идем! Стройся!
     Построились. Вздвоили ряды.
     Была досада на пристава,  но -  откуда это?  -  бок о  бок с  нею такое
странное любопытство к нему: что он теперь?
     - Митя-я...  Гоп-гоп!  - зычно закричал в это время из глубины переулка
Дерябин. - Гоп-го-оп!
     Кашнев тронулся было идти с солдатами, но шагов через пять нерешительно
остановился и  солдатам  недовольно вполголоса скомандовал:  стой!  А  когда
подходил пристав, сказал ему, покачав головою:
     - Какой же ты, однако, удав!.. Какой удав!


        "VIII"

     И опять,  как прежде,  шли по улице Кашнев с Дерябиным и солдаты.  Луна
заходила,  стало темнее,  ближе к рассвету. Штыков сзади не было видно, - не
блестели. Шаги тупо уходили прямо в землю.
     - Вот... Человек себя жалеть не должен, - говорил медленно, точно сам с
собою,  Дерябин.  -  А раз только начал жалеть,  - значит, шабаш, крышка! Не
сейчас, так в скором времени ему крышка, аминь. Человек себя чует, - факт!..
Человек веселый, - да ему, куда ни шагай, везде - наше нижайшее, а заскучал,
значит, рыбий крючок проглотил. Так?
     - Ты к чему это?  -  спросил Кашнев,  и так как ярким желтым извилистым
пятном заколыхалось перед ним вдруг платье Розы, то он добавил: - У тебя что
с ними, с Розой? Извини, что спросил.
     Дерябин посмотрел на него, задержав шаг, чмыкнул и ответил спокойно:
     - Э-э, есть о чем говорить!
     И тут же,  точно внезапно вспомнив вдруг, начал он рассказывать длинный
еврейский анекдот.  Потом,  пока шли от дома Пильмейстер по улице, рассказал
еще четыре анекдота еврейских, два армянских и один малороссийский.

                Ой да на-а-ле-тiлы гу-уси
                З дале-ка-а-аго краю-ю...

     Откуда-то  издали это  медленно воровато прокралось в  ночь.  Голос был
молодой,  высокий,  покрывал  собою  гармонику,  но  проступала  под  ним  и
гармоника,  как под тонким зеленым листом проступает на солнце схоронившийся
с тылу жук. Ожила и осмыслилась ночь и собралась вся в кулачок к тому месту,
где пели.
     - Есть!  -  довольно  и  значительно  сказал,  остановившись,  пристав.
Отстегнул пуговицы у  ворота тужурки.  Поднял руку,  -  остановил солдат.  И
странно было,  но  Кашневу почему-то  показалось это тоже каким-то желанным,
как желанна бывает охотнику случайно налетевшая дичь.
     И как раз еще о гусях пел высокий полумальчишеский голос:

                Ой да за-му-ты-лы во-о-оду
                В ти-хо-му Дунаю.

     И  еще  два  голоса  пристали к  нему:  один  озорной,  шалопайский,  с
подвываньем не в тон,  другой добросовестный, старательный, только несмелый,
грубый и сильный:

                А бода-ай тi-iи гусн-и-и
                З гильечко-ом пропалы...

     - Эх, не доносит, подлец! - вполголоса выругался пристав.
     Впереди,  на пути у тех, кто пел, стоял водопроводный бассейн. Шикнув и
согнувшись в  полупрозрачной ночи,  протащил Дерябин за  собою гуськом,  как
выводок,  Кашнева и солдат к этому бассейну. Грязно здесь было, топко, как в
болоте,  конюшней пахло,  и  солдаты присели на  корточки,  подобрав шинели.
Вместе с песней вспыхивал все ближе, ближе собачий лай.
     Видно их стало:  шли трое, гармонист в середине. О гусях пропели уж все
до конца,  но не хотелось,  должно быть, расстаться с напетым мотивом. Тихо,
чтобы разлиться потом вовсю, начал средний снова:

                Ой да на-а-ле-тi-лы гу-у-си-и
                З да-ле-ка-а-го краю...

