Вот что было на этой аккуратной бумажке:
     "Лежу  лазарете Бродах  тяжело  ранен  осколком снаряда  вырван  бицепс
правой руки Иван Сыромолотов".
     - Бицепс...  правой  руки...  Вырван  осколком снаряда...  -  оторопело
пробормотал Алексей Фомич,  обращаясь к Фене.  -  Вот! Этот вот... бицепс! -
показал он на своей правой руке, держа телеграмму в левой.
     - Батюшки!.. Как же это так?.. В Севастополе?.. Надежду Васильевну?.. -
И слезы покатились по щекам Фени.
     - У Вани,  у Вани! - почти крикнул Алексей Фомич. - У Вани в Галиции, а
не...  Это сын мой!  -  повернулся он к почтальону.  -  В Бродах теперь... в
лазарете!
     Почтальон, старичок небольшого роста, с запавшими в рот губами, в синем
форменном картузе, участливо поводя в стороны небольшой головкой, протягивал
ему тем временем свою тетрадку и  карандаш,  чтобы он расписался в получении
телеграммы,  и  Алексей Фомич,  овладев собою,  сказал,  берясь за карандаш,
Фене:
     - Дай ему... вообще там... за доставку.
     А расписавшись, добавил:
     - Бицепс долой,  -  какой же  он  теперь художник?..  И  разве может он
теперь... даже и владеть-то рукою?
     - Это -  сынок ваш? - почтительно осведомился почтальон, успокоившись и
насчет собаки и насчет того, что получит за доставку.
     - "Сы-ы-но-ок"!  -  презрительно,  но врастяжку буркнул Сыромолотов;  и
вдруг громко:  -  Сынище,  а не сынок!  Был!..  Был,  говорю,  а теперь стал
калекой!.. Без правой руки, куда же он теперь? Заборы красить?..
     - Война!  -  И как будто сказал что-то всеобъясняющее, почтальон развел
руками и выпятил нижнюю губу.
     Получив  несколько  почтовых  марок,  заменявших тогда  мелкие  монеты,
почтальон ушел разносить другим подобные же телеграммы,  а Сыромолотов пошел
в мастерскую.
     - Вой-на? - закричал вдруг там он, глядя на свою картину. - Вой-на-а?..
А  ты представлял ли ее,  эту войну,  ты,  ты,  как тебя там зовут:  Николай
Францевич,  Вильгельм Вильгельмыч?..  Представлял?.. Нет! Куда тебе! И когда
тебя,  подлеца,  они,  вот они, де-мон-странты эти, потащат на эшафот, как я
аплодировать этому буду!.. Так! Так!.. Благо ты не оторвал еще у меня рук!..
И  пусть разобьют в  прах и  в пыль твой Зимний дворец даже после того,  как
тебя повесят,  - следует, надо!.. В прах, в клочья, в пыль!.. Ишь ты нашелся
какой владыка над сотнями миллионов!.. Мер-р-рзавец подлый!..
     Тут тихо, робко, как бы сама собой от одного только этого исступленного
крика  отворилась дверь  мастерской,  и  зарозовела в  проеме двери  Феня  с
подносом,  на  котором тоже как-то  как  будто робко стояли рядом два полных
стакана холодной воды.


     Через час Алексей Фомич сидел в доме старца Невредимова и говорил ему о
сыне:
     - "Любимое дитя  Академии художеств",  -  так  называли его  профессора
Академии...  Он был на верном пути,  а  если сбивался иногда в сторону,  то,
позвольте-с,  кто же не спотыкается?  Только тот,  кто совсем не ходит! А не
сбивается с пути, кто не ищет, - он же всегда искал... Не был бревном он, не
был!  Он учился в  Италии,  он штудировал западных художников...  Он,  может
быть,  потому только не  остановился на  чем-нибудь одном,  что хотел видеть
все. Это не порок! Чтобы выбрать свою дорогу, нужно все иметь перед глазами,
- по возможности,  разумеется,  -  и знать, куда они могут привести... Он не
опоздал бы проявить себя резко,  отчетливо,  очевидно для всех и каждого,  -
потому что чувствовал, что сработан он крепко, что отпущен ему долгий век, а
не как иным сморчкам!  Ему незачем было спешить...  Спешат только те,  кто с
червоточиной.  Тем надо спешить,  те знают,  что смерть уж про-гу-ливается у
них за спиною,  поглядывает уж на них,  как на свое достоянье. Тут заспешишь
поневоле...  Был у нас такой пейзажист, - Васильев Федор, - внебрачный будто
бы сын графа Строганова,  -  как же было ему не спешить,  когда болен он был
чахоткой?  А Ваня был несокрушим, как... как Тициан, например, Микеланджело,
которые до ста почти дожили лет,  -  вон какие здоровяки были,  а? На тех же
дрожжах взошел и Ваня мой,  на тех же самых... И вот, - кончено! Закрыта для
него теперь область живописи!
