очень большая,  толпа "проверенных людей", окруженная цепью царских егерей и
жандармов.
     И как раз, только он подошел к толпе, он оказался необходимо нужен: два
молодых,   то  есть  самого  опасного  возраста,  офицера  514-й  дружины  в
караульной форме пытались пробиться на  другую сторону вокзала,  и  знакомый
Ливенцеву жандарм показывал им на него рукою.
     - Что такое? - спросил Ливенцев.
     - Безобразие! Нам надо в караул на главную гауптвахту, а нас задержали,
- отчетливо ответил бравого вида поручик.
     - Вы из какой же части?  -  спросил,  настораживаясь против своей воли,
Ливенцев.
     - Вот у нас есть на погонах,  какой мы части,  - нагнул голову к левому
своему погону прапорщик.
     - Гм...  Я вам,  конечно,  верю,  господа...  но видите ли, такое дело:
почему вам нужно непременно через вокзал?
     - Потому что уже поздно, а здесь короче! - раздраженно ответил поручик.
     - Вы - рунд?
     - Нет,  я  -  командир роты,  и  потому я  дежурный по караулам,  а это
рунд... Не задерживайте, пожалуйста, иначе вы ответите!
     - Очень грозно!  - улыбнулся Ливенцев. - Перед кем это я отвечу?.. Если
бы я вас когда-нибудь видел раньше,  а то никогда не приходилось... Впрочем,
вот что: можете идти.
     Он подозвал к себе тут же знакомого жандарма и сказал:
     - Они в караул,  пусть идут,  конечно,  только надо последить, куда они
пойдут.
     - Слушаю, - понятливо кивнул жандарм, отходя.
     Ливенцев  думал,  что  этим  все  и  кончится,  но  подошел  совершенно
возмущенный артиллерист-подпоручик с самым молодым, первокурсно-студенческим
лицом и начал сразу:
     - Черт знает что, прапорщик! Не пропускают к жене!
     - К  какой жене?  Где у вас тут жена?  -  очень удивился и насторожился
Ливенцев.
     - Здесь жена, в железнодорожной больнице...
     - Гм...  Вот поди же!  Почему же она очутилась здесь? - пристально, как
Чероков, начал вглядываться в подпоручика Ливенцев.
     - Очень просто - как! Ехала ко мне и родила в поезде. Ночью было это...
Вот почему очутилась.
     - А  вы  как  узнали об  этом?  -  совершенно убеждаясь,  что перед ним
злоумышленник, плохо умеющий врать, поспешил спросить Ливенцев.
     - Получил бумажку из больницы, - как узнал! Вот бумажка!
     Подпоручик  вынул  из   бокового  кармана  шинели  измятую  бумажку  со
штемпелем железнодорожной больницы: подпоручик крепостной артиллерии Ломакин
извещался, что жена его, только что родившая в поезде, находится в больнице.
     - Все правильно,  -  сказал решительно Ливенцев,  -  но  на  вокзальную
территорию я вас во время приезда царя пропустить не могу.
     - Как так не пропустите?  -  вскинулся подпоручик.  - А если она сейчас
вот... там... умирает?!
     - От какой причины? Что вы! Успокойтесь и станьте со мною рядом. Сейчас
проедет царь, и вы пойдете...
     - Это черт знает что! - горячился артиллерист.
     - Нет, это только порядок, не нами с вами заведенный.
     У вокзала стояли уже автомобили, приготовленные для царя и свиты.
     Машины были новенькие,  военного ведомства,  и,  глядя на  эти машины и
представляя, как будет под "ура" толпы садиться в одну из них царь, Ливенцев
совершенно непроизвольно на  глазомер  определял  расстояние до  них,  чтобы
сообразить,  действителен ли  будет выстрел этого сомнительного подпоручика,
если он начнет палить из браунинга.  Выстрел, а не выстрелы, потому что двух
выстрелов он не успеет сделать,  -  его схватят. А предполагаемый цареубийца
ворчал около:
     - Черт знает что!  Возмутительно!..  Да, наконец, какое вы право имеете
мне не верить и меня не пропускать?
     - Вполне верю,  -  отвечал не  совсем правдиво Ливенцев.  -  Но никаких
посторонних людей,  кроме  высшего  генералитета,  на  вокзальной территории
сейчас быть не должно,  -  поняли? Таков приказ коменданта крепости, который
как раз там.
     - Генерал Ананьин там?  -  настолько оживленно спросил артиллерист, что
Ливенцев подумал,  не хочет ли он укокошить Ананьина,  а  не царя,  и вполне
искренне ответил ему:
     - Ведь вы же знали,  что приезжает царь, и что бы уж вам подождать сюда
приходить до его приезда!
     - Ну, уж этому вы меня можете не учить! - надулся артиллерист.
     - Еще бы, такого матерого я стал учить! - усмехнулся Ливенцев. - Однако
ваше  место сейчас около своей батареи...  Вдруг проедет царь прямо отсюда в
крепость, а вас как раз и не будет!
     - Это уж мое дело! - огрызнулся подпоручик.
     - Ваше, ваше. Вот и стойте и ждите.
     Царский поезд подошел так  же  бесшумно,  как  и  первый,  свитский,  и
Ливенцев, заметив его приход, очень заволновался.
     В  первый раз в жизни пришлось ему охранять того,  чье существование он
считал  безусловно излишним  и  вредным.  И  подпоручику артиллерии с  лицом
возмущенного первокурсника-студента,  время от времени повторявшему:  "Какая
нелепость!"  -  он отвечал про себя:  "Совершенная нелепость!" Он вспоминал,
как  сказал  своему ротному Пернатому на  другой день  после  суда  в  штабе
дружины и удивившей его своею связностью речи Полетики:
     - Знаете, в первый раз в жизни попадаю в такое положение: охраняю особу
монарха!
