Отсюда уже слышен был рокочущий разговор наших и австрийских пушек:  до
позиций считалось всего восемнадцать - двадцать верст.
     - Це шо таке, га? Чуешь?
     - Эге ж, чую. Регочуть, шо мы, дурные, сами до них прийшлы!
     И, кивая друг другу на грозную линию холмов на горизонте, из-за которых
доносился зычный боевой гул,  солдаты застывали на месте с раскрытыми ртами.
То,  о чем они не хотели думать, но к чему их готовили больше года, то, чего
они не хотели видеть,  но к чему их неуклонно везли в товарных вагонах,  как
всякий  другой  военный  товар,  к  чему  придвигали их  несколько  дней  по
невылазно грязным дорогам,  оно  было,  наконец,  здесь,  вот оно,  -  рукой
подать.
     Но  некогда было  долго вслушиваться в  канонаду.  Ковалевский приказал
выстроить  прибывшие  роты  и   осматривал  каждого  в   них   внимательным,
оценивающим и  тело  и  душу  взглядом.  Так,  безмолвно проходя замедленным
шагом,  оценивает про  себя  на  ярмарке покупатель выставленный у  возов на
продажу  скот,   прежде  чем  остановиться  на  одной  из  голов  и   начать
торговаться.
     А  Ваня Сыромолотов,  идя за ним,  только записывал,  у  кого оказались
совершенно разбитые сапоги,  перевязанные бечевкой и проволокой, и вечером в
тот же день выдавали тому новые сапоги.
     При  раздаче  и  примерке этих  сапог  Ливенцев с  большим любопытством
наблюдал за  своими,  будут ли  они довольны:  ведь новые сапоги эти были не
более как дар данайцев.  Но оказалось,  все очень повеселели, только иные не
верили тому,  что сапоги эти -  настоящие,  прочные сапоги,  и долго щелкали
пальцами по подметкам,  стараясь определить на звук, из кожи ли они, - не из
лубка ли, только для видимости оклеенного тонкой кожей.
     Ливенцев боялся спросить об Анне Ивановне;  ему казалось, что она лежит
совершенно разбитая пешим путем и  больная,  но  она  сама  отыскала его,  -
радостная и даже поздоровевшая на вид,  - обветренная, немного похудевшая, с
блестящими глазами.
     Поздоровавшись с  ним за руку,  точно и не была в шинели рядового,  она
заговорила возбужденно:
     - Можете  теперь  говорить мне  опять  "вы",  -  я  теперь  доброволец,
охотник,  и  имею  право носить желто-белые шнурки на  погонах.  Ковалевский
увидел меня в  Ярмолинцах,  когда мы  вышли из вагонов,  и  узнал,  и  очень
удивился,  однако нисколько не рассердился и  не кричал.  Говорил мне "вы" и
приказал внести меня в списки полка.  Так что,  ваше благородие, вот какая у
меня новость за те дни, как мы с вами не видались!
     - Вы героического типа женщина! Я вам искренне удивляюсь, - растроганно
сказал Ливенцев. - И те чертушки, какие грохочут там, неужели вас не пугают?
Признайтесь, все-таки есть немного?
     - Помилуйте, что же я, - не знала, что ли, что их услышу?
     - Все-таки лучше ведь было бы сидеть дома, пить чай с вареньем, хотя бы
и засахаренным даже, а?
     - Нет! - решительно покачала она головой.
     - Ого!  Да вы - второй Демка Лабунский! Но в окопах с нами вы, конечно,
не будете сидеть?
     - Вот тебе на! Почему же не буду, когда я уже и теперь в списках полка?
На  законнейшем основании буду.  Только едва ли нам придется долго в  окопах
сидеть: поговаривают, будто мы пойдем в наступление...
     И всплеснула руками досадливо, добавив тихо:
     - Проговорилась...  Впрочем, это только нижним чинам нельзя говорить, а
вам можно,  да вы и  без меня это узнали бы,  конечно...  Идем в наступление
через несколько дней.
     - Вот  видите,  -  в  наступление,  -  так  же  тихо повторил Ливенцев,
оглянувшись по сторонам,  так как они стояли на улице села. - И вам все-таки
нисколько не страшно?
     - Ничуть!
     Ливенцев хотел было сказать:  "А я  и не предполагал даже,  что вы были
так несчастны там,  в  Херсоне,  что пришли к  мысли о самоубийстве",  -  но
сказал:
     - Ну,  дай  бог,  чтобы нас с  вами не  серьезно ранило,  а  как-нибудь
слегка...  Впрочем,  если вы успели выписать из Москвы непробиваемый панцирь
Савина...