     - И  в  каждой семье так...  в каждой семье...  -  вставил было старец,
подрагивая головой.
     - В  каждой семье,  да,  -  явно для него нисколько не вдумавшись в эти
слова,  повторил художник и продолжал: - Иной может думать, что вот я, отец,
будто бы мало заботился о своем сыне, уделял ему очень мало внимания... Нет,
врут!  Я  его хорошо воспитал!  Заботился о нем,  но...  в меру:  настолько,
насколько нужно было такому, как он. Не папенькина же сынка мне из него надо
было сделать,  -  такими хоть пруд пруди!  Я ему дал талант, и я же поставил
этот талант на ноги!  Я  указал ему дорогу,  какою он должен был идти,  хоть
семьдесят,  хоть сто лет,  сколько проживет,  а  что же еще я должен был для
него сделать?.. И вот его вырвали из жизни!.. Молодость вырывают из жизни, -
таланты вырывают в огромнейшем числе,  -  вот что такое эта война!  А что же
останется в  жизни,  когда  из  нее  вырвут молодость,  когда убьют там,  на
фронте,  все  таланты?  Что  такое народ без  талантов?  Кастрат!  Полутруп!
Сплошная морщина!..
     - Да,  скажем,  вот  такой старик,  как  я,  -  спокойным тоном вставил
Невредимов,  поднося к  глазам свою руку и  внимательно разглядывая ее,  как
что-то совершенно чужое и даже для него новое.
     На эту руку поглядел и Алексей Фомич глазами художника и замолчал: рука
Петра Афанасьевича договорила то, что он мог бы сказать еще.
     Мощная рука Вани отжила свой век  по  воле немцев,  а  почти совершенно
лишенная каких-нибудь мышц,  вся  состоящая только из  дряблой тонкой кожи и
просвечивающих сквозь нее  тугих  темных вен  и  изжелта-белых  костей почти
девяностолетняя бессильная рука продолжала жить...  как  такая же,  конечно,
рука старика из  села Гламаздина,  Курской губернии,  о  котором рассказывал
плотник Сурепьев.
     Алексей Фомич знал уже со слов Нади историю гроба,  купленного для себя
Петром Афанасьевичем,  когда ему стукнуло семьдесят лет, знал и то, что этот
гроб, совершенно уже обветшавший, все еще хранится где-то в углу сарая.
     - Мне  говорил кто-то  об  одном тоже художнике молодом,  -  с  усилием
припоминая,  заговорил Петр Афанасьевич,  опустив руку, - будто откуда-то он
приехал сюда,  к  нам,  купил  здесь зачем-то  дом,  немного пожил в  нем  и
уехал... не помню уж его фамилию...
     - Это и был Ваня, мой сын, - сказал Сыромолотов.
     - А-а!..  Вот видите как...  Не к  вам в  дом приехал,  а свой купил...
значит, заработал же для этого деньги...
     Потом  тут   же,   как   бы   забыв  про  этого  молодого  художника  и
присматриваясь снова к своей руке, продолжал старец уже о каком-то отставном
генерале:
     - Генерал-лейтенант в отставке у нас жил тут...  И не так много ему лет
было...  восемьдесят, кажется. Только не больше... Только он, знаете ли, как
спросят его бывало:  "А как ваше здоровье?"  -  он...  он сейчас же:  "А вам
какое дело?" - и начинал этак ногами даже топать, - очень серчал... Хе-хе...
Все будто кругом смерти его желали, - вот он в чем... подозревал всех... Так
же  если кто спросит:  "А сколько вам,  ваше превосходительство,  лет?.."  -
просто, знаете ли, из себя выходил...
     Алексей Фомич смотрел на него,  слушал его бормотанье и думал обиженно:
"Как же это он так? Ни малейшего сочувствия мне, а говорит о чем-то своем...
Вот что значит глубокая старость!"
     Но,  как  бы  проникнув в  его  мысли,  старец,  сначала  старательно и
беззвучно пожевав губами,  проговорил,  наконец,  глядя на  Алексея Фомича в
упор:
     - Ваш сын...  А  почему же...  почему вы  этого ему не воспретили?..  Я
говорю об этой самой вот покупке дома... Зачем?