     И лихо подхватили двое других, равняясь с бассейном:

                Ой да за-му-ты-лы во-о-о...

     - Держи их! - бросился наперерез пристав.
     Кашнева точно подбросило за ним.  Торопливо шлепая по грязи,  вперебой,
табуном  отовсюду,   как  в  атаку,   кинулись  солдаты...   Певуны  ахнули,
отшатнулись, стали.
     Пожалуй,  незачем было  Дерябину расстегивать верхние пуговицы тужурки:
парни были квелый,  хлипкий народ.  Бил их  пристав со  всего размаха,  -  с
правши и с левши.  Двое упали сразу,  третий, с гармоникой, еще держался, но
со второго удара сбил с ног и его Дерябин. Куча сваленных парней барахталась
в сыром песке. Чуть поднялся парень с гармоникой...
     - Господин пристав! Это... за что же бьетесь?
     - Мало тебе? Додать?
     Пнул его сапогом в бок Дерябин, застонал парень.
     - Будет вам, что вы! - взял пристава за руку Кашнев. - Зачем?
     - Как? - озадачился пристав. - Мерзавцы, воры, - по ночам орать!..
     - Да ведь новобранцы... как же воры? - ответил Кашнев.
     - Мы и вовсе не новобранцы,  - плачущим голосом вставил кто-то из кучи.
- Так мы, ребята здешние.
     - Значит, и воры! Еще лучше... Да здесь же все воры, скот!
     - А вы нас ловили? Воры... - поднялся было парень с гармоникой.
     - Что так-кое?
     - Вы нас не ловили, - по-пьяному упрямо повторил парень.
     - Тты?  Как  смеешь?  -  изумленно и  потому как-то  тихо  даже спросил
пристав. - Как смеешь? Смеешь как?..
     И Кашнев не мог его удержать.


        "IX"

