овье  Ковалевский прислал  одного  из  связистов  с
запиской на  имя врача Адриянова,  и  тот ответил тоже письменно,  что "рану
можно  отнести  к  разряду серьезных,  так  как  пробито правое  легкое,  но
непосредственной опасностью для жизни не  угрожающих,  если только не  будет
непредвиденных осложнений".
     Ветер после захода солнца утих, и ночь обещала быть лунной.
     Ковалевский передал в Коссув Ване Сыромолотову приказ выслать к хате на
Мазурах широкие обывательские сани при хороших лошадях и  принять в них двух
офицеров - Ливенцева и Аксютина - для дальнейшей эвакуации.
     Чтобы довезти обоих до  хаты на Мазурах,  Ковалевский давал свои санки,
взятые у  коссувского ксендза;  однако уложить в  них  двоих тепло укутанных
оказалось невозможным. Тогда Ковалевский приказал:
     - Аксютина оставить до завтра, Ливенцева же отправить немедленно.
     И  Ливенцева повезли  в  тыл.  Он  понимал,  конечно,  что,  отдав  ему
предпочтение  перед  Аксютиным,  Ковалевский  заботился  не  об  успешнейшем
лечении его в полковом околотке в селе Коссуве,  а только о том,  чтобы его,
даже и раненого, не было на позициях, где он так вредно действует на солдат.
     Между  тем,  как  это  ни  казалось странным самому  Ливенцеву,  озноб,
напоминавший ему  в  последние два  дня  забытые было  болезни его  детства,
теперь почему-то  его  оставил,  боль же  в  груди он  чувствовал только при
толчках на ухабах.  Это была острая, колющая боль, и чтоб ее не увеличивать,
он,  по совету фельдшера,  которого дал ему в провожатые Адриянов,  старался
дышать только носом, неглубоко и часто.
     А  когда пара старательных,  хотя и голодных,  лошадей,  густо пахнущих
трудовым потом,  довезла его до хаты на Мазурах,  он увидал около этой хаты,
одинокой и памятной по первому дню наступления,  темные, но крикливые толпы,
- в  окошках хаты виднелся свет,  часто отворялись двери,  и  в желтой яркой
пасти их двигались густо сплоченные серые шапки,  шинели,  башлыки,  - и все
это в клубах пара.
     - Да это что же такое?  Это ведь, похоже, наши, какие ушли в обед, а? -
оживленно толкнул фельдшер кучера.
     Кучер огляделся кругом и сразу повеселел:
     - Наши, а то чьи же!.. И даже подводы тут, вон, наши две стоят.
     Действительно,  и  Ливенцев,  присмотревшись,  различил в  стороне  две
высокие ротные подводы,  с колес которых очищали налипший снег.  Кроме того,
несколько верховых лошадей стояли тут  же  и  жевали что-то  разбросанное по
снегу, - сено или солому.
     Фельдшер пошел в хату узнавать, что тут такое, и скоро вернулся.
     - Кружку чаю, если желаете согреться, могут вам вынести, - сказал он. -
А толпятся тут это,  конечно,  все наши,  сердечные. Очень помороженных есть
человек двадцать пять,  таких,  что ходить уж они не могут.  Те там в  углах
лежат, стонут... А семнадцать человек, говорят, пропало совсем...
     - Как пропало? - слабо спросил Ливенцев.
     - Ну,  то есть ослабели очень, упали, их снегом и замело, - и крышка! И
этих,  какие дошли,  их  ведь верховые встречали,  начальник дивизии послал.
Верховые же эти сноп камыша везли,  - вешки по дороге ставили, а потом наших
окружили со  всех сторон,  как все равно конвойная команда,  -  и  как какой
ослабеет,  они его к  себе на седло.  Вот кое-как и добрались...  И нам тоже
дорогу протоптали.
     - Так вон какой путь оказался,  значит...  самый правильный...  Я так и
предполагал, конечно, - пробормотал Ливенцев, думая об этих, ушедших большою
толпой из ненавистных окопов.
     В это время очень знакомый женский деловитый голос раздался вблизи:
     - Где тут лежит в санках офицер раненый?.. Кому тут кружку чаю просили?
     Какая-то маленькая женщина в  теплой шубке с белой повязкой на рукаве и
белым вязаным платком на  голове вышла из хаты с  дымящейся кружкой в  руке,
попав как раз в полосу света из окошка.