     - Хотел он,  чтобы своя  у  него  была мастерская,  -  объяснил Алексей
Фомич.  - В этом он подражал мне, своему отцу, - но должен сказать, что ведь
и  всякий художник этого хочет,  если он  -  талант,  а  не...  какой-нибудь
учитель рисования в низших классах женской гимназии. Художник же талантливый
должен расти,  каждый день расти, как молодой дуб, как... слоненок!.. Должен
занимать все больше и  больше пространства,  должен захватывать все больше и
больше от жизни!..  Стяжатель он должен быть,  да,  -  стяжатель все новых и
новых впечатлений,  а  не толочься на одном месте!..  И что награбил у жизни
глазами художник,  тащи в свою мастерскую!.. Но, однако, награбленное это не
прячь  бесполезно,  а  пускай  немедленно в  оборот,  -  создавай картины!..
Картины, - вот цель жизни художника! А где же писать картины, если нет своей
мастерской?  Вот Суриков жил в Москве,  и что же?  Ведь он даже и мастерской
своей  не  имел!  Разве  это  не  пощечина  искусству?  Какая-то  полутемная
комнатенка,  гитара висит на стене,  как у  ротного писаря,  бюст глиняный в
углу на полу торчит,  -  и уж много лет он там торчит,  а зачем? Это, видите
ли,  его,  Сурикова,  меценат Мамонтов от скуки лепил, - свя-тая реликвия!..
Ну,  возьми да и выкинь его ты к черту,  -  зачем же он у тебя торчит и пыль
разводит?..  А комнату для работы над картинами ему, видите ли, Исторический
музей дал!  Исторический, видите ли, музей должен был ему мастерскую дать, -
Сурикову! Автору "Боярыни Морозовой" и "Утра стрелецкой казни"!.. Нет, скажу
я вам:  мастерская для художника -  это...  это альфа и омега,  - это прежде
всего,  Петр Афанасьевич,  - и сын мой правильно поступил, раз заработал для
этого деньги...  Это-то  правильно,  да...  Но  потом...  потом он  приезжал
продавать за  бесценок свою  мастерскую,  потому что  началась война  и  его
должны были взять туда,  где отрывают художникам правые руки... чтобы больше
уж не думали они о живописи!
     - Да ведь кажется...  кажется мне, идет дело к тому, что... уж не нужна
никому станет живопись вот-вот...  -  вставил Петр Афанасьевич,  лишь только
сделал передышку Сыромолотов. - Пушки теперь, пушки картины пишут... И такие
это картины,  что хоть не смотри их...  И,  скажу откровенно вам, неприятно,
нет,  неприятно мне,  что я...  до этих картин дожил... И го-раз-до бы лучше
было мне, если бы, скажем так... умер бы я раньше... перед войной... да.
     - А почему же именно было бы лучше?  - оживленно спросил Алексей Фомич,
не вполне поняв старца.
     - Почему?..   -   Петр  Афанасьевич  несколько  как  бы  задумался,  но
ненадолго.  -  Потому что  умирать человеку надо вовремя,  -  вот  почему...
Понял,  зачем люди на свете живут,  уважение к ним приобрел,  -  вот...  вот
тогда ты и помри с миром... "С миром", - это не зря ведь... так говорится...
"С миром", а не "с войною"!.. Не "с войною" - вот что... Не доживай до того,
чтобы уж и уважать людей было бы тебе не за что...  и чтобы... и понимать бы
ты  даже  перестал,  зачем  люди  живут!  -  Помолчал  немного,  поглядел на
зятя-художника внимательно и договорил:  -  Не знаю,  понятно ли... для вас,
Алексей Фомич, я сказал, а только... иначе уж сказать не умею...