     Рядовой седьмой роты  совсем по-женски махнул перед  его  лицом  мягкой
розовой ладонью и отошел, улыбаясь.
     Ливенцев думал, что никто из нижних чинов их полка, кроме рядового Анны
Хрящевой,  не  знает,  что  их  ждет  через  несколько  дней,  однако  Демка
Лабунский,   обычно  хмурый,   был  торжествующе  радостен,  когда  случайно
встретился с Ливенцевым.
     Едва  не  забыв  отдать  ему  честь,   Демка  вытянул  руку  в  сторону
отдаленного гула и почти крикнул:
     - Вот они как! Здорово! Скоро и мы туда тоже.
     - Мы?  Мы  туда не  пойдем,  -  здесь стоять будем,  -  строго старался
смотреть на него Ливенцев. - Откуда ты взял, что мы туда пойдем?
     Но тоном большого превосходства,  знатока перед круглым невеждой, Демка
протянул, подмигнув насмешливо и вздернув левым плечом:
     - Зде-есь стоять!  Когда мы только третьего батальона и ждали,  а то бы
мы еще вчера пошли.
     - Да откуда ты взял это, Аника-воин?
     - От-ку-да!  Когда все,  как  есть,  говорят,  что  пойдем наступать на
австрийца.
     После  ужина,   во  время  поверки,  во  всех  ротах  полка  записывали
бомбистов,  и,  кроме того,  объявлено было двум ротам - третьей и шестой, -
чтобы завтра с  семи часов утра они отправились в  деревни влево и вправо от
села Звинячь на  поиски соломы и  дерева для  окопов;  при  этом разрешалось
ломать и сараи фольварков, если они еще уцелели.
     Полк начинал уже жить фронтовой жизнью,  а мокрый пухлый снег продолжал
падать ночами и подтаивать,  оседать,  делаться жижей,  брызжущей из-под ног
днем.
     Первую звиняческую ночь  Ливенцев спал  крепко,  отчасти от  усталости,
отчасти от сознания того,  что все подготовки и подходы к последней цели его
жизни  (как  и  миллионов жизней  кругом) -  сражению из-за  куска  земли  -
окончательно завершены: круг сомкнулся.
     На другой день,  -  все было бело и нежно кругом от снега,  -  пришел в
обед второй полк их  бригады,  который был в  то  же  время четвертым полком
дивизии;  с  ним  вместе  подтянулись отставшие их  полка.  К  вечеру  улицы
запрудили двуколки обозов; наконец, дымящиеся, мокрые кони дотащили орудия и
стали,  встряхивая головами и нося боками. Другая бригада дивизии еще раньше
оказалась в  сборе в  соседнем селе Бучковце,  и один из полковых командиров
этой бригады,  полковник Фешин,  по  своему почину и  с  согласия начальника
дивизии генерала Котовича,  успел уже  произвести рекогносцировку той  части
позиций,  какая приходилась на  долю дивизии.  С  результатами этой разведки
Фешина  счел  нужным  познакомить  своих  батальонных  и  ротных  командиров
Ковалевский.
     Несколько более  зажиточных семейств  выехало  из  Звинячи  подальше от
беспокойного и  прожорливого фронта,  и  штаб  полка  поместился в  одной из
покинутых халуп.  Халупа эта  была  сравнительно с  другими большая,  однако
командиры рот разместились в ее горнице с трудом.
     Ковалевский показался всем,  не только Ливенцеву, небывало озабоченным,
и  когда  прапорщик Кавтарадзе вздумал пошутить,  сказав  громко:  "Совет  в
Филях!"  -  Ковалевский только глянул на него долгим и неподвижным взглядом,
не отозвавшись ни словом,  как это он сделал бы в другое время. Перед ним на
столе  лежали  карта  и  набросок  расположения австрийских  позиций,  бегло
сделанный карандашом.  На  этот  именно  набросок на  сером  узеньком клочке
бумаги он  смотрел довольно долго,  прежде чем начал говорить глухо,  против
обыкновения, и напряженно:
     - Господа офицеры,  я... нахожусь в некоторой нерешительности, хотя мое
личное правило всегда было  таково:  хороши только те  сюрпризы,  о  которых
предупреждают заранее...  А  когда  мы  должны приступить с  вами  к  такому
чрезвычайно серьезному делу,  как  наступление,  тут  сюрпризы всякого  рода
совершенно неуместны. Но вот для австрийцев большим сюрпризом явится то, что
на тихий сравнительно фронт явилась наша седьмая армия -  сила свежая, очень
хорошо снабженная, численно большая и с талантливым руководством...
