-  Ну да, теперь я все понимаю, - безжалостно продолжала
она. - Только не понимаю, как же ты так, когда он уже старик?
     - Что ты выдумываешь дурацкие глупости!  -  прикрикнула на нее Надя, но
спустя немного добавила:  -  Сыромолотов пожилой человек,  хотя стариком его
никто не называет пока.
     - То-то  все ты  носишься с  его картиной!  -  соображала вслух на ходу
Нюра. - Картина, картина! "Я с красным флагом! За мной демонстранты! Впереди
полиция и войска!.." А все дело в том только, что ты...
     - Замолчи, пожалуйста! - перебила Надя.
     - Хотя вот мы учили "Полтаву" Пушкина,  - продолжала тем не менее Нюра.
- А там Мария влюбилась в старика Мазепу...  Конечно, он был целый гетман, а
не то чтобы какой-то художник,  зато ведь и  Кочубей был "богат и  славен" и
"его луга необозримы"...
     Тут  Надя  бурно повернулась и  пошла назад,  и  Нюре оставалось только
повернуться тоже и пойти за ней следом,  ничего больше не говоря, но в то же
время улыбаясь слегка и с виду беспечно.


        "VI"

     После встречи с  Катей Дедовой на  Аничковом мосту два  дня была Надя в
сумятице чувств и представлений.
     До  этого хотя и  думалось о  демонстрации,  но  только как о  теме для
картины  Сыромолотова:  личное  участие  в  подобном  выступлении рабочих  и
интеллигентов сознанием откладывалось на  неопределенное будущее.  Теперь же
раздвоилось то, что она считала единым и цельным в начавшейся войне. В одной
стороне осталось прежнее: непременно должны победить; в другую отошло: а что
будет потом,  после победы?..  Может быть,  потом,  тут же,  на другой день,
вспомнят об ее брате Николае,  который теперь офицер,  -  значит, нужен, - и
его  арестуют вновь?  Может  быть,  из  путиловских рабочих,  которые теперь
нужны, на второй день после войны половину сошлют в Сибирь?.. И нет правды в
том, что говорила Ядвига Петровна? Как это в самом деле могло случиться, что
целый народ в средней части Европы, целое довольно старое государство, взяли
и поделили хладнокровнейшим образом три сильных его соседа?  А теперь каждый
из них,  конечно,  стремится только к  тому,  чтобы прибрать к своим рукам и
остальные части,  что  и  должно случиться,  потому что  надо  же  оправдать
большие издержки войны.  Наконец,  из-за чего же и начинаются войны,  как не
из-за того,  чтобы захватить у соседей что плохо лежит и так само и просится
в руки?..
     Сыромолотов как-то спросил ее, что, по ее мнению, значительнее, - война
или революция,  и она ответила,  немного подумав, что революция, так как она
способна прекратить на  земле войны,  если только хорошо удастся,  а  всякая
война вызывает только новые войны.  И  вот теперь на  досуге и  уже во время
ведущейся войны она  придумывала один за  другим доводы,  подтверждающие тот
свой ответ художнику.
     Ей  нравилось  представлять  себе,   будто  он  спорит  с  ней,  и  она
придумывала про себя,  что он мог бы сказать ей, и опровергала его с большой
горячностью.  На  это  уходили  у  нее  десятки  минут,  особенно когда  она
просыпалась ночью от храпа соседа или раннего прихода соседки.
     Но,  споря про себя с  Сыромолотовым,  она очень отчетливо представляла
его себе,  до того выпукло ярко,  как будто он и  в самом деле сидел рядом с
нею и  говорил.  Она виделась с ним в Симферополе всего три раза,  но должна
была признаться себе самой,  что он был теперь для нее совсем не безразличен
как человек,  что он как-то,  сам того не желая, конечно, вошел в нее; и вот
она  его  часто представляет,  как  только можно представить при полной силе
воображения, и не без успеха пытается говорить про себя его словами.
     Картина же,  начатая им,  - так как Надя помнила размер холста, - стала
представляться ей  на  белой широкой стене против ее  кровати,  и  ей стоило
только поглядеть хотя бы вскользь на стену, чтоб ее увидеть.
     Само  собою  выходило  как-то  так,   будто  у  нее,   еще  очень  юной
филологички,  есть  некое общее дело с  маститым художником,  который хоть и
укрылся в  провинциальную даль,  но  все же не мог не быть виден всем,  кому
хотелось бы  его  видеть.  И  это  поднимало ее  в  собственных глазах,  она
гордилась этим.  Она думала о себе рядом с художником часто, и Нюра не могла
этого не заметить, не проникнуть в тайники сестры.