     Никак нельзя было допустить, чтобы это была Наталья Сергеевна. Эта была
гораздо ниже ее, голос был совсем другой, звонкий, и очутиться здесь, где-то
в  одинокой хате на Мазурах,  среди галицийских снегов,  с повязкой Красного
Креста на рукаве и с кружкой чаю в руках,  никак не могла Наталья Сергеевна,
но Ливенцеву так капризно захотелось,  чтобы это была непременно она, что он
сказал, радостно порываясь из саней к ней навстречу:
     - Наталья Сергеевна! Вы?
     - Нет,  вы меня за какую-то другую сестру приняли, - ничуть не обидясь,
довольно весело и вполне снисходительно к раненому офицеру отозвалась эта. -
Нате вам чаю. Можете взять сами кружку?
     - Почему же...  такой голос знакомый?  - бормотал Ливенцев. - А вас как
же зовут?
     - Меня? Я - Еля, - беспечно ответила сестра. - Еля Худолей.
     - А-а... Вот вы куда попали!
     И  Ливенцев припомнил совсем юную,  почти девочку,  сестру из  "второго
временного госпиталя" в Севастополе.
     - А  вы меня где видели?..  Берите же кружку,  а то остынет.  Или я вам
сама буду держать, а вы только пейте. Чай сладкий.
     - Станьте лицом к  свету,  -  попросил Ливенцев,  сам  в  то  же  время
поворачивая к жиденькому свету, тянувшемуся из окошка, свое лицо.
     - Ну да,  Еля...  Еля Худолей...  Только лицо огрубело немного... Может
быть, от холода... А меня вы не помните?
     Еля приблизила к его лицу свое, но повела отрицательно головой.
     - Нет, не вспомню.
     - Я Ливенцев... Прапорщик Ливенцев... Из Севастополя...
     - О-о!  Из Севастополя?  Когда же была я в Севастополе?  Сто лет назад.
Разве я могу всех упомнить?..  Пейте чай,  прапорщик, а то остынет. И мне уж
надоело держать кружку.
     Прихлебывая жидкий,  негорячий и  не  то  чтобы  сладкий чай,  Ливенцев
все-таки  чувствовал себя гораздо крепче только потому,  что  кружку с  этим
чаем держала маленькая Еля, напоминавшая ему красивый южный город у красивой
ласковой бухты  с  такими  -  мирного  вида  -  боевыми судами,  обвешанными
матросским бельем.
     - Вы ведь уехали из Севастополя на санитарный поезд,  Еля...  Как же вы
очутились здесь?..
     - Здесь как? Я сама сюда просилась, - поближе к фронту...
     А когда Ливенцев допил чай, она сказала деловито:
     - Если вы будете стоять здесь еще и еще захотите чаю,  пошлите сказать,
я вам принесу...
     И ушла в хату.
     Между тем Сыромолотов поспешил найти и послать обывательские сани,  так
что Ливенцеву пришлось ждать их недолго. После бурана было невероятно тихо и
не  холодно.  Довольно  удобно  уложили  его  на  соломе.  Полковые подводы,
присланные для  обмороженных,  тоже были нагружены,  и  обоз с  неподвижными
телами двинулся в  Коссув,  а  следом за  ним пошли командой те из беглецов,
которые чувствовали в  себе силы дойти до питательного пункта верстах в пяти
отсюда.
     В  Коссув  Ливенцева привезли  около  полуночи,  а  на  следующий день,
который оказался на диво тихим и солнечным, Ковалевский прислал Сыромолотову
распоряжение,   чтобы  прапорщика  Ливенцева,   пользуясь  хорошей  погодой,
отправить  на  излечение  в   ближайший  тыловой  госпиталь  немедленно,   а
представление его к  ордену Владимира 4-й степени,  которое пока не получило
движения, непременно задержать.
     Удивленный Ваня спрашивал Ливенцева, что это значит; Ливенцев отвечал:
     - Спросите об этом самого Ковалевского;  я  думаю,  он объяснит это вам
гораздо лучше, чем я.
     К  этому он ничего не добавил.  Он затруднился бы объяснить даже самому
себе,  почему именно ему так противно было говорить о  том,  кем и при каких
обстоятельствах он был ранен.
     Благодаря большому движению по  шоссе сугробы на нем примяли в  два-три
часа.
     Врач  Устинов высказался за  то,  что  особенного вреда  в  немедленной
отправке раненого,  только в  закрытой машине,  а  не в санях,  он не видит.