     - Нет, отчего же, - я вас понял, понял, - успокоил его Алексей Фомич. -
Потому и понял,  что сам иногда так же думаю...  Думаю, да, но-о... не желаю
так думать,  -  в этом разница!  Нахожу доводы, чтобы так не думать... и вот
почему.  Живопись -  это мысль,  мысль,  воплощенная в краски... А без мысли
человек -  что же он?  Мычать,  траву щипать и жвачку жевать? И хвост у него
непременно вырасти должен:  не умеешь мыслить, - махай хвостом!.. После этой
войны  будет  всем  ясна  катастрофа с  мозгом!  Способность мыслить  замрет
надолго,  и  не  у  нас только,  а  во  всей Европе...  Разве в  германской,
австрийской, французской, итальянской армиях нет художников, поэтов, молодых
философов,  людей науки?  Есть сколько угодно,  и  могли бы они вон на какую
высоту  двинуть  человеческую мысль,  а  их  заставляют валяться в  грязи  в
каких-то там вонючих окопах!..  А  почему они поз-во-ля-ют,  -  вот как надо
сказать  во  всеуслышанье,  -  почему  позволяют  обращать  себя  в  свиней,
известных любителей грязи?..  И  что  это  за  Цирцея  такая,  которая могла
обратить их в свиней?.. Это... это сплав Вильгельма, Франца-Иосифа, Николая,
Георга,  Пуанкаре и еще нескольких негодяев, надевших юбку Цирцеи!.. И разве
все другие -  не Цирцеи, а того же пола, как и Цирцея, - матери, сестры тех,
кто отдан на  съедение в  эту войну,  совсем неспособны ни мыслить,  ни даже
пикнуть?  Разве не могут они все вместе,  -  только непременно все вместе, -
завопить:  "До-воль-но!.." Да так завопить, чтобы и никаких пушек не было бы
уж слышно?..  Почему же они молчат, хотел бы я знать? Разве они рожают детей
и дрожат за них,  пока они понимают в жизни столько же, сколько слепой щенок
в  астрономии,  разве затем они все это,  чтобы кто-то  забрал весь смысл их
жизни и  обратил их  в  свиней?  Почему все  терпят вот  уже  два  года  эту
сумасшедшую воину и никто не протестует?
     - А  каким же образом...  могли бы они...  протестовать?  -  с заметным
любопытством спросил старец,  поднимая повыше нависшие было  на  глаза белые
брови.  - Писать об этом в газеты? А газетам разве позволят... это печатать?
Не-ет! Нет, не позволят такое печатать, нет...
     - Выйти на улицы,  -  вот что должны сделать женщины!..  Выйти на улицы
всем,  везде,  во всех городах и селах сразу, - тогда это будет внушительно!
Выйти и кричать: "Довольно!"
     Так как Алексей Фомич, увлекшись, сам выкрикнул это, не соразмерив силы
своего голоса с небольшими комнатами невредимовского дома, то отворила дверь
и вошла обеспокоенно мать Нади,  Дарья Семеновна,  и Петр Афанасьевич тут же
обратился к  ней  с  видом настолько серьезным,  что  она  могла принять его
вполне за шутливый:
     - Вот что вам надо делать,  Дарья Семеновна,  -  выйти на  улицу и  там
кричать: "Довольно войны!.. Сыты мы вашей войной!.. Прекратить немедленно!"
     Алексей Фомич удивился,  что старец проговорил это, хотя и сильно тряся
головою,   но  без  обычных  для  него  пауз,  и,  представив  свою  картину
"Демонстрация",  на  которой он  шел  вместе с  Надей  и  двумя  студентами,
братьями Нади, сказал значительно:
     - Этот-то выход на улицу и можно будет назвать голосом народа!
     О том, что на фронте в Галиции серьезно ранен сын Алексея Фомича, знала
уже Дарья Семеновна:  он рассказал это ей тут же,  с приходу, когда не видел
еще старика Невредимова. И она не только покачала сокрушенно головой, но еще
и потянулась к его губам своими в знак семейного сочувствия в беде.  Нашла и
слова утешения,  что  теперь уж  Ваню выпустят в  отставку,  а  что касается
бицепса, заметила, что бицепс - это ведь не вся же рука, что и кроме бицепса
на руке много мускулов,  и  авось они приучатся его,  этот вырванный бицепс,
заменять и двигать руку.
     - Да,  вот,  и  в самом деле,  -  отозвался на это обнадеженный Алексей
Фомич.  -  Лишь бы  только пальцы могли шевелиться вполне послушно,  лишь бы
кисть они могли держать крепко,  - кисть, карандаш, уголь!.. Ведь техника-то
у него уже есть,  -  ее бы,  технику,  не потерять совсем,  -  совсем, - это
важно!  - а что она окажется, конечно, неминуемо ниже, чем была, это... это,
может быть,  и преодолимо,  а?.. Лишь бы не было каких-нибудь осложнений при
лечении, как это иногда бывает...
     Теперь,  войдя,  Дарья Семеновна глядела несколько непонимающе,  почему
это вдруг расшумелся Алексей Фомич, и он вложил в ее спрашивающие глаза:
     - Женщины,  Дарья Семеновна,  -  ведь это же  половина человечества,  а
после больших войн, - это уж нам говорит статистика, - их становится больше,
чем мужчин,  и если они о себе не заявляют громко, то кто же виноват в этом?
Только они же сами!  И мне,  -  лично мне, - должен вам признаться в этом, -
кажется вот теперь,  что война их раскачает,  и  не у нас только,  а во всем
мире, - культурном, разумеется, мире, который и войну эту затеял... Но у нас
в  особенности!  Если не  женщины,  то кто же?  Женщины должны начать у  нас
революцию, - вот к какому выводу я прихожу!