     Что  же  касалось Путиловского завода,  то  странную для  себя  новость
услышала днем Надя от корректорши,  Анны Даниловны Горбунковой,  соседки,  у
которой оказалось какое-то жеваное и недожеванное лицо -  желтое с просинью,
тускло мерцали бесцветные глаза,  а черные зубы зажимали мундштук папироски.
"Быть  корректором и  не  курить невозможно,  все  равно как  резать трупы в
анатомическом театре и  не  курить тоже нельзя",  -  объясняла она  эту свою
привычку Наде.
     - Вот мы сейчас воюем с немцами чем?  Пушками с Путиловского завода,  а
не угодно ли вам, ведь совсем было продали этот завод перед войною немцам, -
сказала она выразительно.
     - Как так немцам?! - приняла было это за шутку Надя.
     - Очень  просто,  как  продают  такие  предприятия:  немцы  совсем  уже
сладились с Путиловым купить акции завода на тридцать,  кажется,  миллионов,
вот, значит, и был бы наш завод в немецких руках.
     - Все-таки, выходит, не состоялась продажа?
     - Нашим мерзавцам и  горя  было  мало,  да  французы подняли крик  и  у
немчиков выдрали акции из рук.
     - Что вы говорите!  А  как же наше правительство?  Ведь оно должно было
знать?
     - Разумеется, знало... Да ведь у нас какое правительство?
     - Позвольте,  Анна Даниловна,  а вы откуда же это знаете насчет продажи
завода? - вспомнила вдруг Надя, что Дедова ей ничего такого не говорила.
     - Вот тебе раз,  откуда знаю,  - криво усмехнулась Горбункова. - Должна
же я свою паршивую газету читать, раз я из нее вычесываю ошибки-опечатки!
     - Постойте-ка,  почему же она паршивая?  Какая же это именно газета?  -
спросила Надя,  чувствуя неловкость,  что  не  догадалась раньше спросить об
этом у Ядвиги Петровны.
     - Вот тебе на,  "какая"!.. "Русское знамя", самая черносотенная, - даже
с  некоторым ухарством сказала Горбункова,  потом  затянулась,  зажав ноздри
крупного носа, и обволоклась дымом.
     - "Русское знамя"! - почти испугалась Надя.
     - Что?  Скверно?..  Порекомендуйте меня в "Речь" -  перейду в "Речь", -
спокойно отозвалась на  ее  брезгливость корректорша.  -  Впрочем,  теперь в
нашей  газете самая  либеральная линия почти:  мы  против немцеедства...  Не
знаю,  сколько наш издатель Дубровин взял с немцев,  только он теперь за них
горой стоит.
     - За немцев! Что вы! Неужели?.. А как же ему позволяют?
     - Да ведь за наших немцев!  За тех, разумеется, какие в России у нас. А
не один ли черт в конце-то концов. Всякий понимает, что все они в одну дудку
дуют. Вот и продудели бы Путиловский завод, если бы не французы!..
     - Постойте,  как же так?  -  выкрикнула Надя.  - Ведь это газета "Союза
русского народа"!
     - А между тем ведет себя совсем рыцарски: не желает знать разницы между
русским народом и немецким,  милые, дескать, бранятся, только тешатся!.. Ну,
война и война,  а зачем же отношения портить? Ведь у нас с немцами старинное
соседство!
     И недожеванное лицо Анны Даниловны приобрело на момент выразительность,
чтобы потом утонуть в клубах очень почему-то густого табачного дыма.
     В этот же день вечером, когда сестры были дома, к ним таинственно вошла
Варя,  поднесла к своему носу, похожему на утиный, уголок розового ситцевого
фартука,  с  возможной для  нее вальковатой поспешностью утерлась и  сказала
потихоньку:
     - Какая-то   к   нам  дамочка  высокая  заявилась,   Николай  Васильича
спрашивает,  а я ей сказала:  "У нас такого духу-звания нету,  а есть Андрей
Андреич, бухгалтер..." А она свое: "Не может быть, здесь он жил, а куда же в
таком случае делся?"  И  стоит,  не уходит,  и вещишки при ней...  А хозяйка
куда-то ушедши, и никого, окромя вас, дома нету...
     - Так Николай Васильевич - это же брат наш! - вскинулась Нюра.