Случайно  такая  именно  машина  попалась,   и   Ливенцев,   к  удовольствию
Ковалевского,  явно не  желавшего с  ним больше встречаться и  терпеть его у
себя в полку, хотя бы и в околотке, отправлен был в тот же день к вечеру.
     А на другой день вернулся сменившийся полк.
     Впрочем,  нельзя сказать, что он "вернулся": во-первых, слишком коротко
и  слишком энергично это слово,  а во-вторых,  и самый полк за этот короткий
промежуток времени слишком изменился по сравнению с тем,  который выходил из
села на позиции с песнями.
     Несколько сот  человек  были  настолько обморожены,  что  совершенно не
могли двигать ногами.  Их везли на всех подводах полка, какие могли набрать,
но  подвод  оказалось мало.  Казачью сотню  выслали из  корпусного резерва в
помощь полку, и на казачьих лошадях ехали обмороженные, а казаки шли рядом с
ними и поддерживали их за ноги, чтобы они не свалились.
     Пришлось  и  Ковалевскому уступить под  обмороженных санки  ксендза,  а
самому идти пешком вместе с офицерами полка.
     Шли еле-еле,  останавливаясь через каждые десять минут, дожидаясь, пока
подтянутся отставшие,  а в этих отставших оказывалась большая часть полка. В
своих замерзших, оледенелых шинелях солдаты были похожи на рыцарей в тяжелых
панцирях,  но на рыцарей,  уже сбитых с коней. Если это был полк, то это был
полк калек.  Люди не шли,  - ползли, проползая меньше километра за час. Полк
сменился в  полночь,  а  к селу Коссув головные части полка подходили только
вечером на другой день.
     Вслед   за   прапорщиком  Ливенцевым  около  пятисот  человек  пришлось
отправить  в  тыловые  лазареты,  а  из  оставшихся тысячи  полторы  жестоко
страдали от ревматических опухолей рук и ног.
     И  все-таки по  приказу генерала Истопина тут же с  прихода полк должен
был  выделить четыре  роты  в  знакомые уже  ему  землянки,  впереди  весьма
благоустроенного имения пани Богданович.


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ"

     Прошло несколько больше месяца.
     В одном из южных тыловых лазаретов долечивался Ливенцев.
     Не  одно  письмо  отсюда  послал  он  Наталье  Сергеевне,  неизменно  и
однообразно заканчивая каждое из них словами:  "Очень хотелось бы повидаться
с вами, поговорить"...
     И однажды,  -  это было в сверкающий яркосолнечный, хрустально звонкий,
первовесенний  день,   -   дежурный   по   лазарету   молодой   зауряд-врач,
студент-медик  Тесьмин,  еще  издали таинственно улыбаясь,  подошел к  нему,
читавшему газету на своей койке, и сказал вполголоса:
     - Прапорщик Ливенцев, вы кого-нибудь ждете?
     - Я?  Нет... кого же мне тут ждать? - удивился Ливенцев. - Здесь у меня
нет никого знакомых... Мать приезжала...
     - Гм... А между тем вас очень желает видеть какая-то молодая дама.
     - Дама?
     - Это вас не устраивает? Гм... может быть, и девица, хотя едва ли такая
красивая особа...
     - Неужели Наталья Сергеевна? - вскричал Ливенцев.
     Тесьмин поморщился.
     - Не делайте все-таки таких резких движений и не очень волнуйтесь. И то
и другое вам пока еще вредно... Так можно, значит, провести ее сюда к вам?
     Но Ливенцев, запахивая халат, двинулся уже из палаты сам навстречу той,
о которой так много думал в последнее время.
     Вместе с  Тесьминым вышел он  на  площадку лестницы (палата его была на
втором этаже),  но дальше его Тесьмин решительно не пустил,  а быстро сбежал
сам на одних только носках по ступенькам.
     И  был  потрясающий момент,  когда  Ливенцев увидел  в  пролет лестницы
знакомую ему шляпку Натальи Сергеевны на спелом подсолнечнике ее волос.  Так
захватило   дыхание,   что   он   почувствовал  настоятельную  необходимость
отшатнуться и  опереться  спиной  о  стену:  он  был  еще  слаб  для  такого
ослепительного счастья.
     И  когда Наталья Сергеевна поднялась (Тесьмин остался внизу) и Ливенцев
увидел ее перед собою всю,  с головы до ног,  высокую и прямую,  с античным,
строгим в  линиях лицом  и  радостными глазами,  казавшимися темными в  тени
длинных черных ресниц,  а  на  свету  -  прозрачно-голубыми,  -  он  не  мог
совладать с  собою,  -  не удержал ни двух крупных слез,  ни странной дрожи,
мгновенно охватившей все тело...