     Тут  Ковалевский забывчиво постучал о  стол карандашом,  который был  у
него в руке, и раза два повторил:
     - С талантливым руководством, да! С талантливым руководством... Едва ли
появление нашей армии на  фронте останется неизвестным противнику,  едва ли,
да,  - но мы со своей стороны должны делать все, господа, чтобы себя пока не
обнаруживать,  и  всякие  разговоры  с  нижними  чинами  о  готовящемся нами
наступлении я ка-те-го-рически воспрещаю, господа, - категорически! Разведка
австрийских позиций нам пока тоже воспрещена штабом армии,  но, поскольку мы
все-таки должны готовиться к наступлению,  то-о...  вот,  полковник Фешин...
путем  опроса офицерских чинов  стоящей на  позициях впереди нас  дивизии из
состава другой армии добыл кое-какие необходимые нам сведения... необходимые
сведения...  Что же мы прежде всего должны иметь в  виду?..  Прежде всего не
будем строить себе  иллюзий насчет того,  что  операция пустяковая.  Она  не
пустяковая,  нет,  и я лично кладу все надежды на нашу тяжелую артиллерию...
Позиции противника сильны.  Они расположены на  нескольких высотах.  Колючая
проволока - в несколько рядов. Между этими позициями и нашими - долина речки
Ольховец...  Ольховец, да... Четыре аршина шириною Ольховец... Пожалуй, даже
и речкой нельзя назвать,  - ручей, а? Ручей Ольховец... но он пока не замерз
- это одно,  а  второе,  и очень существенное:  он протекает по очень топкой
долине,  по очень топкой,  - это имейте в виду. Нам, конечно, дадут средства
для переправы,  -  об этом,  разумеется,  позаботится штаб армии.  Дальше мы
должны овладеть теми  позициями,  какие нам  будут указаны,  и  прорваться в
долину реки Стрыпы, в которой сохранилось много сел и деревень. Между нашими
же и австрийскими позициями уцелела одна только хата,  -  одна хата...  весь
наш  актив,  -  одна хата!..  Носит она у  нас название -  хата на  Мазурах.
Никаких деревьев,  даже и одиноко стоящих,  нет,  -  и лес и солому нам надо
заготовить где-то в  тылу,  чтобы перебросить в  район атаки.  Надо устроить
несколько землянок и для перевязочных пунктов,  чтобы не замерзли раненые, и
просто для  обогрева.  Возможно,  что мы  получим хотя бы  для двух-трех рот
белые халаты в целях мимикрии.  Прошу иметь в виду,  господа,  что я,  может
быть,  даже  несколько выступаю за  границы своих полномочий на  сегодняшний
день,  так  как  сегодняшний  день  пока  еще  день  тайн  и  всяческих  там
недомолвок.  Но я,  во-первых,  надеюсь на то,  что вы обдумаете,  что я вам
сказал, про себя, проштудируете карту местности, вообще войдете в курс дела,
в объеме боевой операции,  какая нам предстоит.  Я хочу,  чтобы вы, господа,
шли вперед с  открытыми глазами,  а  не вслепую.  В  бою вы,  каждый из вас,
должны проявить свою инициативу,  а откуда же она может взяться,  если вы не
знаете наперед,  что  вас  ожидает?  Каждый из  вас,  конечно,  знает  своих
подчиненных,  кому  и  что  можно доверить,  от  кого  и  чего  можно ждать.
Продумайте  их  как  следует  всех  и  проверьте  их  возможности.   Кстати,
получились приказы по  фронту  насчет  нижних  чинов.  Содержание этих  двух
приказов такое...
     Ковалевский  остановился,   обвел  всех  глазами,   постучал  по  столу
карандашом,   видно  было,   что  он  затруднялся  передать  своими  словами
содержание этих приказов.