     - Бра-ат?.. Ну, вот она, с вещишками своими к нему, значит...
     И  у  сорокалетней  Вари  стало  просветленно-понимающим  все  широкое,
скуластое,  плоское лицо,  а Надя выскочила в коридорчик и оттуда донесся до
Нюры ее радостный крик:
     - Ксения! Ксюша!..
     В этом крике было так много ей понятного и дорогого,  что она мимо Вари
бросилась тоже в коридор.
     И когда Варя убедилась, что она ошиблась, что это не случайная какая-то
жена, а проще сказать любовница, явилась с "вещишками" на жительство к брату
барышень,  а  их  старшая сестра,  притом  вырвавшаяся из  рук  немцев,  она
поднесла другой уголок своего розового фартука теперь уже  к  глазам и  тихо
вышла из комнаты.
     Ксения  же  поразила  сестер  своим  новым  видом:   такою  они  ее  не
представляли.
     Высокая,  с заострившимся, худым, усталым лицом, с бессильно опущенными
тонкими руками,  слегка сутуловатая,  в  шляпке,  какой они на ней не видели
раньше,  может быть купленной там,  за границей,  широкополой,  но как будто
измятой и  даже грязной,  в  платье,  тоже каком-то несколько странном,  или
просто заношенном и  тоже  грязном,  она  обвела комнату сухими,  с  больным
блеском, воспаленными, красновекими глазами и спросила глухо и натуженно:
     - А где же Коля?
     - Ведь Коля -  прапорщик,  он взят в армию,  -  ответила Надя и тут же,
стараясь остаться радостной, добавила: - Садись же, чай сейчас пить будем!
     - Что ты такая,  Ксюша?  -  обескураженно спросила Нюра,  взяла старшую
сестру за  руку и  только что  хотела к  ней прижаться,  как та  отдернулась
резко.
     - Не прикасайся ко мне! Я вся избитая!.. На мне нет живого места!.. Мне
везде больно!.. У меня половину волос вырвали!.. Меня ногами топтали...
     Выкрикивая это,  Ксения пятилась от сестер и,  когда ткнулась коленом в
диван,  как-то подстреленно-глухо вскрикнула,  упала на него ничком,  и  все
длинное, тонкое тело ее, крупно вздрагивая, забилось от рыданий.


        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ"

        "ХУДОЖНИК И ВОЙНА"


        "I"

     Перед Архимедом,  защищавшим свой родной город Сиракузы от римлян, стал
кто-то  и  наступил на  чертеж,  который он  делал на песке палкой.  Архимед
сидел, углубленный в свой чертеж. Это был проект новой катапульты, способной
метать в  осаждающих гораздо большие камни и гораздо быстрее,  чем все им же
сделанные машины.
     - Не трогай моих фигур! - крикнул Архимед тому, кто бесцеремонно близко
подошел к чертежу и стоял молча.
     Великий физик не счел даже нужным поднять на него глаза:  он смотрел на
свои фигуры,  попираемые чьими-то варварскими ногами, и силился восстановить
их в своей памяти.
     Но  подошедший так некстати был воином одной из  когорт,  ворвавшихся в
Сиракузы.  У  этого воина был в  руке короткий меч,  чтобы убивать,  подойдя
вплотную. И, взмахнув мечом, он убил Архимеда.
     Художник Сыромолотов,  сидя  у  себя  дома,  в  Крыму,  в  Симферополе,
вспоминал  этот   древний   рассказ,   когда   смотрел   на   свою   картину
"Демонстрация",  сильно и  смело им  начатую,  но  еще далекую от воплощения
того,  что он задумал изобразить.  Пришел воин -  не римлянин, а тевтон, - и
наступил сапогом на картину.
     Вышло не  совсем так,  как у  Архимеда с  его чертежами на  песке:  он,
Сыромолотов,  мог  бы  продолжать задуманную работу -  он  был жив,  он  был
по-прежнему силен,  никто не  собирался его убивать ни коротким,  ни длинным
мечом;  но в то же время он осязательно чувствовал, что продолжать не может,
что начатый им холст не только раздавлен солдатским сапогом,  но и  отброшен
куда-то далеко в сторону вместе с подрамником, на котором он был набит.
     И стало место пусто вместо возможной,  а главное, новой для него самого
картины, потому что жизнь, вдруг нахлынувшая и всех - его тоже - охватившая,
оказалась гораздо более новой и значительной, что ни говори о ней.