     Хотел что-то  сказать,  но  губы  только шевелились слабо и  беззвучно,
хотел протянуть ей навстречу руки, но руки не поднимались... И она, подойдя,
прикрыла его  слабо  шевелившиеся губы  своими  теплыми и  свежими губами  и
крепко охватила своими руками его  руки,  не  сказав даже  этого  ненужного,
глупого слова "здравствуйте!",  не  назвав его привычно,  но тоже совершенно
ненужно: "Николай Иванович".
     - У заведующего библиотекой я отпросилась всего на три дня,  - говорила
Наталья Сергеевна, когда они сели в небольшой столовой, служившей в лазарете
и комнатой для свиданий с посетителями. - Но ехала сюда я, - вы представьте,
- около  суток!..  А  смотреть на  карте,  как  будто  и  совсем  близко  от
Херсона... на дорогах везде творится невообразимое: везде длинные остановки,
везде  воинские поезда стоят на  путях,  а  пассажирские пускают,  как  кому
вздумается.  Выходит,  что мне сегодня же вечером надо ехать обратно,  чтобы
приехать в срок...
     Она говорила самые обыкновенные вещи,  самыми обыкновенными словами, но
Ливенцев едва понимал, что она говорила.
     Ему казалось теперь неслыханным чудом уже и  то,  что вот она,  Наталья
Сергеевна,  в этом чудовищно скорбном месте - военном госпитале, на простом,
жестком,  деревянном диване сидит с  ним рядом;  что там,  где не выдыхается
тошнотворный запах ксероформенной марли,  от нее пахнет духами л'ориган; что
он держит в своей руке ее руку, которая дороже для него всех сокровищ и всех
наград...
     Но вот она сказала:
     - А  вы  так и  не  написали мне,  как именно вас ранили,  -  при какой
обстановке. Должно быть, ваша рота кинулась занимать еще какой-нибудь окоп и
при этом вас ранили?
     Она смотрела на него родными глазами.  Глядя в такие глаза,  невозможно
было выдумать что-то насчет австрийских окопов; однако трудно было и сказать
всю правду.
     Он выбрал неполную правду; он ответил:
     - В моей ране виноват наш командир полка, - как это иногда бывает... Не
будь в тот момент около меня командира полка, я не был бы ранен.
     - Да?.. Я мало поняла все-таки, - улыбнулась она.
     - Война ведь вообще дело весьма мало понятное,  - слабо улыбнулся и он.
- Особенно такая война, какую мы сейчас ведем.
     - Да, конечно, именно такая война, - сказала она с ударением. - Но ведь
если виноват в вашей ране командир вашего полка,  то разве вы не могли бы на
него жаловаться высшему начальству?
     Он погладил ее руку и повел головой:
     - Нет,  это было бы бесполезно,  прежде всего.  Если бы даже я  и подал
жалобу высшему начальству,  то в  глазах этого высшего прав всегда тот,  кто
выше,  -  в  данном случае не  прапорщик,  конечно,  а  полковник.  Подобное
познается  подобным;   магнит  притягивает  железо,  а  к  меди  он  глубоко
равнодушен.
     - Я начинаю кое-что понимать,  кажется,  -  внимательно присмотрелась к
нему она.  -  Полковник и прапорщик,  -  тут действительно мало общего... но
может быть...  (Тут  она  несколько понизила голос,  хотя в  столовой сидели
только они двое.) Может быть,  близко уж время, когда прапорщики привлекут к
ответственности полковников, а? И даже генералов!
     И когда он вопросительно поглядел на нее, она улыбнулась, добавив:
     - Разве для вас секрет это, что мы уже накануне революции?
     Ливенцев тоже улыбнулся, как взрослый ребенку:
     - И  год назад и  полгода назад я  слышал это...  И даже сам говорю это
иногда легковерным...  Но  человеческой глупости все что-то  не видно конца.
Есть чьи-то стихи:

                Гром побед отгремит, красота отцветет,
                Но дурак никогда и нигде не умрет,
                Но бессмертна лишь глупость людская!

     Она пожала ему руку, противореча при этом:
     - Не  бессмертна,  нет!  И  конец глупости приближается с  каждым днем.
Теперь он близок, это знайте.