     Привели в  часть и  заперли избитых парней в  каземате.  Солдаты ушли в
казарму. Кашнев остался у пристава, где Культяпый постелил ему постель.
     Долго сидел на этой постели Кашнев,  молча глядел на Дерябина, который,
сопя, читал и подписывал у стола какие-то бумаги, пил квас из графина, дымно
курил.
     Но  вот пристав снял тужурку,  остался в  одной крупно вышитой на груди
рубахе, подошел к иконе, около которой горела лампада, грузно стал на колени
и начал отчетливо, громко читать молитву ко сну отходящих:
     - "Боже вечный и  царю всякого создания,  сподобивый мя даже в  час сей
доспети,  прости  ми  грехи,  яже  сотворих  в  сей  день  делом,  словом  и
помышлением, и очисти, господи, смиренную мою душу от всякия скверны плоти и
духа..."
     Читал долго, потом прочитал еще две длинные молитвы, поклонился земно и
встал с колен. А в это время разделся Кашнев, потянулся устало и лег.
     - Ты что же это? Немолякой? - покосился на него Дерябин.
     - Дда... отвык... давно не молился, - просто ответил Кашнев.
     - Ты - человек ученый, юрист... тебе это, конечно, стыдно... - медленно
проговорил Дерябин,  кашлянул,  посопел и добавил:  -  А я -  молюсь,  прошу
простить... Я, брат, ничего в жизни не понимаю и потому молюсь.
     Он покопался в столе, шумно выдвинул ящик и достал фотографию; доставал
как-то медленно, ощупью, и держал отвернувшись, поднося ее Кашневу.
     - Вот  видишь...  присмотрись хорошенько:  мой  сын  Юра,  девяти  лет!
Присмотрись!
     - Красивый  мальчик,  -  сказал  Кашнев,  искренне любуясь  мальчиком -
большеглазым, пухлогубым, с челкой, в суконной матроске.
     - Умница был!  Рисовал как!  Всмотрись внимательно,  - я еще не могу...
Шесть недель назад от дифтерита умер: не могу смотреть... Он не при мне жил,
то есть не моя фамилия,  и прочее,  но-о...  только он мой был, настоящий...
моей крови... Вот и спроси его, зачем умер.
     Пристав стал у окна,  побарабанил пальцем,  потом, сопя, взял у Кашнева
фотографию и,  не глядя, спрятал в стол. Посвистал глухо и вдруг опять начал
надевать тужурку отчетливо и решенно.
     - Куда? - спросил Кашнев.
     - Куда?  Куда надо,  куда надо,  да, куда надо! - скороговоркой ответил
Дерябин;  потянулся,  оглядел правую руку, и Кашнев только теперь заметил на
ней  три массивных золотых перстня,  должно быть таких же  жестоких при бое,
как кастет.
     - Ты... в каземат? - спросил он несмело.
     - Я их прощупаю, какие они такие ребята, здешние, - раскатистым голосом
ответил Дерябин, прикачнув головой.
     - И охота!.. Ложись-ка спать, - поднял голову на локоть Кашнев.
     - Я  их прощупаю,  здешних ребят!  -  повторил пристав в нос и с тою же
металлической брезгливостью в голосе, какая была у него раньше.
     Кашнев медленно сел на постели.
     - Знаешь ли,  что я тебе скажу,  Ваня,  -  проговорил он решительно, но
добавил как-то не в тон: - Ты ведь шутишь, что идешь в каземат?
     - Как-к шучу? Зачем шучу? - зло удивился Дерябин.
     Кашнев  представил измятую солому на  полу  каземата и  как  на  соломе
валяются парни...  и  толстые  перстни пристава...  желтые  перстни,  желтая
солома,  желтое платье Розы,  -  мутно было в голове... И с усилием поднялся
Кашнев, забывши уже, что он - прапорщик, и так, как лежал в постели, в одном
белье подошел к приставу, улыбнулся ему и просительно сказал:
     - Ваня, если ты идешь избивать до полусмерти этих - арестованных, то...
объясни мне, зачем ты это?
     - Воров? - спросил Дерябин.
     - Какие там воры!
     - Постой!.. Объяснить?.. Постойте-е! - отступив на полшага, высокомерно
сказал пристав. - Вы - дворянин?
     - Да,  дворянин!  -  опешив немного, твердо ответил Кашнев, хотя был он