     - Видите ли,  главнокомандующий наш,  генерал-адъютант Иванов, конечно,
знает,  что  командиры рот  и  батальонов беседуют  с  нижними  чинами  и  о
дисциплине,  и о долге службы,  и о святости присяги, и о воинской чести, и,
наконец, о значении настоящей войны для нашей родины. Но приказ подчеркивает
особое влияние,  какое могут и должны оказать на нижних чинов ваши, господа,
с  ними беседы.  Займитесь этим.  Бывает,  что  в  полках попадаются офицеры
пьяницы, взяточники и прочее подобное. У меня в полку, я знаю, таких нет. За
поведением офицера нижние чины следят в сотни глаз. Он должен быть чист, как
стекло.  Боже избави, если офицер проявит хотя бы малейшие признаки трусости
в бою, - тогда все погибло! Имейте в виду, что солдаты пишут письма с фронта
домой,  но домой к ним попадают далеко не все письма,  потому что существует
военная цензура.  Это  вы  знаете,  конечно.  Куда  же  деваются задержанные
письма?  Отправляются в штабы войск. Задержанные письма и породили приказ, о
котором я  вам говорю.  Итак,  вам вменяется в обязанность разъяснять нижним
чинам задачи и цели настоящей войны...  Конечно,  не так разъяснять, как это
принято у крайних политических партий,  -  почти весело добавил Ковалевский,
скользнув глазами по лицам Аксютина,  Кароли и Ливенцева,  которые сидели на
подоконнике рядом.
     Эта веселость не оставила его, когда он заговорил и о другом приказе.
     - Другой  приказ касается тех  же  нижних чинов,  но  только уж  не  со
стороны их  духа,  а...  тела.  Проще говоря,  это  приказ о  порке розгами,
которую  имеют  право  применять командиры полков  и  частей,  находящихся в
отделе. Двадцать пять ударов имеет право назначать командир полка, пятьдесят
- командир бригады.  Но...  я  вполне уверен,  конечно,  что к этой мере мне
прибегать не придется.
     - Да  и  откуда взять розги,  если деревьев поблизости нет?  -  сказал,
подняв брови, Аксютин.
     В   ответ   на   это   несколько   вольнодумное  замечание  Ковалевский
снисходительно качнул головой, улыбнувшись одними глазами.
     Когда  командиры рот  третьего  батальона выходили  из  халупы  вместе,
Кароли говорил другим:
     - Ну нет,  это уж мерси покорно, чтобы я стал беседовать со своей ротой
насчет задач и целей войны!  Тоже наивность каких-то героев времен Очакова и
покоренья Крыма!..  Я уж учен,  - вздумал как-то, еще в Севастополе, об этом
спрашивать своих -  мне один и брякнул:  "Так что,  ваше благородие,  задача
наша  состоит  защищать  капиталистов  и  буржуев,   чтобы  с  ними  никаких
происшедствиев не случилось!.."  Эти генералы Ивановы родились и учились при
крепостном еще праве и  думают,  что солдат русский находится все под тем же
градусом широты и долготы. Поговорил бы он с солдатами сам, а я бы послушал.
Вот была бы оперетка Оффенбаха, - накажи меня бог!
     - Говорить с солдатами - это еще не так страшно, - заметил Аксютин, - а
вот если начнут сечь их, это будет пострашнее!
     - Должно быть,  думают,  что война скоро окончится,  поэтому к финишу и
вздумали идти в хлыстах,  -  сказал Ливенцев.  -  Но мне не понравилось, что
Ковалевский потерял дар слова, ему присущий, когда начал говорить о позициях
австрийцев.  Кажется, он нам передал далеко не все, что ему сказал полковник
Фешин. Не наткнемся ли мы тут на такие позиции, что и черт зубы сломает?
     - Я тоже обратил на это внимание,  -  озадаченный у него был вид: таким
мне его не приходилось видеть, - согласился Аксютин.
     - Ergo*,  дела  наши  не  хвали...  Вот  тебе  и  внезапность.  Пока мы
австрийцам готовили свою  внезапность,  они  нам,  может  быть,  приготовили
второй  Верден,  а?  -  остановился и  поглядел  ошеломленно на  Ливенцева и
Аксютина Кароли.  -  Вот тебе и  обрадовались Галиции,  так что Струков даже
креститься начал,  -  в печенку, в селезенку, в корень! Пока мы своих солдат
пороть соберемся, австрийцы, кажется, нас всех выпорют, как миленьких.
     ______________
     * Следовательно (лат.).


        "ГЛАВА СЕДЬМАЯ"

     Ливенцев написал два письма - матери и Наталье Сергеевне - и сдал их на
полевую почту. Старухе матери он писал, что если на днях он будет ранен или,
паче чаяния,  убит,  то об этом она узнает в  первом случае -  из его нового
письма,  во  втором -  из  газет,  которые время от  времени помещают списки
убитых,   или  от  сослуживцев,   которым  он  оставляет  ее  адрес.   И  он
действительно  оставил  на  всякий  случай  адрес  своей  матери  Малинке  и
Значкову.