     В  это  время  Тесьмин  вошел  в  столовую через  двери,  выходившие на
лестницу,   а  сосед  Ливенцева  по  койке,  поручик  Филатов,  артиллерист,
убежденный и неукротимый сквернослов,  вышел из палаты, и, встретившись, они
не разошлись,  а остановились тут, перекидываясь ленивыми фразами о каких-то
пустяках  и  разглядывая красивую  знакомую  прапорщика  Ливенцева;  поэтому
Наталья Сергеевна перевела разговор на Херсон и свою поездку.
     Однако вслед за Филатовым стали входить из палаты в  столовую еще и еще
офицеры,  выздоравливающие и потому совершенно изнывавшие от скуки.  Наталья
Сергеевна твердо выдерживала их  назойливые и  липкие взгляды и  просидела с
Ливенцевым все время, отведенное для посетителей.
     Когда же  она уходила,  он не мог расстаться с  нею,  не проводив ее по
лестнице вниз, хотя лестница и была для него пока еще запретным местом.
     Здесь,  медленно спускаясь со ступеньки на ступеньку, она спросила его,
пошлют ли его снова на фронт, когда он поправится окончательно.
     - Непременно,  -  ответил он, - если только мой командир полка не начал
против меня дело по обвинению меня в сочувствии красным.
     - А-а,  -  как-то  просияла она  изнутри  и  даже  остановилась,  чтобы
поглядеть на него подольше. Он же продолжал:
     - Но я все-таки думаю,  что такого дела он не начнет,  - что ему просто
неудобно будет по некоторой причине начать такое дело.
     - Я как будто начинаю что-то понимать, - сказала она радостно. - Но как
вы думаете, - ввиду вашей раны не оставят ли вас все-таки в тылу?
     - Например,   в  Херсоне?   В  запасном  батальоне?   Вообще  там,  где
фабрикуются пополнения для фронта?
     - Если бы в  Херсоне,  это было бы для меня приятнее всего...  Впрочем,
публичные библиотеки есть ведь и  в других городах.  Иногда бывает так,  что
можно с кем-нибудь поменяться местом службы.
     Он поцеловал ее руку,  и была большая убежденность в том, что он сказал
ей на это:
     - Я  считаю  необыкновенной удачей в  своей  жизни,  что  вздумал тогда
прочитать Марка-Аврелия!  Величайшей удачей!.. И я так рад, что вы оказались
другою, чем мне показались тогда!
     - Разве такие вещи говорят вслух? - притворно изумилась она.
     - Теперь это можно сказать.  Теперь ведь и  я другой.  Тогда ведь я был
всего только неисправимый математик в  шинели,  а  теперь я уже видел своими
глазами эту войну,  и проклял войну,  и оценил войну,  как надо.  И для меня
теперь всякий,  кто не будет стремиться положить конец этой войне, - подлец!
И на фронте я буду или в тыловой части,  но, знаете ли, я не хотел бы только
одного:  отставки.  Я  не  хотел бы,  чтобы меня разоружили,  потому что,  -
приблизил он губы к ее небольшому розовому уху,  так как они подходили уже к
концу лестницы, - потому что революцию способны сделать все-таки вооруженные
люди, а не безоружные!

     1935 г.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Лютая зима.  Впервые роман вышел отдельным изданием: С.Сергеев-Ценский.
Массы,  машины,  стихии.  Роман.  Вторая  часть  трилогии  "Слово  о  полках
царских",  Государственное издательство "Художественная литература", Москва,
1936.  Датирован автором в этом издании:  "Сентябрь-ноябрь 1935 года.  Крым,
Алушта". Вошел в десятитомное собрание сочинений, том девятый, под названием
"Лютая зима".
     В 1920 году С.Н.Сергеев-Ценский написал этюд "Хутор "Бабы" (вошел в его
собрание сочинений изд.  "Мысль",  том восьмой,  1928).  О нем Горький писал
Сергееву-Ценскому  3  декабря  1926  года:  "..."Бабы"  -  сверкающая вещь".
Впоследствии этюд составил главу вторую повести "Полевой суд", которую автор
напечатал в журнале "Октябрь", Э 5 за 1936 год. В свою очередь "Полевой суд"
составил главы 23-35 романа "Массы,  машины, стихии" (имеются лишь некоторые
разночтения, преимущественно - стилистического характера).
     В  журнальном тексте последние два  абзаца тридцать пятой  главы романа
читаются так:

     "И  все-таки по приказу генерала Истопина тут же с  прихода полк должен
был  выделить  четыре  роты  в  знакомые  уже  ему  землянки впереди  весьма
благоустроенного имения пани Богдано