сыном мелкого чиновника.
     - Дворянин? Шестой книги? Руку! - и чопорно пожал руку Кашнева Дерябин;
потом,  насупившись  и  отвернувшись вполоборота от  Кашнева,  он  заговорил
медленно,  глухо, обиженно, обдуманно, выкладывал затаенное: - Так как же вы
мне...  на улице...  при исполнении мною обязанностей служебных...  говорите
под руку?  Не замечание, конечно, но-о... вообще суетесь?.. Так что воры вас
за  полицмейстера принимают,  а?..  Кто же и  может вмешиваться в  мое дело?
Полицмейстер, губернатор... вы собственно кто?
     Кашнев посмотрел удивленно на  новое,  теперь расплывшееся,  потное,  с
прищуренными глазами,  ожидающее лицо пристава и сказал первое, что пришло в
голову:
     - Вот что... сейчас я оденусь!
     И пошел к постели.
     - Одеваться, этого я от вас не требую! - крикнул Дерябин.
     - Ничего вы не можете от меня требовать!  - крикнул, вдруг раздражаясь,
Кашнев.
     - Ничего?   А  по  форме  представиться  извольте,   ничего!  Бумагу  о
назначении вручите!  Приказание командира вашего эшелона... - Ничего?!. А то
я не знаю, с кем это я имею удовольствие в одной комнате, собственно говоря!
Насколько это безопасно для меня лично!
     Кашнев промолчал. Хотелось одеться скорее. Руки дрожали. Он даже как-то
и  не  обиделся,  точно давно ожидал этого от  пристава,  но как в  глубокие
окопы,  как под кованый щит хотелось стать ему под защиту мундира, новеньких
офицерских погонов,  кушака,  строевых сапог...  или  просто хотелось только
этого:  чтобы не было Кашнева,  Мити Кашнева, которому белье метила крупными
метками сестра Нина,  когда он был еще студентом последнего курса,  -  чтобы
был  Кашнев  прапорщик,   офицер  такого-то  полка  и  тоже  при  исполнении
обязанностей, как и пристав.
     Кровь шумно раз за разом била в виски,  и это слышно было сразу во всем
теле,  как короткое односложное слово:  "Хам!..  хам!..  хам!.." Но одевался
Кашнев молча,  стараясь не делать лишних движений и  не слушать,  как сопел,
точно мехи  раздувал,  Дерябин.  И  когда надел он  наспех шашку,  портупеей
поверх погона,  он  уверенно сунул  руку  в  боковой карман,  так  как  ясно
вспомнил вдруг,  что  именно  сюда  положил  бумажку,  и  так,  с  бумажкой,
сложенной вчетверо,  -  как раз пришелся сгиб на  синей эшелонной печати,  -
Кашнев подошел к Дерябину и сказал вызывающе:
     - Вот. Извольте!
     Пристав стоял,  грузно уперев левую руку в  угол стола,  правую заложив
большим  пальцем  за  белую  пуговицу  тужурки,  наклонив  голову  по-бычьи,
настолько низко,  насколько позволил прочный подгрудок,  и выпуклыми мутными
глазами смотрел на него исподлобья.
     Бумажку он взял, протянул к ней четыре свободных пальца правой руки, но
не поглядел на нее,  -  глядел в глаза Кашневу,  не мигая, по-прежнему мерно
сопя.
     - Я  вас прошу прочитать ее  при мне!  Не  угодно ли  прочитать,  а  не
прятать!  -  подбросил голову Кашнев,  а голосом сказал не особенно громким,
только подсушил каждое слово, - казенными сделал слова.
     - Про-ку-рор  будущий!   -  нараспев  проговорил  Дерябин,  улыбнувшись
глазами,  а губы тут же он забрал в рот, чтобы не улыбнуться широко и полно,
чтобы не засмеяться; от этого все лицо стало лукавым.
     Как раз в это время закричал попугай в столовой. Его разбудили светом и
голосами, и теперь он сердито трещал спицами, кричал и ругался, как выживший
из ума злой старикашка.
     А  Кашнев  прощупал  в  кармане  колючий  значок  и  медленно,  нарочно
медленно, приладил его на груди и закрепил кнопкой.
     - Командиру эшелона я  подам рапорт...  подробный рапорт,  -  сказал он
опять служебно четко;  и  так  как  Дерябин смотрел на  него так  же,  как и
смотрел,  зажавши губы,  улыбаясь глазами и  не  говоря ни слова,  то Кашнев