     Захлопотавшаяся  по  сложному  хозяйству,   весьма  уже  пожилая,  мать
восьмерых детей,  кроткая на вид Дарья Семеновна совсем не похожа была ни на
какую деятельницу революции.  Она только слабо,  одними уголками губ и  глаз
улыбнулась на то,  что было сказано ее зятем с  таким подъемом,  а между тем
ведь ни  на одну минуту не могла забыть она,  что все пятеро сыновей ее были
взяты в армию...
     - Дарья Семеновна!..  Телеграмму вам телеграммщик принес,  - приотворив
немного дверь,  но не просовывая в  нее даже и  головы,  сказала в это время
кухарка Невредимовых Аннушка,  и  Алексей Фомич  увидел,  как  сразу  угасла
улыбка на лице Дарьи Семеновны, как это лицо побледнело.
     Точно кольнуло его,  поднялся со  стула Сыромолотов,  чтобы поглядеть в
окно на двор. Он уже приготовился увидеть опять того же старичка с суковатой
палкой,  но  телеграмму принес  другой,  совсем почти  еще  мальчишка,  вида
беспечного,  даже, пожалуй, озорного, но тоже с кожаной блестевшей на солнце
черной сумкой через плечо и  с  палкой,  только гладкой и  потоньше,  чем  у
старичка.
     - Что бы это могла быть за телеграмма?..  От кого это?  -  встревоженно
спросил Петр Афанасьевич,  и  голова его  при этом не  то  что задрожала,  а
как-то даже дернулась раза три.
     - В прапорщики,  должно быть,  произвели Сашу и Геню,  -  догадался что
ответить ему Алексей Фомич:  он знал,  что пока еще в школе прапорщиков были
оба младшие сыновья Дарьи Семеновны.
     - А может быть, да... Может быть, так и будет, - пытался успокоить себя
старец.  -  Я  забыл уж,  когда их туда зачислили,  в школу прапорщиков,  но
могли... могли ведь выпустить и досрочно...
     И,  подняв брови, зашевелил он губами, чтобы высчитать, вышел ли срок к
производству племянников его в прапорщики, но... это оказалось уже ненужным:
вошла Дарья Семеновна с телеграммой,  которая, как рассмотрел издали Алексей
Фомич, не была распечатана ею.
     - Ну что? - спросил он ее вполголоса.
     - Боюсь я,  -  прошептала Дарья Семеновна,  и Сыромолотов ее понял:  он
взял телеграмму из  ее рук,  как-то совершенно бездумно положил ее в  карман
пиджака и тут же вышел из комнаты.
     - Что там,  а?..  От кого?  -  спросил старец,  по лицу Дарьи Семеновны
стараясь угадать, кто и о чем телеграфирует.
     - Это так себе...  Это,  наверно,  пустяки какие-нибудь,  - попробовала
солгать не  только ему,  но и  себе самой мать пятерых сыновей,  служивших в
армии.
     И  прошло еще с полминуты,  когда снова приотворилась дверь,  и Алексей
Фомич,  так же  как перед тем Аннушка,  не показываясь сам и  даже ничего не
говоря, только поманил ее пальцем.
     И она пошла,  еле отрывая от пола сразу похолодевшие и очужевшие ноги и
держась за  сердце.  А  так  как  она  забыла затворить за  собою дверь,  то
напрягший  весь  свой  слух  Петр  Афанасьевич слышал,  как  вскрикнула она:
"Петичка!..  Петя!.."  -  и как потом зарыдала неудержимо,  не справившись с
материнским горем.
     Больше уж незачем было Петру Афанасьевичу спрашивать,  что там,  в этой
зловещей телеграмме:  он догадался,  что на фронте убит его любимец, в честь
его получивший имя свое, инженер-путеец Петя, прапорщик-сапер...
     Когда Алексей Фомич,  проводив рыдающую Дарью Семеновну в  ее спальню и
оставив ее  там на  заботу Аннушки,  крупной полнотелой женщины пятидесяти с
лишком лет,  вернулся в комнату старца,  обдумывая на ходу ложь, какую нужно
бы  было  ему  сказать,  он  увидел  прежде  всего,  что  голова  старца  не
повернулась к  нему:  она была неподвижна и как-то неестественно запрокинута
на  спинку кресла,  в  котором он  сидел,  а  обе руки конвульсивно шевелили
пальцами на его острых коленях...
     Глаза старца были открыты, но неотрывно смотрели куда-то вверх, и в них
не было уже никакой мысли;  рот, с деснами, лишенными зубов, был тоже, как и
глаза, широко открыт, но без