     Письмо к  матери было недлинное,  и  писалось оно  привычно.  Несколько
труднее  оказалось написать Наталье Сергеевне.  Он  облегчил себе  это  дело
только тогда,  когда  решил,  что  все  письмо к  ней  должно быть  сплошным
"возвышающим обманом",  к какому прибегают,  например,  честные сами по себе
люди - врачи у постели неизлечимо больных.
     И он писал,  что Галиция -  прекрасная,  вполне благоустроенная страна,
что боевых действий в ближайшее время не предвидится;  что окопы,  в которых
они будут жить,  имеют комфортабельный вид; что снабжены они всем прекрасно;
что  он  здесь еще сильнее любит ее  голубые глаза и  спелый подсолнечник ее
волос;  что он,  третий прапорщик,  целовавший ее  античные руки в  Херсоне,
целует их еще крепче теперь; что он мечтает получить от нее несколько теплых
строк; что писать ему нужно по такому-то адресу.
     Говорить о задачах и целях войны со своими солдатами теперь,  когда они
пришли уже к  последней мете,  он так же,  как и  Кароли,  считал совершенно
излишним. Он твердо решил, что теперь нужно только приказывать, имея в виду,
что бой,  -  первый бой в жизни полка,  -  уже совсем недалек. И на вечерней
поверке,  насколько мог  строже,  он  приказал им  всем переменить белье,  а
грязное постараться вымыть и  высушить,  потому что  этого  им  не  придется
сделать в окопах.
     - И еще, ребята, большой важности дело надо вам сделать, когда доставят
нам солому: сплести маты для подстилки. Как их плести, вы знаете, но вот что
может случиться,  -  что и  солома у  нас будет,  а  шпа-га-та нам не успеют
доставить вовремя.  Поэтому каждому из вас надо позаботиться хотя бы о  том,
чтобы  достать  у  местных  жителей  ненужные  им,  бросовые куски  веревки,
бечевки,  шпагата,  а в крайнем случае -  суровых ниток,  чтобы сплести маты
хотя бы на первое время... поняли?
     - Так точно, поняли! - гаркнули солдаты.
     Скомандовав после  поверки  своей  роте:  "Разойдись по  квартирам!"  -
Ливенцев  пошел  и  сам  в  хату,  где,  кроме  него,  разместилось  человек
двенадцать  офицеров,  но  по  дороге  между  патронных  двуколок  разглядел
массивную фигуру Вани Сыромолотова, услышал его рокот и подошел к нему:
     - Каким  государственной важности делом  вы  тут  заняты,  наш  дорогой
адъютант?
     - А вот придумайте способ придвинуть к позициям солому и лес... если их
найдут,  конечно, где-нибудь в нужном количестве? - загудел Ваня. - Наш обоз
второго разряда остался в селе Майданах. Приходится взять несколько двуколок
патронных и пулеметных.
     - Ну,  много ли  на них привезешь соломы и  бревен?  Больше смеха,  чем
дела.
     - Хоть что-нибудь...  А  больше ведь никаких транспортных средств нет у
нас. Конечно, помощь скромная, и придется несчастным нижним чинам тащить все
на руках.
     - Как?  Бревна тащить на руках? Пятнадцать верст тащить по такой грязи?
- больше испугался, чем удивился Ливенцев.
     - А что же делать, когда больше нечего делать?
     - Ковалевский что-нибудь другое придумает, подождите... Он сейчас где?
     - Приказ Ковалевского я и исполняю,  -  инициатива тут не моя. А он сам
сейчас в штабе дивизии на совещании командиров полков.
     - Он,  кажется,  что-то нервничает?  -  осторожно и  вполголоса спросил
Ливенцев.
     - Очень,  -  также вполголоса ответил Ваня.  -  Ведь,  по  его  словам,
выходит, что к атаке мы совершенно не готовы, а между тем...
     - Что между тем? Говорите, - мы свои люди.
     - Атака назначена через три дня,  -  на ухо ему прошептал Ваня.  -  Все
время только гнались за внезапностью,  а  от этой внезапности может выиграть
только противник, раз у нас ничего как следует не готово.
     - Что же намерен делать Ковалевский?
     - Пока он  рвет и  мечет.  Можно вообразить,  что  он  там говорит,  на
совещании! Прежде всего ведь надо перебросить через речку Ольховец двуколки,
кухни,  артиллерию,  а  как,  когда там тридцать сажен топи?  Ведь бревна мы
готовим не  на  окопы,  а  все на  ту же переправу через Ольховец.  На окопы