повернулся и пошел в столовую,  куда падал через двери свет полосой, по этой
полосе прошел в третью комнату,  пустую и темную:  нужно было найти шинель и
фуражку, одеться и уйти, но никого не было в комнате.
     - Культяпый!  - крикнул Кашнев, невольно с таким же тембром голоса, как
у пристава,  и вдруг услышал:  сзади раскатисто хохотал Дерябин. Даже как-то
жутко стало от этого хохота.
     - Митя!  Прокурор! - кричал пристав. - Вот роль я как выдержал! Хорошо?
- и  заколыхалась сзади  его  сырая  фигура,  приволокла с  собою кощунство,
трущобу.
     - Нет уж, будет! Ради бога, увольте! Довольно!
     Кашнев так  был смущен этим новым изгибом пристава,  что ничего не  мог
сказать больше, - только нижняя челюсть дрожала.
     Культяпый  высунул  седую  голову,  прокатившись неслышно  по  полу,  -
неодетый, в одной рубашке, босой, маленький, весь собранный в белый комочек,
похожий на какаду;  догадался, что нужно, скрылся и тут же вытащил откуда-то
фуражку и шинель; неслышно стоял с ними старенький, мигая глазами.
     - Митя?  Зачем?  -  умоляющим голосом сказал вдруг Дерябин,  тихо  взяв
Кашнева за плечи. - С постели тебя поднял, - это глупо вышло... Очень глупо,
и  в  том каюсь,  прошу простить!..  Может быть,  водочки выпьем,  а?  Да не
одевайся же,  брось!  Что ты?  На черта мне было в  каземат?  Да это ж  я  в
конюшню хотел,  -  лошадь там больная, - посмотреть и только... факт! Ничего
больше.
     И, говоря это, он сжимал Кашнева все теснее - мягко, плотно и жарко, и,
должно  быть,  мотнул  головою  Культяпому  или  просто  посмотрел  на  него
выразительно: ушел куда-то Культяпый с шинелью.
     - Нет уж,  будет!  И нечего мне ерунду эту...  Я не мальчик! - старался
как можно злее и резче выкрикнуть Кашнев, но странно, - не вышло.
     - Митя!  У тебя ж душа!  -  восторженно кричал Дерябин, поворачивая его
незаметно опять к столу, с которого не прибраны были еще бутылки и консервы.
- Вот вишневый ликер,  не хочешь?  Даже и кофе можно сварить, я сам сварю...
Но чтобы не отличить шутку от сурьеза - простой шутки армейской, - Митя, как
же ты так?  Ведь сам служишь в армии!.. Я тебе спать не дал, но-о... ты ведь
выспишься дома,  -  ты молодой,  что тебе?  Я вот сам третью ночь не сплю...
Бессонов!.. Митя! Если б ты знал, как мне моя служба опротивела! Ах, черт же
ее дери, если бы ты знал только!
     Он  насильно  посадил  Кашнева  в  мягкое  кресло  перед  столом,  сам,
поворотившись оборотисто,  вынес из спальни лампу и,  в  то время как Кашнев
смотрел на  него  недоверчиво и  нетерпеливо,  все  время порываясь встать и
уйти, говорил как будто даже и не пьяно, сердечно, искренне, возбужденно:
     - Митя,  ты вот честный,  я понимаю,  я не олух,  слава тебе господи, -
олухом никогда не был,  но-о...  у  меня ж  сила!  Борцом в цирке где угодно
выступать могу и без упражнений безо всяких,  черт их дери!  Куда сила идет?
На кого?  Я тебе перечту сейчас по пальцам, а ты слушай. Сила идет на воров,
на мошенников,  на мерзавцев,  на прохвостов,  на шваль,  на цыган, на... на
образа-подобия  человеческого  не   имеющих,   на  грабителей,   на  сволочь
неисчерпаемую,  -  двенадцатый палец,  -  на  уличаемых,  на предателей,  на
бродяг,  на левых,  но и  на правых также,  на пропойц,  на укрывателей,  на
всякого вообще,  который прячет,  черт его дери!..  Да  ведь нет его,  факт,
нигде его нет,  человека, которому прятать нечего. Всякий прячет, потому что
- вор,  а я - гончая собака, бегаю, нюх-нюх - кусты нюхаю... За что осужден?
А это и есть основа всех основ:  воровать воруй,  но...  прячь! Прячь, - все
киты здесь:  тут тебе и социология,  и генеалогия, и геральдика, и восточный