     Иногда он пытался думать пренебрежительно:  "Война, да, война... Что из
того,  что война?  Была же  ведь,  например,  война с  Японией,  погиб тогда
Верещагин вместе с  адмиралом Макаровым на  "Петропавловске"...  Глупо,  что
погиб, но в общем жили себе люди, как и до войны жили..."
     Той войной он  пытался отмахнуться от  этой,  но она стояла неотступно,
как римский легионер перед Архимедом. И не потому даже коснулась она его так
ощутительно, что сын его Ваня, спешно продавший за полцены свой дом, призван
был в  ополчение и  уже направлен в  школу прапорщиков.  Он давно уже привык
обходиться без сына,  даже забывал иногда,  что есть у него сын. Но живопись
была  его  подлинной  и  полноценной  жизнью,   кроме  которой  существовала
"натура",  то  есть то,  что могло попасть на  его полотно,  но  могло и  не
попасть, если не стоило того.
     И вот, это был первый случай в его живописи, - то есть жизни, - что она
потускнела перед  чем-то  другим,  несравненно более  значительным,  которое
надвинулось неотразимо и от которого стало тесно душе.
     Внешне как будто ничего не  изменилось в  его жизни.  Он вставал так же
рано,  чуть свет,  как вставал и раньше,  потому что вместе со светом солнца
начиналась его ежедневная жизнь, то есть живопись. Он упорно не хотел думать
о  войне,  так  как  она  его лично,  художника Алексея Фомича Сыромолотова,
совершенно не касалась:  в  армию взять его не могли -  для этого он был уже
стар,  -  поэтому он  вполне мог бы смотреть на эту войну так же издали,  со
стороны,  как смотрел на войну в  Маньчжурии.  И,  однако,  привычно работая
кистью,  он,  изумляясь самому себе, стал замечать, что его как будто держит
кто-то за руку и делает его кисть бессильной.
     Марья Гавриловна,  его экономка,  уходя по  утрам на  базар,  неизменно
приносила ему  свежие газеты или  даже экстренные выпуски телеграмм,  и  он,
раньше вообще не читавший газет,  не только не в  состоянии был запретить ей
это, но даже прочитывал все против своей воли.
     Полученный им  на международной выставке в  Мюнхене диплом он изрезал и
бросил в  топившуюся на кухне плиту,  а золотую медаль лично занес в местный
Красный Крест,  открывший прием пожертвований в пользу раненых.  Но это если
несколько облегчило его,  то  на  весьма короткое время -  на  час,  на два.
Скованность,  связанность,  сжатость  продолжались.  Что-то  необходимо было
выдвинуть из  себя,  чтобы  стряхнуть их,  но  ничего такого не  находилось.
Наводнение, новый всемирный потоп, и он, как Ной, в утлом ковчеге.
     Когда его спрашивали,  отчего он,  уже близкий к шестидесяти годам, так
упорно не  поддается времени,  он  отвечал,  с  виду шутливо,  однако вполне
убежденно:
     - Поддаваться времени? Что вы, помилуйте! Да у меня и времени для этого
нет.
     Необщительный с людьми,  он был очень разговорчив с "натурой",  которую
писал.  Тысячи соображений мелькали у  него  в  мозгу,  даже когда он  писал
просто  пейзаж с  натуры.  Это  было  глубокое проникновение в  анатомию,  в
мускулатуру и  костяк деревьев,  холмов,  человеческого жилья  где-нибудь на
заднем  плане,  яркого  куста  цветущего  шиповника  на  переднем,  извилины
песчаного берега неглубокой, узенькой речонки...
     Все было и  сложно,  и каждый день,  и каждый час во дню ново,  а живая
натура, конечно, наводила на гораздо большее количество мыслей, чем пейзаж.
     Жизнь не  сужалась с  годами,  нет;  она  разворачивалась шире и  шире,
познавалась глубже и глубже, давала задачи трудней и трудней, и как же можно
было вдруг отстать от ее стремительного бега, постареть?
     Но  вот совершенно неожиданно,  необъяснимо на первый взгляд,  -  какой
крутой поворот в сторону и назад сделала она вся сплошь.
     Нераздельно как  будто  спаянная с  живописью жизнь вдруг оторвалась от
нее, бросилась, ошеломляюще грохоча, именно назад, не вперед, не к созиданию
- к разрушению,  а живопись -  его,  Сыромолотова,  жизнь - осталась сама по
себе брошенной и ненужной.