     И  Пернатый вдруг со  свойственной ему театральностью перекрестил его и
сказал с подъемом:
     - Дай бог, чтобы все у вас обошлось благополучно, потому что человек вы
хороший,  и  я вас вполне уважаю!  И отнюдь не желаю я вашей смерти поэтому!
Так как,  отец мой родной,  если вдруг что-нибудь случится с  царем по вашей
вине,  то ведь это что же такое,  подумайте!.. Ведь на вас сейчас вся Россия
смотрит с надеждой и упованием!..  А если...  если,  чего не дай бог... ведь
тогда вам  и  жить  нельзя будет от  стыда перед целой Рос-си-ей,  отец  мой
хороший!.. Тогда пулю себе в лоб, и конец!
     Здесь,  на площадке перед вокзалом в Севастополе,  отнюдь не вся Россия
смотрела на  Ливенцева с  упованием;  смотрел на него один только подпоручик
Ломакин,  притом с явной ненавистью,  исподлобья,  представляя,  может быть,
неотвязно,  как  вот сейчас благодаря этому формалисту-прапорщику,  человеку
явно безмозглому,  он стоит в двадцати шагах от своей, может быть, умирающей
жены.
     Наконец,  появился из  выходной двери  вокзала царь,  такой маленький и
невзрачный рядом с  длинным Петром Николаевичем и министром двора -  старым,
седоусым  Фредериксом.  Проверенная толпа  и  жандармы  нестройно  и  как-то
незвонко на холоде закричали "ура". Крикнул было один раз и Ливенцев, но тут
же осекся, наблюдая за подпоручиком: именно этот момент был самый опасный, -
именно теперь нужно было оправдать упования и надежды Черокова, и Пернатого,
и Полетики...
     Подпоручик держал руки по швам,  и он не кричал "ура".  Вот что смутило
Ливенцева и наполнило его острой тоской ожидания.  И, сам не зная, как это у
него получилось, Ливенцев обнял правой рукой подпоручика за талию, обнял как
бы вполне дружески, потому что не хотел, чтобы он глядел на него так сердито
исподлобья,  но,  конечно,  только затем,  чтобы тут же  схватить его правую
руку, если ей вздумается выхватить браунинг из кармана шинели.
     Он  понимал,  конечно,  что должен был задержать эту правую свою руку у
козырька, но помнил и обязанности своих людей, охранявших путь: смотри зорко
в поле и чести не отдавай.
     Это чувство острой тоски тянулось несколько минут,  пока машины с царем
и  свитой одна за другой не обогнули площадку и не скрылись при криках "ура"
толпы, хотя и проверенной, но совсем не скричавшейся.
     - Теперь можете идти  к  своей  жене,  подпоручик,  -  сказал Ливенцев,
свободно вздохнув и улыбнувшись.
     - А может быть, и вы пойдете со мной? - вызывающе предложил тот.
     - Зачем же идти мне с вами?
     - А так, убедиться, что я - Ломакин и что у меня жена умирает!
     - Ну  что  вы,  что вы,  -  "умирает!"...  Вы  сейчас почувствуете себя
счастливым отцом... До свиданья!
     И Ливенцев пошел от него,  но все-таки оглянулся посмотреть, идет ли он
действительно к  больнице.  Никем уж теперь не останавливаемый,  Ломакин шел
именно  в  том  направлении.  Ливенцеву не  было  стыдно  за  свою  излишнюю
подозрительность:  он знал,  что если бы они поменялись местами с Ломакиным,
то Ломакин сделал бы то же самое,  что и он,  а может быть, даже отправил бы
его в жандармскую комнату для обыска.
     Когда Ливенцев шел к себе на Малую Офицерскую, он шел во флагах и звоне
колоколов.  Холодный бора неистово трепал появившиеся всюду на  домах флаги,
звонили во  всех церквах,  как на Пасху.  "Красный звон,  малиновый звон,  -
думал Ливенцев. - И потому только этот звон, что приехал какой-то маленький,
рыженький,  хлипкого вида человечек,  один из виновников бойни, невиданной и
неслыханной в мире,  - приехал, чтобы посмотреть на наших ратников ополчения
и сказать им:  "Молодцы! Я вижу, что вы годитесь уж к тому, чтобы умереть за
меня,  за отечество и за веру... каждый за свою веру, разумеется, потому что
не у  всех у вас медные кресты на фуражках,  есть кое у кого и шестиугольные
медяшки вместо крестов...  Итак,  вы  -  готовое блюдо войны,  и  вы  будете
съедены там,  в  окопах!" Не этими словами,  как-нибудь иначе,  но по смыслу
будет  сказано именно это,  и  ратники в  ответ  должны будут прокричать "от
сердца" согласно:  "Рады ст'ратс,  ваше величество!.." Главное, чтобы у всех
ударение приходилось на "ство" и чтобы никто не отстал в этом крике.
     Теперь,  когда Ливенцев шел в  толпе по  Нахимовской,  он  пытался даже
представить себе,  что  было бы,  если бы  подпоручик Ломакин был  совсем не
подпоручик и не Ломакин,  а какой-нибудь Принцип-второй,  гимназист восьмого
класса,  террорист,  выполняющий приказ других террористов, постарше, меткий
стрелок и  фанатик,  с  твердыми руками и  сердцем,  и вот ему действительно
удалось сделать два-три выстрела один за другим, - что было бы тогда?..
     Ливенцев не был художником,  но запас его воображения,  необходимый ему
как математику, был достаточен, чтобы представить на освободившемся престоле
кого-либо  другого из  весьма многочисленной царской семьи,  -  может  быть,
гораздо более умного,  более способного править и потому