вопрос!.. Митя, ведь честного дела этого, я его так ищу, как свинья лужи, уж
сколько лет!  На честное дело я на пятьдесят рублей в месяц пойду!  Факт,  я
вам говорю!..  Вот тужурка -  видишь?  Два года ношу,  с уж на ней -  всякая
кровь на ней побывала за два года: и цыганская, и молдаванская, и армянская,
и хохлацкая,  и кацапская, - отмывал и ношу, нарочно не меняю - ношу. Да без
этого (сжал он  тугой кулак пуда в  полтора весом) с  этим народом,  да  без
этого,  -  тебя как нитку в иголку вденут босяцкие портки латать,  - факт! У
нас жестокость нужна!.. Строй жизни, строй жизни! Никакого строя жизни нет у
нас,  черт его дери!  Половодье! - телеги не вывезешь!.. У нас кости твердой
нет,  уповать не на что,  понимаешь?  Лежит и по земле вьется,  сукин сын, а
встать не может. Как это нас вот теперь на Дальнем Востоке... ты подумал? Да
скажи мне при начале войны,  что нас будут...  я  бы  за  личное оскорбление
счел, и капут, безо всякой бы дуэли капут!.. Митя, вот крещусь и божусь, - в
случае насчет свободы если,  -  пойду!  Дай  только с  кем идти -  и  пойду,
опереться чтоб было на что-нибудь - и конец, пойду! Потому что и мне, хоть я
и  пристав,  нужно,  чтобы было что уважать!..  Милый мо-ой!  Да что же мне,
кроме  как  приставом,  и  места  нету?  Да  я  всякого дела  на  своем веку
переделал,  -  манеж беговой!  И еще меня на сорок манежей осталось, факт!..
Приду и скажу: с потрохами берите, если годен, - брей лоб и на позицию рысью
марш-ма-арш!  Везде гожусь!.. Я? Я везде гожусь, милый мо-ой! И людей я могу
школить так,  что и  они годятся,  -  возле меня дармоедов нет!  У  меня вон
Культяпый,  нянька мой,  божий старик,  а я и ему спать не даю, когда сам не
сплю,  верно!  И если бью я кого,  - противно тебе, - то ведь, милый мой, ты
юрист,  -  сам знаешь:  кто сам не хочет, чтобы его били, того не бьют! Ведь
даже и история вся,  что она такое?  Только и всего,  что мемуары, кого и за
что били,  по порядку.  Зря и людей не бьют.  Бьет тот,  у кого право на это
есть.  А что такое право,  - это уж мне юристы говорили - никто этого толком
не знает:  прав всяких много,  а что такое право -  точно и ясно, - это вам,
правоведам, неизвестно, факт.
     - Как неизвестно? - спросил было Кашнев, но тут же забыл об этом.
     Вот что было.
     Пристав говорил,  а Кашнев чувствовал себя отдельно,  его отдельно.  Он
еще раньше искал слова,  теперь нашел:  на него "хлынул" пристав,  -  просто
прорвал какую-то  плотину и  хлынул,  и  такое ощущение было,  точно увяз по
колено в  хлынувшем приставе,  как в  чем-то жидком и  густом.  Теперь он не
думал уже,  что он -  в наряде,  на службе, наряда не было и службы не было,
был только Дерябин.  Роста он был огромного, плечист, полнокровен, лупоглаз,
с  осанистым бычьим подгрудком,  говорил гулким басом немного в  нос,  и вот
лился кругом и бурлил кудряво, как вода на быстрине, - только он, Дерябин, и
не пристав даже, а просто Дерябин Иван, сначала Дерябин, а потом уж пристав,
сначала сделает, а потом в слове "пристав" найдет оправдание.
     Теперь Кашнев был совершенно трезв,  и  все,  что он  видел,  он  видел
по-молодому ясно,  и  пустоту больших комнат ощущал так  же  отчетливо,  как
запахи: сургуча из канцелярии рядом, кислых консервов со стола, потного тела
Дерябина - и не мог отделаться от представления: по колено угряз.
     Утром  была  казарма,  вчера утром -  казарма,  команды,  желтая полоса
солдатских лиц и  металлический брезгливый голос командира роты.  Но  только
теперь,  когда говорил Дерябин,  всем телом понял Кашнев,  что если бы он не
встал так решительно с постели и не надел свою тужурку, если бы он невзначай
не удержал в себе человека, - ушел бы из него человек. И когда представилось
эт