     Как  будто  только что  развивал перед  огромной толпой слушателей свою
находку в лабиринте человеческих мыслей,  нанизывая образ на образ, подходил
уже  к  выводу,  ясному,  как день,  но  вся толпа вдруг,  сколько ее  было,
засвистав,  захохотав,  бросилась к выходу, а он остался один, с открытым от
изумления ртом, с застывшим на языке словом.
     Шесть  конных  фигур  задумано было  им  на  картине "Демонстрация",  и
временами им овладевало сомнение: не много ли? Миллион конных фигур готовила
война для полей сражений и подсчитывала:  не мало ли?  И Сыромолотов наперед
соглашался с  тем,  что будет мало.  Всего только миллион конницы!  Мизерно,
скупо, необходимо удвоить, утроить...
     Когда он ставил Надю Невредимову в центр своей картины,  он думал: "Вот
порыв!  Вот взлет молодости, готовой принести жизнь в жертву идее!.. И рядом
с  той,  которая в  центре,  сколько других,  идущих на  такую же  жертву!..
Десятки, сотни, может быть!.."
     На  огромнейшее полотно  выводились  другим  художником  -  Историей  -
десятки  миллионов молодых,  из  которых  треть,  если  не  половина,  будет
покалечена и  убита,  даже не  успев никого спросить,  во  имя чего именно и
зачем.
     Однако же  все  шли на  такой грандиознейший бой,  какого еще не  знало
человечество.  А  он,  художник,  всю жизнь бившийся с  тем,  что не  хотело
поддаваться,  не лезло в  рамки его холстов,  теперь точно остался не у дел,
вышел в отставку.
     Он  всячески пытался убедить себя,  что его "Демонстрация" важнее,  чем
начавшаяся война,  однако не  мог убедить,  тем более что ведь сам-то  он не
пошел  бы  с  красным флагом впереди толпы  рабочих под  пули  полицейских и
вызванных в помощь им солдат.


        "II"

     Если раньше, до войны, Сыромолотов, солнцепоклонник, неослабно наблюдал
игру света и  теней и чередование красочных пятен,  то теперь,  в первые дни
уже начавшейся войны, он вглядывался в людей.
     Пожалуй,  был  при  этом налет враждебности,  будто каждый извозчик или
водовоз  был  виноват  в  катастрофе,  каждая  торговка жареной  печенкой на
толкучке причастна к  тому сдвигу в  мировой жизни,  который заявлял о  себе
ежедневно.
     Точно человек около него,  кто бы ни был,  стал вдруг совершенно новым:
Сыромолотов не  замечал женских слез,  не  слышал причитаний,  когда был  на
вокзале, где провожали запасных.
     - Что это за чепуха такая,  хотел бы я знать,  словно подменили всех? -
сердито спрашивал он, придя домой, Марью Гавриловну. - Я ведь отлично помню,
да  и  вы  должны помнить,  как бабы провожали своих мужей во время японской
войны,  какой тогда вой они подымали. Отчего же теперь воя нет? Полиция, что
ли, им запрещает?
     - Кто же  их  знает,  -  начала раздумывать вслух Марья Гавриловна,  но
вдруг добавила,  отвернувшись:  -  Ведь вот же  когда Иван Алексеевич уезжал
взятый,  вы  же  ведь тоже...  не  то  чтобы я  хочу сказать не  плакали,  а
вообще...
     - Ну  да,  еще  чего!  Чтоб  я  по  таком  балбесе  плакал!  -  осерчал
Сыромолотов.
     - Я не говорю,  Алексей Фомич, насчет плаканья, я только насчет жалости
говорю,  - попыталась оправдаться Марья Гавриловна. - Значит, выходит, народ
вообще безжалостный стал.
     - Как это безжалостный?
     - А  разумеется,  чтобы если,  да  чтобы мне  самой провожать на  войну
пришлось,  будь у  меня муж,  то  я  бы вон как плакала бы,  несмотря что на
вокзале полиция или там какие жандармы!
     - Э-э, полиция, жандармы! - поморщился Сыромолотов. - Я же вам говорю -
не в них совсем дело.  Есть они там или нет их, все равно посуровел народ...
Может быть,  дома отвылись,  а на людях стесняются?  Тогда вопрос: почему же
стесняются?  Очень сделались воспитанными за десять лет, чего быть, конечно,
никак не может!
     - Воспитание тут  какое  же,  Алексей Фомич?  -  не  поняла  его  Марья
Гавриловна.
     - То-то и есть: однако факт остается фактом.
     Он не хотел все-таки этого факта и, п